Дамблдор - Снейпу:
- Делай что хочешь, выкручивайся как умеешь, Северус, но я хочу, чтобы меня похоронили на территории Хогвартса.
Снейп пропал на три дня, вернулся и говорит:
- Ну, господин директор, Делайте что хотите, выкручивайтесь как умеете, но похороны завтра!
Через несколько дней Хибари заметил странное — что, наверное, должен был заметить сразу после того спарринга, если бы дал себе труд осознать изменения. Между ними словно натянулась незримая сигнальная нить, установилось звенящее ожиданием напряжение. Внешне все вроде бы оставалось, как прежде, но теперь он точно знал, где сейчас Цуна и что ощущает — не мысли, конечно, и не всякие физические глупости вроде голода и боли, скорее отголоски эмоций. Жар смущения и неловкое удовольствие в те моменты, когда по привычке ерошил влажные после душа мягкие волосы, спокойную сосредоточенность на тренировках и тревогу, когда Хибари уходил на свои обходы, оставляя Цуну дома или в ангаре Дисциплинарного Комитета.
Примерно тогда же он заметил, что из взгляда Цуны исчезли неуверенность и звериная настороженность, но не придал этому значения: в конце концов, прошло достаточно времени, чтобы тот перестал шарахаться от любой тени, напоминающей коротышку с пистолетом.
Их спарринг с пламенем Хибари прокрутил в памяти бессчетное количество раз. Ему не терпелось повторить. Вновь ощутить наслаждение от драки с равным, чужой азарт, как отголосок своего, и то, как что-то очень глубокое в нем самом отзывается восторгом и узнаванием на чужое пламя. Но им обоим требовалось как следует восстановиться, Хибари не хотел тратить драгоценную пулю на драку вполсилы.
К тому же он не мог допустить, чтобы желание Цуны исполнились всего на второй пуле.
Конечно, всегда оставался Реборн, но Хибари предпочитал сам быть тем якорем, который удерживает его зверька в живых. Это не то чтобы льстило, но казалось правильным.
Их обычные утренние спарринги теперь проходили яростнее, напоминая не тренировку, а бой на пределе, на выживание. Без пламени Хибари был сильнее, и Цуна с трудом поднимался после этих боев, а пару раз пришлось тащить его в медблок, прихватив за ворот куртки — не на руках, еще чего, волоком по полу. Хибари полагал, что такая пренебрежительная транспортировка должна усилить обиду от проигрыша, но Цуна только смеялся. Его вообще сложно оказалось обидеть, в нем не было ни амбиций, ни гордости, и тем удивительней было знать о его желании. «Победить тебя». Как будто за этими словами крылось что-то еще, не настолько очевидное, но что именно, Хибари понять не мог. Он никогда не умел искать скрытые смыслы и двойное дно; в конце концов, для этого есть Кусакабе.
Вторую пулю они истратили через неделю. Все повторилось так же, как в первый раз: улыбка Цуны на входе в зал, его смущенное «подожди, разденусь» и стремительная атака после выстрела, бешеная круговерть схватки и ласковое тепло чужого пламени. И острое, болезненное ощущение, как что-то в нем отзывается на это пламя, стремясь прорваться наружу сквозь все слои привычного для Хибари постоянного самоконтроля. Задумываться об этом странном ощущении было некогда, бой на пределе требовал выложиться полностью и еще больше, и Хибари казалось, что на самом деле не Цуну ведет сейчас желание победы, а его самого — желание не допустить, чтобы тот победил. Только не сейчас, не с пулей.
И так же после они отлеживались вдвоем в медблоке. Цуна принял проигрыш легко, в нем было достаточно здравого смысла, чтобы понимать: некоторым желаниям лучше оставаться желаниями как можно дольше. Они не говорили об этом вслух, тем странней было знать с абсолютной ясностью, что оба думают одинаково.
Но все же Цуну что-то грызло, какая-то почти физически неприятная мысль — Хибари ощущал ее, как мерзкий зуд на самом краю сознания, вызывающий отчетливое желание ударить. Он повернул голову и спросил:
— Что? — зная, что Цуна поймет, но сомневаясь, что ответит. Совсем как в прошлый раз — тот мог бы не отвечать, но зачем-то втянул голову в плечи и сказал:
— Тебе нужна модель два икса. Он злее, лучше дерется, и стрелять в него не надо.
Желание ударить стало настолько нестерпимым, что Хибари снова встал и навис над Цуной, на этот раз сжав в кулаках края его подушки — иначе мог не сдержаться.
— Мне нужен ты. Кретин.
Уголки губ Цуны слегка дрогнули, он поднял руку и коснулся щеки Хибари. Самыми кончиками пальцев, и по его глазам прекрасно было видно, что он осознает, насколько грубо нарушает сейчас личное пространство. Может быть, даже ждет немедленной мучительной смерти за такое вопиющее нахальство. Но убивать его Хибари не захотел, а вместо этого наклонился еще ниже и коснулся губами губ. Слегка.
Он вовсе не был девственником, но шарахнуло, будто в первый раз. Может, потому что в Цуне все еще чуялись отголоски пламени, а может, Хибари просто хотел его — по-настоящему, а не ради мимолетного удовольствия. Заморачиваться самокопанием он не стал, а вместо этого углубил поцелуй.
Губы Цуны дрогнули и раскрылись, пальцы, скользнув по щеке, зарылись в волосы. Хибари опустился на локти, почти распластавшись на Цуне, но пытаясь все-таки не наваливаться. Теперь лечебное излучение окутало обоих, слегка притупляя желание, делая его ленивым и спокойным. Как будто они — семейная парочка, женатая лет двадцать. Хибари фыркнул от тупого сравнения и тут же подумал, что ни двадцать, ни сорок лет в одном доме с этим конкретным человеком его ничуть не напрягли бы.
Они целовались неторопливо и обстоятельно, не пытаясь перейти к чему-то большему, только пальцы Цуны перебирали пряди волос у Хибари на затылке. По телу медленно растекалось сонное спокойное тепло, пищал индикатор — что-то ему не нравилось, и Хибари, мысленно выругавшись, потянулся за изголовье и отключил чертову автоматику.
В обрушившейся тишине отчетливо хлопнула входная дверь, послышались шаги, Кусакабе выговаривал что-то резкими, рублеными фразами — так он обычно говорил по связи.
— Пошли домой, — сказал Хибари. Сегодняшние дела вполне можно было сгрузить на других. Зачем, в конце концов, он держит Дисциплинарный Комитет?
Дома Цуна с сомнением поглядел на дверь в ванную и пожаловался:
— Сил нет.
— Спать, — скомандовал Хибари. Его и самого пошатывало, по-хорошему, им стоило бы отлежаться в медблоке, но чего сейчас Хибари не хотел решительно, так это чьего-либо присутствия поблизости — никого, даже Кусакабе, а ведь скоро и остальные явятся на тренировку. Хотел тишины, полумрака и Цуну рядом, и все это легко можно было получить в собственной спальне.
Пока он раздевался, Цуна успел достать футон.
— Нет, — Хибари поймал его за руку и потянул к себе. — Моя кровать достаточно широка для нас двоих. — Цуна замер, как замирал в первые дни: настороженным зверьком, и Хибари добавил: — Если хочешь.
Цуна посмотрел в упор, будто пытался что-то прочесть по его лицу — бестолковое занятие, но, наверное, что-то все-таки высмотрел, потому что ресницы дрогнули, утвердительно опускаясь, и он сказал:
— Хочу.
Хибари смотрел, как он раздевается, привычно складывает одежду, как, слегка запнувшись о край футона, идет к кровати. Подвинулся, впуская под одеяло. Вряд ли они оба были сейчас на что-то способны, в движениях Цуны ощущалась та же усталость, которая наполняла все мышцы Хибари. Но они могли обняться — и обнялись, и снова начали целоваться, медленно и глубоко, а потом Хибари решительно повернулся на бок, прижав Цуну к себе, потерся щекой о его пушистые волосы. Пробормотал:
