Франция, Париж, Отель-Дьё де Пари (Парижский Госпиталь), 1967 год.
— Яман, ты снова рвал цветы? — мальчик протянул руку и осторожно подергал сидящего на скамье за край больничной куртки.
Тот неловко дернулся от прикосновения, но, подняв голову, расслабился.
— Сели́, тебе стало лучше?
В ответ ему солнечно улыбнулись, сверкнув дыркой на месте левого резца, и плюхнулись рядом.
— Месье Дюваль сказал, что мне снова можно выходить ненадолго. Яман, маргаритки ведь были красивые, — беззлобно попенял Сели, косясь на друга смеющимися глазами.
Мальчик постарше пренебрежительно хмыкнул:
— Ничего ты не понимаешь. Вот каштаны — они красивые. И вкусные, мы раньше много их ели, они росли прямо в городе. А твои маргаритки — просто бесполезная трава.
Сели задумчиво потянул себя за русую прядку и огорченно заметил:
— Я никогда не видел каштаны. Но все равно не пойму, зачем ты вырвал цветы. Если бы здесь росли каштаны, я не стал бы их убивать.
— Прекрати! Эти твои маргаритки были высажены на плохие деньги! — разозленно бросил мальчишка, смущенный ответом друга.
Зеленющие глаза напротив удивленно распахнулись.
— Плохие? Но почему?
Яман снисходительно улыбнулся и потрепал мальчика по волосам:
— Ты еще слишком маленький, Селестен. Эти деньги нам кидают, как подачку, богатые. Они приходят к нам, разнюхивают тут все, подкидывают деньги, чтобы потом обсуждать между собой, какие они хорошие, раз помогли нам! Но ты ведь и сам знаешь, на самом деле эти багры* ничем не помогают!
— Ну… Яман, тебе почти десять, ты старше меня на целых три года, ты умный, я знаю. Но говорить так об этих людях нехорошо. Ты ведь видел, в палате у Жана появились новые кровати, и нам стали давать мясо дважды в неделю…
— Но они ничего не делают, чтобы вылечить нас! Месье Морель дает мне одно и то же лекарство второй год! Он все время обещает применить новую ме-то-ди-ку, свозить в больницу какой-то там Пюри, но так ничего и не делает!
Сели вдруг вздрогнул и опустил голову:
— Я… Мне… жаль, Яман.
— Ты ведь знаешь, если бы они не убили моего отца, я не попал бы сюда!
— Да… Ты говорил, он был очень важным человеком.
— Вот именно! Он был самым важным в Алжире, а теперь моей семье приходится побираться!
— Мы с мамой тоже бедные, — тихо произнес Селестен, еще ниже опуская голову.
Яман осекся и виновато прошептал:
— Знаю, прости. Она хорошая, твоя мама. Но я давно ее не видел.
— Она не приходила. Месье Дюваль сказал, что она не придет, пока я не поправлюсь, — мальчик попытался незаметно шмыгнуть носом, но Яман услышал.
— Она бросила тебя? — сочувственно спросил он и почти без перехода процедил: — Прямо как все эти люди, которые приходят посмотреть на нас только один раз.
— Не говори так, пожалуйста, — Селестен вскинул на Ямана не по-детски серьезные глаза. — Она ведь мама, ей тоже тяжело. А я у нее не один.
— И поэтому она даже не навещает тебя? — возмущение все еще чувствовалось в голосе Ямана, но слабее.
— Месье Дюваль сказал, что скоро мне сделают операцию, — признался Сели, отведя взгляд.
— Какую операцию?
— Не знаю. Он сказал, что она должна помочь и я смогу потом вернуться к маме.
— То есть, тебя вылечат?! — Яман вскочил на ноги и, не обращая внимания на слабость, разъяренно зашагал из стороны в сторону.
— Месье Дюваль сказал, что попытается. Яман, я уверен, они помогут и тебе! Не могут не помочь, просто поверь им! — уверенно воскликнул Сели, несмело улыбнувшись.
— Поверить? — ядовито бросил тот. — Какое им дело до безродных оборванцев?! Наверняка на тебе просто поставят эксперимент! Ты ведь сам говорил, что эта твоя сердечная тетрада* неизлечима!
— А вдруг ее уже научились лечить?
— Ты совсем глупый, Сели! Если бы и научились, то не стали бы в первую очередь лечить таких, как мы.
Селестен задумчиво поводил носком тапка по гравию дорожки:
— А если бы тебя отправили в ту больницу, ты бы поверил?
— Не знаю, Сели, может и поверил бы, — остановившись, Яман слабо ухмыльнулся.
***
— Месье Дюваль, вы знаете Ямана? — детский взгляд лучился такой непосредственностью, что врач невольно улыбнулся.
— Конечно, я слышал о нем.
— А правда, что его хотят лечить в больнице Пюри?
Мужчина мягко рассмеялся:
— Может быть, ты имеешь в виду институт Кюри?
— Да-да! Это правда? — Сели счастливо закивал.
— Боюсь, что пока мест нет, Селестен, — огорчил его месье Дюваль. — Мы поставили твоего друга в очередь, но таких, как он, с болезнью крови, очень много.
— Вот как… Но вы ведь сможете вылечить его, правда?
Ребенок сиял такой чистой и непогрешимой верой во взрослых, что месье Дюваль не решился сказать ему правду.
— Мы постараемся, Селестен. Мы постараемся.
***
— Я слышал, что говорят о твоей матери, — на этот раз Яман сам присоединился к Селестену на дневной прогулке. — Не слушай их, она наверняка просто очень занята, чтобы зайти к тебе.
Сели приглушенно всхлипнул и пробормотал:
— Они думают, что она ушла на небо. Но этого не может быть, понимаешь? Она ведь нужна мне. Она обещала, что приготовит мне сладкое молоко, когда я вернусь домой.
Яман нахмурился и неуверенно положил руку на плечо друга:
— Не плачь, она обязательно приготовит! Лучше думай о хорошем: тебе ведь назначили операцию на послезавтра?
— Д-да, — Сели несмело улыбнулся. — А знаешь, я ведь спросил месье Дюваля про тебя…
— О, правда? Он сказал, когда меня отправят в Пюри? — возбужденно воскликнул Яман, в мгновение забыв о предыдущей теме разговора.
— Он сказал, что пока нет места. Но они постараются вылечить тебя! — Сели радостно улыбнулся, убежденный, что его слова обрадуют старшего мальчика.
— Постараются?! Опять? Какая чушь, Сели! Это ты у нас скоро вернешься домой, разве не так? А я буду кормиться обещаниями, пока кровь не убьет меня! — зло прокричал тот, не обращая внимания на ошеломленного его реакцией Селестена.
— Зря ты не веришь им, Яман… Уверен, доктора помогут тебе! Знаешь… мы же почти год дружим, ты мой самый лучший друг! Завтра меня переведут в другое здание, и я упросил месье Дюваля, чтобы мы ночевали вместе… если я вдруг, ну… Ты же не против?
Селестен просительно посмотрел на Ямана, и тот, подавив в себе злость, улыбнулся:
— Если разрешили, то почему бы и нет, Сели.
Когда Селестен вернулся в свою палату, Яман прошептал, ни к кому не обращаясь: «Я все равно найду способ выздороветь. Во что бы то ни стало. Я ведь ничем не хуже Сели. Клянусь, что найду».
***
Этой ночью мальчишки после отбоя около часа разговаривали, пока сон не сморил Селестена.
Убедившись, что тот уснул, Яман вытащил из-под одеяла тщательно исписанный листок и, зажав его между ладонями, зашептал себе под нос. Он шептал больше двух часов, и вот наконец освещенную полной луной палату на несколько мгновений заволокла тьма.
Несколько минут спустя Селестен, потревоженный резким похолоданием, проснулся и почти сразу встретился взглядом со страшными, отливающими алым глазами.
***
Самый мягкий переход, пожалуй. Хотя, чтоб я еще раз использовал палитоксин…
Ощущаю себя лежащим на тонком матрасе и накрытым столь же тонкой простыней, видимо, играющей роль одеяла. Запах в комнате стоит очень специфический и очень знакомый — даже трогать память нового тела не нужно, чтобы понять, что я в больнице.
Смотрю в его глаза пару секунд, пока демон не отворачивается ко второй кровати. Отлично, мне как раз нужен небольшой перерыв для осознания.
Чужая память сверкает изумрудным инеем и пушистым котенком ластится к рукам. От прикосновения к ней по моей душе проносится легчайший бриз, неуловимо пахнущий полевыми цветами. Так непривычно сладко и спокойно. Новое перерождение своей белоснежной невинностью напоминает о моем собственном детстве — безоблачном и безмятежном.
Снова похожее имя — совпадение или фатум? Очевидно, второе, в первое я давно не верю.
Жизнь Селестена нельзя назвать легкой: небогатая семья, ранняя смерть отца и оставленные на мать четверо малолетних детей, из которых мальчишка был самым младшим, систематическое недоедание, невозможность пойти учиться... И болезнь — страшная, необратимая, с рождения поставившая крест на нормальной жизни. А, как я могу судить по знаниям Селино, в скорости обещавшая поставить крест и на жизни вообще. Никакому ребенку не пожелаешь подобной судьбы: не иметь возможности даже вдохнуть полной грудью, не свалившись потом с рецидивом.
По моим наблюдениям, по опыту всех моих жизней, включая самую первую, этот малыш уже давно должен был сдаться. Не умереть, возможно, но определенно перестать быть ребенком. Сломаться, как когда-то это сделал я.
А он улыбался так лучисто, смеялся так звонко, мыслил так непосредственно и — невероятно! — доверял миру полностью, ни капли не страшась отравленного кинжала в спину. Для него на Земле не было зла: никакого, даже самые недвусмысленные поступки он оправдывал, находил отблеск света в самой мрачной душе и взращивал его, питая своей верой, не позволяя себе разочаровываться. И люди чувствовали это, тянулись навстречу, не в силах преодолеть бездумное, инстинктивное влечение к теплу.
Такое видение для меня чуждо и непонятно, ведь свой волшебный мир я давно обменял на руку демона, окропив сделку кровью и смертью. И вместе с тем, что-то дрожит в глубине души, что-то, застывшее в воспоминаниях светлого детства, похороненное на семейном кладбище и долгие годы упорно отрицаемое.
Просматривая воспоминания мальчишки, я не препятствую их обволакивающему объединению с моей личностью: слишком ценным и редким кажется влияние этого крохотного сияющего комочка. Я буквально чувствую, как затягиваются старые ветвистые шрамы на моей душе, исцеляясь под трепетными прикосновениями невообразимо идеалистического воплощения. И когда бриз стихает, какая-то очень важная частица будто возвращается на свое первоначальное место. Словно солнце вдруг показывается из-за туч и золотит траву на могилах родителей.
Кажется, сейчас открою глаза — и мир заиграет тысячей незамеченных ранее красок. Вздыхаю, бережно помещаю воспоминания в шкатулку и выныриваю в реальность. Мир не меняется, но чувство глубинного прозрения остается.
Обвожу комнату взглядом, безошибочно улавливая черную тень около постели своего соседа. Знаю, *что* происходит, но не нахожу в себе силы даже возмутиться.
Наконец демон выпрямляется, оборачивается и явно раздумывает: замести за собой следы или нет. Сложный выбор, помогу, пожалуй.
— Даже если скажу, все равно не поверят, — тихо шепчу я, приподнимаясь на подушках и протягивая руку к ночнику. Рассеянный свет скрадывает выражение его глаз, но общее недоумение проглядывается.
Хмыкаю и перевожу взгляд на свое запястье. Ян не солгал, хотя и мог бы: на тонкой сеточке синих вен буквально на моих глазах проступают четкие чернильные линии. Причем я прекрасно помню, что у мальчишки их раньше не было. Тоже привязка на присутствие демона? Или на мое *пробуждение*? Или — на желание увидеть печать?
В паре шагов от себя слышу пораженный вздох. Интересно, не будет ли слишком странным, если я поговорю с ним как Губерт, а не юная сущность Селестена?
Вскидываю глаза на демона и лукаво улыбаюсь:
— Привет, Ян. Не хочешь присесть?
Помедлив, он все же опускается на край моей кровати.
— Ты. Но как? — такой взгляд, будто ребенок перед ним прямо на глазах превратился в безумного ученого. Гм.
— Сам же говорил, что печать перейдет на следующие жизни, — укоряю я, краем сознания с невероятным удовольствием и удовлетворением отмечая привычную мне черноволосую макушку. Думаю, не ошибусь, предположив, что на его коже не осталось ни одного шрама.
…Не ожидал, что меня так осчастливит здоровый вид демона. Даже темно-багряные радужки, свидетельствующие о сытости, не смущают.
— Но я ее не чувствую, — настороженно отзывается Ян, и я отрываюсь от созерцания демонических ресниц.
— Не скажу, что это нормально, потому что понятия не имею о пределах нормы…
Правда, думаю, у этой конкретной загадки ноги растут от той же защиты, что скрывает свет моей души.
— И чего ты хочешь? — он внимательно вглядывается в мою грудь и хмурится. — Выздороветь?
Вот еще! И жить потом черт знает сколько лет в чужом теле, на чужом месте?!
— А разве ты способен исцелять? — скептически вопрошаю я. — Готов поспорить, этот мальчишка просил исцеления, но что-то я не вижу, чтобы он жил и радовался необычайно крепкому здоровью!
— Откуда ты знаешь, что он попросил?
— Это же больница, а у Ямана был рак крови, — поясняю таким тоном, словно подозреваю, что от обильного питания у демонов мутнеет в голове. — Хочешь и меня «избавить от боли»?
Чуть прикрывает глаза, фраза его явно задела. Я старался.
— Я способен исцелять, — наконец говорит он слегка раздраженно, — но не в силах делать это для всех подряд. Чтобы помочь кому-то, я должен захотеть этого, по-настоящему пожелать помочь. Сам понимаешь, в моей жизни было немного смертных, которым помочь хотелось.
— Так такие все же были? — выгибаю бровь, вернее, пытаюсь: тело совершенно не приспособлено под мою мимику.
— Да.
Сказал, как отрезал. Хорошо, я сегодня на диво миролюбивый, не буду выпытывать.
— Хм… Тогда благодарю за предложение, но вынужден отказаться.
Снова смотрит на мою грудь, но теперь кажется обеспокоенным:
— Уверен? Боюсь, что…
Перехватываю его взгляд, успокаивающе улыбаюсь уголками губ:
— Вряд ли доживу до утра? Я знаю.
Мальчишка отчасти поэтому и попросил друга переночевать с ним, будто предчувствовал, что произойдет. Да и кашель в последние дни опасно участился.
— Тебя это совсем не заботит? — кажется, его всерьез удивляет мое пренебрежительное отношение к собственной жизни.
Но не могу же я сказать, что цель именно этого воплощения по большому счету уже выполнена: я увидел демона и убедился в его невредимости. А дальше? Понятия не имею, что ждет меня, но надеюсь, нечто такое же спокойное.
— Не очень. Пока на моей руке твоя печать, я уверен в том, что смерть не будет конечной точкой.
Удачно завернул: теперь при встрече можно будет снова списать на проснувшуюся память некоторые неудобные вопросы.
— Ты помнишь всю прошлую жизнь? — киваю. — Необычно, ведь ты должен был помнить только мое имя, причем полное, и то, что я могу помочь, — задумчиво тянет он, пристально вглядываясь в мои глаза.
Не стоит, Ян. Там слишком много того, что можно нечаянно разглядеть.
— Разве это плохо? — рассеянно обвожу кончиками пальцев контур печати, она чуть-чуть колется, щекотно. — Лучше скажи, ты нашел свое Небо?
Ответная улыбка демона становится слегка вымученной.
— Буквально четверть часа назад думал, что да. Но опять фальшивка.
Неужели он имеет в виду Ямана? «Опять фальшивка»? Это начинает казаться странным: каждый раз он считает, что нашел меня, а в итоге убивает… тех, кто был близок мне в каждом из перерождений? Это нужно обдумать, но не сейчас. Времени почти не осталось: я чувствую, что дышать становится труднее.
— Может, ты как-то не так ищешь?
Ян слегка расслабляется, опирается на руку — мои ноги оказываются в своеобразной «ловушке».
— В том-то все и дело. Я ощущаю его душу: как легкий звон в сознании, как теплые лучи солнца в лицо, как слабый запах роз. Я чувствую, когда она рождается, и чувство расстояния усиливается, пока не нахожу ее. Но каждый раз, каждый чертов раз, стоит мне заглянуть в глаза очередному носителю, как она, словно туманная дымка, ускользает от меня. Исчезает и аромат, и звон, и свет. И так до следующего возрождения… — он переводит дыхание, а я своего давно не слышу, даже пошевелиться боюсь. — Почему я вообще рассказываю тебе все это?
— Наверное потому, что мы будем видеться еще не одну жизнь, со мной невыгодно ссориться, — пытаюсь шутить, а грудь сдавливает острым восторгом: он все же ищет, ищет до сих пор, и… *чувствует* меня?
Фыркает и коротко смеется. Интересно, а он сам-то замечает, насколько свободно ведет себя со мной?
— Неужели не хочешь поскорее от меня избавиться? Ты же меня ненавидишь.
— Нет… — запоздало удивляюсь поспешно выпаленному отрицанию, но внутри ничего не сопротивляется, и я понимаю, что не лгу: этап пройден. — Не могу больше ненавидеть, хотя и пытался. Я… начинаю понимать тебя.
— Что ты имеешь в виду?
Он убил Чичи, и Ямана, и, как я подозреваю, жену Хауэра, потому что они, один за другим, стали его самыми жестокими разочарованиями, ведь в них он хотел найти меня. Я не прощаю ему Чичи, нет, но я… действительно начинаю понимать, почему он поступил так.
Это безрассудный поступок в той же степени, что и размозжить себе руку о стену или добровольно выпить не самый безболезненный яд. Пора признать, я сделал это потому, что знал: демон уйдет и больше не встретится мне в той жизни, даже если она не окончится в казематах СС.
Это безрассудный поступок в той же степени, что и насильно вырвать из своей души личность Губерта только потому, что он причинил боль моему демону.
И это безрассудный поступок в той же степени, что и искренне желать исцелить того, кем он видит меня сейчас — тусклую, серую, совершенно ординарную душу.
Иными словами, я и сам не знаю, на что бы был способен на его месте. Вполне возможно, в той же Астеасу не осталось бы камня на камне.
И, как ни печально, но я до сих пор невольно ставлю его выше, чем кого бы то ни было.
В любой жизни.
— Просто прими как данность. Ты сделал много такого, что стоит помнить, но… Думаю, моя ненависть здорово пошатнулась, когда я увидел тебя на том столе в первый раз.
Жаль, что не могу намекнуть ему прозрачнее. Стоит только подумать о разоблачении, как виски сжимает тисками, а язык отнимается.
— Все-таки ты очень странный, — резюмирует Ян, и я улыбаюсь. О, да…
— Знаешь, я все же понять не могу.
— Чего?
— Что такого особенного в твоем Небе? Зачем ищешь его так отчаянно?
Я и правда не понимаю: на его месте я бы давно нашел себе такую же вкусную душу, а не страдал от одной-единственной неудачи который десяток лет. Или он такой же принципиальный в вопросах мести, что и бывший Цепной пес?
Хотя вспоминать обо мне во время пыток — на месть мало похоже…
— Он особенный для меня, — поколебавшись, все же отвечает он, и я прищуриваюсь, борясь с подступающим кашлем.
— Очень вкусная душа?
— И это тоже.
— Ясно.
— Неужели?
— Не хочу лезть глубже. Пока, во всяком случае. Возможно, в следующей жизни… А ты может, все же не будешь заключать контракт, когда в очередной раз погонишься за призраком?
— Так меньше возможностей убежать, если душа окажется правильной, — не соглашается Ян.
— То есть первое, что ты сделаешь, когда найдешь Небо — запрешь его на все замки, чтобы не сбежало? — изумленно восклицаю и тут же захожусь удушающим кашлем.
— Да, — абсолютно серьезно подтверждает он. — Не хочу дать даже малейшей возможности уйти от меня снова.
Смотрю на него и чувствую, как губы постепенно складываются в красноречивое «О».
А так ли я хочу найтись?
— Мне не нравится, как это звучит, — хмуро отвечаю я.
— Почему? — Ян, кажется, не понимает.
— Я побил бы тебя за такую откровенную попытку диктовать мне условия, — мрачно роняю, мысленно составляя варианты побега, если завтрашняя жизнь вдруг окажется полностью моей. Даже Яну не позволю до такой степени меня контролировать. Хватило уже одного деятеля в пещере.
Смотрит внимательно и почему-то усмехается:
— Думаю, он ответил бы примерно в том же духе.
О нет, будь я в состоянии, высказал бы куда больше!
Между ребер начинает странно жечь — шиплю и откидываюсь назад, стараясь выправить сорвавшееся дыхание.
— Как тебя зовут сейчас? — внезапно спрашивает он.
— Селестен, — с трудом отвечаю и, не удержавшись, фыркаю: — Похоже на Небо, верно?
— Да. Ты будто напоминание мне о том, что нельзя сдаваться. И обязательно продолжать искать.
Ян наклоняется ближе и кладет ладонь на мой лоб — дергаюсь, рука кажется ледяной.
— Не вздумай, — предостерегаю, притягивая ладонь обратно, так легче.
Ян задумывается на несколько секунд.
— Хочешь, я уберу боль, и ты просто заснешь? — неожиданно предлагает он, и когда я вскидываю на него возмущенный взгляд, уточняет: — Не в счет приказа, не волнуйся.
Тщательно взвешиваю «за» и «против». Наверное, меня все же страшит вторая подряд смерть из-за сердца, потому что я соглашаюсь.
Он улыбается так нежно, словно видит сейчас не меня, а… меня. Кажется, бредить начинаю, в самом деле, пора заканчивать.
Пожалуй, у этой жизни не только начало приятное, но и самый потрясающий конец: спокойно и без боли заснуть, увидев перед этим его улыбку.
Понять, что не зря спас демона из плена.
Понять, что созрел дать ему еще один шанс.
_______________________________________________
*Название главы взято из песни Garou, "Quand je manque de toi" - "Когда мне не хватает тебя".
*Багра – корова.
*Яман - плохо, нехорошо (арабск.)
*Селестен(фр. Clestin) - от позднелат. имени Caelestinus, происх. от caelestis - "небесный".
*Тетрада Фалло, т.е. врожденный сочетанный порок сердца. В настоящее время довольно успешно лечится. Впрочем, У Сиэля и в то время был шанс выжить, операции начали проводить как раз в конце 60-70-х годов.
