Люпин превращается в волка:
- Увижу Снейпа - съем!
Джеймс Поттер превращается в лося:
- Увижу Снейпа - забодаю!
Сириус превращается в пса:
- Загрызу!
Хвост - в крысу:
- Укушу!
- Сначала достаньте, - говорит сверху большая летучая мышь, обделывает всех и улетает...
– Да, конечно, я понимаю, что ты совсем другого ждал, но… обстоятельства, – мать пытается обхватить тонкими руками низ огромного живота, отчего тот делается ещё больше и ужаснее, доходчиво демонстрируя, какие именно «обстоятельства» имеют место быть.
Не терплю беременных. Всегда их ненавидел. Помню, в младших классах придумал общее название для таких вот… круглых: «увеличение рождаемости». Это кто-то из взрослых брякнул, а я услышал и подхватил.
Тогда казалось очень остроумным. Теперь не кажется. Хорошо, что ума достало не поделиться своим отношением к тётенькам и девушкам с начинкой – ни с близкими, ни с друзьями.
А сейчас это сделать тем более нельзя. У меня мама ведь какая – чуть что не по ней, сразу в слёзы. Или в сухую истерику, что ещё хуже. Такую, знаете, с подвыванием, с заламыванием рук, сотрясением всем телом… Знакомая картина?
Не иначе, «увеличение рождаемости» настолько плохо на неё подействовало. Мать у меня, кстати, далеко не девочка – тридцать шесть уже намотала.
Она, мамаша, раньше такой не была. Наоборот, дама-кремень, скажет, как отрежет, на своем настоит - всегда и без особых усилий. В раннем детстве я её здорово побаивался.
Потом жалел. По мне, так долго. Дольше, чем надо было. Потом перестал. Начисто.
Это не мамина заслуга, а бабушкина. Она мне здорово помогла, бедная старушка, что тут скажешь… Жалеть научила, не разлюблять. В том числе и тех, кто ни жалости, ни любви недостоин. Царство ей небесное, если оно есть. Если нет – пусть для неё специально откроют. Такое, какое бы ей понравилось. Наверняка будет похож этот рай на бабулину родную деревню – один в один. Там, в Запалатово, я ни разу не был, о чём до сих пор сожалею, а представляю себе очень хорошо. Много раз слышал, как там жилось и что там бывало. Хорошо жилось, между прочим, и много чего замечательного бывало.
Говорят, мальчишки не любят, когда старики делятся воспоминаниями. Скучно, видите ли, когда не их непосредственно касается. А мне вот нравилось. Было интересно. Жаль только, что не так долго, как хотелось бы.
Ну ладно. Проехали.
Можно подумать: мать расстроена, что в этот дурацкий лагерь не еду. Да, голос у неё огорчённый-преогорчённый, дрожит и вибрирует, слезу вышибает. Не вышибет! Хотя, смотря у кого. У меня так точно нет. Те времена, когда по любому поводу ревел белугой, давно прошли…
Знаю точно: всё это маска и игра. Если кто и должен тут огорчаться, так это я, по логике вещей?
Папочка-дальнобойщик, не мой, кстати, а того самого подарочка, что в животе у моей, между прочим, родной матери сидит и мешает до ужаса – мне, по крайней мере – нахватал каких-то подрядов, заказов и леший знает чего ещё, и учесал в даль светлую, доходчиво объявив-объяснив, что к родам жены «ну никак не поспеет домой».
Вот беда так беда. Опять, значит, вся надежда на меня. Все заботы на хрупких плечах, я далеко не качок, вдобавок, очки ношу. А ещё – рыжий, как зараза.
Что, не справлюсь, думаете? Не боись, не впервой…
Когда деда инфаркт хлопнул, кто в больнице дневал и ночевал? Позабыли? Ну, днём-то ещё ничего, хоть от школы на какое-то время закосил, и то хлеб, а вот ночные дежурства… Ух и трудно было убедить медперсонал, что я не хулиган, не дурачок, и не «очкарик долбанутый», как сперва прошлась на мой счёт одна нянечка, та самая, которую до сих пор с женскими праздниками по телефону поздравляю. Не поймите превратно, если что; или это только я такой испорченный? Восьмое марта да Новый год, вот и все бабские праздники. Правда, всего два разочка и поздравил.
Про Восьмое и говорить стрёмно, а Настоящему Мужику Новый год не в праздник, а в тягость. Это я, едва с горшка самостоятельно вставать научившись, понял. Потом расскажу, почему так, если надо будет.
Вообще-то это незаконно – несовершеннолетних по ночам в палате оставлять, да с больными стариками, мало ли что случиться может… С другой стороны, не самим же медсестрам торчать у постели каждого больного? Ночью есть занятия и поважнее, поинтереснее. Как писал мой любимый Чехов (всё-таки я – ботан, хотя тогда так не говорили): «всех любить – не хватит сердца, да и слишком жирно». Классная цитатка, да? Главное, душевная. От Антона Палыча такого вроде и не ждёшь. Плохо классику читали, скажу я вам, вот и всё.
Убедил, уболтал я нянечек и санитарок. Ах да, и медсестёр – тоже. Сейчас бы выразились - «обаял». Главное же – врачи не против оказались. Стали доверять и полномочия в этом доверии напревышали. Тут, кажется, просто за гранью. Чего бы там ни было. Но дело это вовсе не моё. Всё ведь обошлось, не так ли?
Из-под родимого деда утку таскать, ещё куда ни шло, я же помню, каким он был до болезни, и любил я его, по-своему, зато очень любил, но остальные-то старики… Чем они виноваты, что сидеть с ними некому, и денег нет тем более, в лапу сунуть кому следует. Приходилось и с чужими дедками иметь дело, ничего, желудок у меня крепкий, и не настолько уж я гордый, чтобы замороченным нянечкам помочь не мог, в такой малости отказав…
И постель больному перестелить могу, его почти не потревожив, как заправский санитар. Я вообще многое могу. Как оказалось.
Глупые больничные клуши мне всё, помнится, шоколадные батончики таскали, вот уж благодарность так благодарность, те, что когда-то тридцать три копейки стоили, а вдруг бах! – и по пятьдесят пять сделались, как будто мы не в СССР а в какой-то гадской капстране жили, так цены задирать, это уметь надо было. А после гайдаровской реформы цены кааак отпустили, словно тройку сивых лошадей, так и шоколадки эти самые и поскакали: то пропадали, то появлялись. Галопировали по пресечённой местности, так сказать. И уже не за копеечки, даже вовсе наоборот...
Словно я дитё малое, сдались мне эти шоколадки.
А я улыбался во весь рот, аж веснушки на уши натягивались, радость бурную изображая, и принимал "подарочки" с благодарностью. Сразу же разворачивал дефицитный батончик и на столько частей делил – подручными средствами, а какими, не спрашивайте, мало ли в больничных палатах подручных средств – делил, говорю, на столько частей, сколько человек рядом или вокруг (это разница!) было. Как они, медперсоналии, радовались, вы не поверите. Я заметил, что подобная «щедрость», а по-простому, глупость, очень нравится недалёким людям. Они так умиляются, что даже неудобно делается, если бы я умел по-настоящему стыдиться, так и стыдился бы, тапком пол ковырял, и ещё невесть что отчебучивал бы, а теперь, спасибо генам родительским, только уши пылают, как маков цвет, и всё.
Вариант ещё лучше: взять да подсластить больного дедулю. Желательно, из самых хворых. И только в том случае, если ему это не противопоказано. Иначе хлопот потом не оберёшься. Такие добрые улыбки вокруг расцветают, что диву даёшься: неужели это улыбается та самая тётя Люся, что всех больных запросто матом кроет, как отдай? По делу и без дела.
«Мои» медработники уверены, что мечтаю стать врачом. Или, в крайнем случае, медбратом. Ага, всю жизнь мечтал.
Меня от больниц, от тамошнего вида и запаха особенно, наизнанку выворачивает, так-то. Набрехал вам про крепкий желудок, нет, честно. По первости, когда уже переходило за пределы, выскакивал из палаты, как ошпаренный, а мои-то "коллеги" думали, мальчик внезапно про уроки вспомнил, если не про девочек, ха, кубарем вниз по разбитой заплёванной лестнице, на которой не так-то просто было остановить подкативший к горлу комок, потом – бегом через скверик, и тут уж как повезёт: или прямо в кустах вывернет, или «донесу» буэ своё за неохраняемые, вот безобразие, ворота, до поворота, а там – подъезд, арка, проходной двор, мусорные контейнеры. Пару раз мне прилетало от жильцов: за блюющего наркошу принимали, да ещё, подумайте, что за непорядки, не местного.
Думал, не вытерплю. А потом ничего, прошло и на нет сошло. Значит, привык.
Ладненько; а когда с бабулей плохо было, правда, дома, не в больнице, так кто опять весь вечер на арене? Угадали: всё тот же Васька!
Разодолжили предки имечком, а?! Мало было кота из Крылова, который у него и плут, и вор и чёрт знает, кто ещё, так у половины нашего дома-высотки котов так же зовут. Словно фантазии не хватает имя другое подобрать. Что особенно противно: половина из них – рыжие!
Моя мать до рыжих сама не своя – мой родной папец рыжим был, голова, как апельсин, в потёмках светилась. Чистая правда. Я так помню. Времени-то прошло всего-ничего.
И этот, её новый законный, тоже из «Антошек». Ну, помните мультик, с рыжим пацанёнком и песенкой «Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»
«Нашего» нового рыжика тоже зовут Антоном – это же надо, такое совпадение… как моего любимого писателя, блин.
Антосик-Тосик, под два метра ростом, под полтора центнера весом…
Между прочим, моего деда как раз он и убил. Не физически, морально. Из-за него всё вышло. Когда мать объявила на так называемом «семейном совете» (ты да я да мы с тобой – вот и всё что было), что на днях выходит замуж за Антона, это уже решено и подписано, день регистрации назначен, бумажки из загса готовы, и чуть ли не гости уже позваны, так у деда сердце и не выдержало. Оно же больное, надорванное, старика только-только из больницы выписали, буквально выдрали с того света, сказав «никаких волнений!»
Вот тебе и никаких! Выдрали – чтобы обратно и с концами отправить. С момента гибели моего папы – соображайте: дедушкиного сына! – прошло
каких-то три месяца! Прямо по Шекспиру: башмаков ещё не износила, угу…
Ненавижу этого бугая. И отродье его будущее – ненавижу. Мать… С ней сложнее. Она у меня странная женщина. Казалось бы, если твой первый муж расхлопался насмерть на тачке, да ещё так нелепо и страшно, так и держись от этих шоферюг подальше.
А вот и нет! «Крепче за шофёрку держись, баран». Ещё спасибо, что никто из этих «крутых» на нас не наезжал, не иначе, и у них зачатки совести есть, а, может, про нас просто-напросто забыли. Вдобавок, отец был не охранником, то есть не телохранителем, а всего лишь водилой. Когда братья-Конкуры (хочу сказать, конкуренты, хотя понимаю, что каламбур не смешной) из АКШей лупят со всех сторон по машине чужого «шефа» (это слово я усвоил давно и твёрдо, ещё со времён «Брильянтовой руки»), так и не диво, что мерс на полном ходу впаялся в отбойник.
Шефу кончина, папке моему любимому трындец. Вот вам и импортные машины с какими-то там подушками безопасности да плавающим рулём… впрочем, я в тачках не разбираюсь, но слышал: такое бывает.
Впоследствии оказалось, это меня друзья просветили, низкий им поклон, что «шеф» папочкин особой крутизной не страдал, а потому и ездил, кроме того самого мерса, ещё и на убитой двухдверной бэшке.
Ничего себе крутяга-фирмач, да? Откуда же тогда отец нехилые деньги регулярно домой приносил? С каких пирогов?
Только что осознал, что муттер всё ещё продолжает свой горячий монолог.
– Медбрат Василий всё понял, – кривлю рот и поднимаю брови по самое некуда. Почему-то эта отвратная гримаса неотразимо действует на взрослых – принимается ими за чистую и наивную улыбку, что ли? Вот уж не знаю. Но проверено сто раз. Сейчас – сто первый.
– Я знала, знала, знала, что ты не бросишь свою мамочку в таком положении!
Тёплая ладонь взъерошивает мои волосы. Это приятно. А вот фраза дурацкая. Разве она мне должна быть адресована?
– На фига мне сдался этот лагерь, - бодро говорю я. – Чего я там не видел?
