Карнроггская усадьба уже погрузилась в сон, когда гневный голос метели начал стихать — будто тысячи голодных, озлобленных зверей, воющих снаружи, охрипли от тоскливого многодневного воя. Валезириан проснулся, продрогнув на полу — похоже, во сне он скатился с низкой лежанки. Окоченевший, он все лежал, глядя невидящим взглядом в полумрак. Умирающий огонь в очаге мерцал, не давая тепла. Вокруг храпели хадары — сонная тишина дома будто раскачивалась и перекатывалась шумным дыханием спящих, их всхрапами, тихими стонами, неясным бормотанием. Валезириан закрыл уши руками. Их было слишком много — больше, чем он мог вынести — и все они шумели, шумели, шумели беспрестанно, даже когда спали. Валезириан устал от них. Устал от всего, что ему приходилось терпеть изо дня в день. Вся его душа дрожала, точно до предела натянутая тетива — стоит лишь дотронуться, и она со звоном разорвется. Эти люди, чужие, шумные, с громкими грубыми голосами и омерзительным запахом, были повсюду; они болтали, хохотали, ссорились, толкались у котла с тошнотворным варевом и постоянно шевелились, словно черви — и это их непрекращающееся движение мучило Валезириана. Куда бы он ни взглянул, он видел их, галдящих, беспокойных — их лица и члены сливались для него в один однообразный пульсирующий круговорот. И еще этот страшный гул снаружи — Валезириану чудилось, что алчущий крови демон бродит за стенами дома, поджидая жертву, и свирепеет, и рыдает, понимая, что не может добраться до своей добычи… Теперь же демон замолк, но тишина, пришедшая вслед за воем ветра, показалась Валезириану еще неприятнее. Ему представлялись безмолвные белые пространства, холодные и мертвые; во сне он брел через них, пошатываясь от усталости, а снег заметал его следы. Он оглядывался и не видел, откуда пришел… Это отчего-то пугало Валезириана больше всего. Он боялся, что тоже исчезнет, если хоть на миг остановится.
Сам того не замечая, он начал соскальзывать в сон. Разноголосый храп негидийцев влился в его беспокойные, путаные видения, превращаясь то в завывание снежной бури, то в рычание, то в предсмертный хрип. Изредка Валезириан пробуждался. В горле его стояли рыдания, он прерывисто дышал и вздрагивал, но не помнил, отчего плакал во сне — и в конце концов вновь засыпал, со страхом и обреченностью проваливаясь в новые кошмары. Как-то, проснувшись, он обнаружил себя лежащим на боку; колени он притянул к груди и обнял их руками — и, должно быть, пролежал так уже долго, потому что все тело его задеревенело в этой неудобной позе. Когда он попытался разогнуться, ноги свела судорога. Валезириан замер, с тихими стонами пережидая боль. Огонь в очаге еще горел; в его слабом дрожащем свете Валезириан видел спящего Эадана — бесформенный куль из тряпья и меха, увенчанный головой волка, из-под которой виднелся лишь кончик Эаданова носа.
Бледные губы Валезириана тронула улыбка. Сейчас его негидиец казался таким беспомощным… Он и был беспомощен — Валезириан без труда перерезал бы ему горло, если бы пожелал. Он представил, как проводит ножом по толстой белой шее Эадана, и тот начинает задыхаться, захлебываться кровью; ужас угасает в его зеленовато-серых глазах вместе с жизнью, и вот он уже снова неподвижен, хотя кожа еще тепла на ощупь. Валезириан вспомнил, как оглушил Эадана ударом по голове там, на болоте. Такой сильный и опасный, хадар охнул и обмяк от одного-единственного точного удара — это было столь удивительно и прекрасно, как те чудеса, что творили святые в хризских книгах матери. Валезириан не спешил добивать его — оттащив к месту, где обыкновенно разделывал мертвые тела, Валезириан замешкался, разглядывая свою добычу. Хадар не двигался, лишь его широко разрезанные ноздри трепетали от неровного дыхания. Резко очерченные губы были чуть приоткрыты, по каменному полу рассыпались светлые, блестящие в отсветах пламени волосы — словно сияющий нимб над головой мученика; а лицо, застывшее, но всё же живое, казалось красивым, умиротворенным и в то же время будто отмеченным печатью страдания.
Вызвав в памяти образ своего хадара, каким тот увиделся ему впервые, Валезириан почувствовал сожаление. Эадан был таким красивым и таким… безопасным тогда, без сознания, таким трогательным в своей уснувшей силе — куда лучше, чем теперь. О, если бы существовал способ сохранить его таким навсегда — не мертвым, но и не совсем живым; если бы существовал способ сделать такими всех! Валезириан на миг вообразил, будто все вокруг уснули навеки — лишь он один бодрствует, неслышно ступает средь неподвижных тел и вглядывается в спокойные лица, изредка касаясь их — бережно, чтобы не потревожить их сон.
Шорох заставил Валезириана очнуться от мечтаний. Огонь почти догорел, и Валезириан различил лишь большую черную тень, что двигалась в темноте. Наверное, кто-то из гостей или обитателей усадьбы встал, чтобы напиться воды из кадки или сходить по нужде; но Валезириана сковал липкий страх. Большая черная тень брела меж скамей и спящих людей. Валезириан, оцепенев, наблюдал за ее движением, и чем ближе она подходила, тем громадней и жутче она казалась — черная, косматая, с несоразмерно большой головой.
Чудовище прошло мимо Валезириана, протащив по его лицу полу своих одежд — Валезириан почувствовал прикосновение меха и жесткой кожи — и остановилось над Эаданом. Валезириан не отводил взгляда, боясь пошевелиться. Его не покидало ощущение, что он по-прежнему спит и видит странный, бессмысленный кошмар, какие нередко являлись ему в последние беспокойные дни, — тень нависла над Эаданом, расставила ноги и медленно опустилась на спящего, полностью закрыв его собою — будто поглотила без остатка. Эадан под ней дернулся, просыпаясь, — Валезириан услышал его удивленный возглас; но чудовище вновь навалилось на Эадана, и тот замолчал. Валезириан слышал его хриплое дыхание и тяжелое дыхание чудовища; он улавливал какие-то шорохи, скрипы, позвякивания… Громовой стук его собственного испуганного сердца заглушал все звуки. Он знал — так ясно, как бывает только во сне, — что у него на глазах творится что-то плохое. Он даже прикинул в уме, с какой стороны подкрасться к чудовищу и куда вонзить нож, который лежал прямо тут, под ним, холодя ему бок. Но вместо того, чтобы прийти на помощь своему хадару, Валезириан всё смотрел и смотрел, не в силах двинуться с места — смотрел, как чудовище душит Эадана.
Эадан хрипел и стонал, содрогаясь под терзающей его тварью, — Валезириан мысленно умолял его замолчать. А тот никак не замолкал, и его всхрипы, то короткие, то долгие, натужные, сливались с глухими рыками чудовища. Валезириану мнилось, что это никогда не прекратится. Он крепко закрыл глаза и до боли сжал пальцы на рукояти ножа, неосознанно повторяя про себя имена своих эрейских предков — имя за именем, сбиваясь и начиная сначала, силясь заглушить звуки, что проникали в его сознание снаружи. И наконец ему показалось, что внешний мир увял и съежился, отступил куда-то за грань его слуха, а вокруг лишь звенящая тишина и причудливые узоры из неподвижных тел, белых на белом же гладком камне. Валезириан шел меж них, и его фигура — крохотная точка на необъятном просторе — отражалась в белой земле и в белоснежном каменном небе.
И вдруг белый мир раскололся. Спящие открыли невидящие глаза и, разинув рты в безмолвном крике, вытянули руки, указывая Валезириану куда-то — а оттуда, неотвратимый и гремящий, несся мир живых. Белая земля задрожала, взбухла и разлетелась сверкающими осколками. Спящие взвились на ноги; они побежали, продолжая указывать на бурлящий поток, настигающий их, и один за другим взлетали к небу, по которому с треском ползли трещины. Валезириан закрыл лицо руками, защищаясь от надвигающейся на него жизни, — и в следующий миг могучий поток сбил его с ног, закрутил, понес, увлекая все дальше от его белоснежного мира.
Кто-то споткнулся о Валезириана — Валезириан ощутил резкую боль, а вслед за тем на него обрушилась негидийская брань. Он по-прежнему лежал, свернувшись, на боку, но Эадана рядом не было и лежанка, которую тот устроил перед сном, пропала. Валезириан отполз к стене. Мимо спешили возбужденные чем-то хадары — кто с оружием в руках, кто со свернутым вчетверо меховым плащом, кто со снегоступами, а кто с узлом снеди. Они перекликались, смеялись и переругивались; дверь хлопала, обдавая Валезириана необычайно чистым морозным воздухом. Снаружи доносилось ржание лошадей. Хадары входили в дом и снова выходили — повсюду на полу белели следы снега. Женщины, распаренные, раскрасневшиеся, сновали из стряпной и обратно; другие суетились у спальных ниш, вытаскивая из сундуков и обтряхивая лучшие хозяйские одежды. Сами господа со своими людьми сидели за столом, попивая горячее пиво. Они громко обсуждали что-то, размахивали руками; то и дело раздавался взрыв хохота. Приглядевшись, Валезириан увидел среди них Эадана — тот пил и смеялся вместе со всеми. Знатный негидиец с рыжими волосами и нездорово-серым лицом, здешний властитель, хлопал его по плечу.
— Ну, Эудюн, ну, стервец! — говорил он со смехом. — Полюбуйтесь-ка на него! Не успел заплести волосы, как уже завалил медведя… вернее, Медведицу!
Эадан отводил глаза и изображал смущение, как подобало держать себя юноше при старших эсах, чей геррод был куда больше его собственного; но душа его ликовала и полнилась гордостью. Подумать только — соблазнить саму Тагрнбоду, могущественную властительницу северных земель, о которой ходило столько пугающих и удивительных слухов! Эорамайны и их люди подшучивали над ним, тормошили и нахваливали, будто Эадан совершил деяние исключительной дерзости и отваги — и в конце концов он и сам уверовал в то, что сделал что-то необыкновенное. Еще недавно ни один из этих зрелых мужей не заговорил бы с ним — даже не повернул бы головы, — а теперь все они называют себя его друзьями, приглашают разделить с ними пищу и хлопают по спине и коленям; другие же, занятые приготовлениями к дороге, останавливаются, чтобы поглазеть на того, кто не побоялся схватиться с Медведицей.
— Ты не смотри, что сын Тагрнбоды уже вошел в совершенные лета, — наперебой говорили Эадану Эорамайновы элайры. — Северные бабы крепкие — сто зим живут, на одну по семь мужей приходится! Помяни мое слово, Медведица еще нарожает тебе медвежат…
— Тут уж ты не плошай — поезжай в Баэф и садись в карнроггское кресло, — продолжал Ингье Датзинге, потея и краснея от смеха. — И нас не забудь, не обойди своей милостью, когда наречешься карнроггом Севера!
Эадан понимал, что в лестных этих речах нет ни доли правды, но все равно пыжился, опьяненный непривычным вниманием. К щекам его прилила жаркая волна румянца. Он с легкостью забыл, как всё было на самом деле — попросту не вспоминал, наслаждаясь своей неожиданной славой, хотя тело его, помятое Тагрнбодой, болело, точно после драки, а в паху саднило. По правде сказать, он здорово перепугался тогда, проснувшись и обнаружив себя под кем-то тяжелым и сильным, в разы сильнее него. Тагрнбода зажала ему рот рукой — в нос Эадану ударил густой запах медвежьего сала и сушеных трав. На миг он решил, что баэфская ведьма надумала задушить его во славу своих темных богов. Тагрнбода молчала — Эадан слышал лишь ее шумное дыхание и видел над собою тлеющие багрянцем глаза. Со страху он даже не сразу сообразил, зачем это она его щупает. Рука у Тагрнбоды была горячая, заскорузлая — она бесцеремонно обхватила его член, и прикосновения ее, торопливые и грубые, казались скорее пыткой, чем лаской. Эадан застонал сквозь зубы. Ему было больно, но мужское естество его восстало — не иначе как северная ведьма, дочь колдуна, наложила на него свои могущественные, одной только ей ведомые чары. Она наваливалась на Эадана так, что он не мог пошевелиться — да что там, под ее тяжестью он едва мог дышать! — и когда Тагрнбода, приподняв юбки, с удовлетворенным вздохом взгромоздилась на его член, Эадан лишь слабо дернулся. Он почувствовал, как погружается в нечто влажное, бездонное и жаркое — Эадану пришло на ум горнило кузнеца богов Тиадгара — и вместе со страхом, что по-прежнему владел им, в теле Эадана затрепетало странное, мучительно-сладкое чувство. Оно пульсировало, вспыхивало и разрасталось; Эадану уже было безразлично, что делает с ним Тагрнбода — он почти не видел ее, не слышал ее прерывистого хриплого дыхания, не замечал касания ее звонких костяных бус, шершавых ладоней и жестких волос вперемешку с прядями северных лошадей. Запрокинув свою большую косматую голову, она сжала Эадана крепкими бедрами и издала тихий, утробный рык. Всё в Эадане похолодело от этого звука, но в тот же миг трепет в его теле вскинулся, задрожал где-то высоко, кольнул обжигающей болью — и опал, оставив после себя бешено колотящееся сердце. Тагрнбода резко поднялась на ноги — Эадану послышалось, что она презрительно хмыкнула, — оправила свои одежды и, ничего ему не сказав, ушла в темноту — Эадан еще недолгое время слышал, как позвякивают и постукивают ее обереги.
Он проснулся поздно, растерянный и совершенно разбитый, будто боец наутро после Кан Туидат. Чресла его, натертые безжалостной рукой Тагрнбоды, жгло как огнем. Эадан сел в постели, осоловело озираясь — северян и их правительницу было не видать, а домочадцы Эорамайнов, похоже, спешно собирались в дорогу. Метель больше не завывала за стенами дома. Эадан поднялся и побрел к очагу в надежде раздобыть себе еды — его терзал волчий голод. О том, что произошло между ним и Тагрнбодой, Эадан не знал, что и думать.
Один из сыновей Ингрима Датзинге, завидев Эадана, махнул ему рукой и крикнул: «Поди-ка сюда, брат Эйди! Поешь с нами!» Эадан опешил. Еще вчера он и представить не мог, чтобы Ингвейр и Ингье, силачи и смутьяны намного старше него, уже давно заплетшие волосы, предложили ему свою пищу. Подозревая какой-то подвох, Эадан приблизился к ним. Он был готов в любое мгновение увернуться от удара и броситься наутек, но братья Датзинге и не думали нападать. Младший протянул ему кусок ячменной лепешки и приглашающим жестом указал на деревянную чашку с дымящейся молочной кашей; рядом, прямо на столе, лежало несколько сушеных рыбешек и стоял ковш с подогретым пивом. Старший, Ингвейр, подвинулся, освобождая на скамье место для Эадана. Наклоняясь к каше, Эадан чувствовал на себе его взгляд.
— Что молчишь, брат Эадан? — наконец заговорил Ингвейр. — Так уж сладки были поцелуи Медведицы, что у тебя рот от меду слипся?
Эадан изумился. Сын тиддского карнрогга, от которого еще совсем недавно Эадану не приходилось ждать ничего, кроме бранных слов и тумаков, шутит с ним, как с равным!
— Да уж, крепко полюбился ты северянке — на всю усадьбу было слыхать, а то и на все карна! — хохотнул Ингье. — Гляди, как бы наш добрый хозяин не озлился на тебя из ревности. Он-то в свое время к Тагрнбоде сватов засылал, треть Руда-Моддур обещал в обмен на ее честь, а она и слушать не стала. А с тобой что же? Как тебя увидала, так сразу хвост задрала, будто течная сука.
— Ты бы хоть показал, что у тебя там за диво такое, что аж сама Баэфская Медведица не удержалась, польстилась, — Ингвейр шутливо схватился за Эаданов пояс. — Или, быть может, ты какое заклинание знаешь, чтоб бабам подолы задирать?
Эадан краснел, прыскал от смеха и смущения и отшучивался. Постепенно он и сам начал верить, что очаровал Тагрнбоду своей статью и молодой силой, и то, что случилось, виделось ему уже по-другому. Элайры и домочадцы Эорамайнов, а потом и сами моддурские карнрогги, смеялись: «Герои Трефуйлнгида голыми руками медведей заваливают, а нашему ловкачу, чтобы Медведицу завалить, и рук не понадобилось!» — и Эадану поначалу не хотелось их разуверять, а после он уже и сам думал, что завалил Баэфскую Медведицу. Когда Тагрнбода или кто-то из северян входили в дом — они готовили своих канкооппе к долгому пути — смех и шутки вмиг стихали. Люди Эорамайнов переглядывались друг с другом, подмигивали Эадану и с трудом скрывали улыбки; а стоило чужакам снова выйти за дверь, как разговоры об Эадановом подвиге занимались с новой силой. За все утро Тагрнбода ни словом не перемолвилась с Эаданом, даже, казалось, не замечала его, будто он был всего лишь одним из южан, на которых баэфцы смотрели с насмешкой и неприязнью. Раз, набравшись смелости, Эадан попытался поймать ее взгляд, но в тусклых черных глазах Тагрнбоды не было ничего, кроме равнодушия.
Однако новые приятели в один голос убеждали Эадана в том, что Тагрнбода посматривает на него, «как хорек на мышь», и Эадану думалось, что, верно, так оно и есть — просто он еще плохо понимает северных женщин. В мечтах он уже рисовал себе полный чудес северный край и неисчислимые богатства гурсов — Эадан путал Карна Баэф со сказочным Туандахейненом. Там, среди гурсов и ведьм, среди лесной нечисти и медведей, в окружении угрюмых северных витязей, он будет жить, как молодой Лайс Тиан, что учился воинскому мастерству у Тааль в ее ледяной усадьбе и женился на ее дочери от Орнара. Тагрнбода, дочь ведуна и сама, как шептались, ведунья, сливалась в мечтаниях Эадана с могущественной властительницей мертвых. Изгнание, чудесное спасение из вотчины Ддава — болота Мундейре, сокровища роггайна Райнара Красноволосого; зловещепрославленный меч Ниффеля-балайра; избранный богами сын Морлы, ставший ему почти побратимом; а теперь еще и благосклонность самой Тагрнбоды, хозяйки воинственного северного карна, о которой он с детства слышал столько страшного, удивительного и загадочного… С радостным удивлением Эадан говорил себе, что его жизнь все больше и больше походит на старинную песнь о чудесах и героях.
