На следующий день мы отправились дальше. Это было прекрасное осеннее время, когда в танце листьев догорала заря, отправляя миру свои последние лучи, отражённые в ледяных водах Андуина. Пронизывающий ветер, сопровождающий нас в этом путешествии, будто вновь одел цепи на подчинённых ему псов, и вокруг царила безветренная благодать. Эленве, ничуть не смущённый последствиями бессонной ночи, проведённой нами в ложбине между деревьями, рассказывал мне о том, как в былые дни здесь вершились судьбы мира, и какие светлые слова возносились к небесам в попытках призвать покровительство и защиту на усталые головы тех, кто сражался со всяким злом, выползшем из утробы морготовых подгорных казематов.
И – странно было мне внимать лёгкий шелест волн, дробящих свои валы о борта наших лодок – я задумался о том, к чему может привести наше столь своенравное отлучение от дорогих нашему сердцу улиц и переулков Форноста, которого мы покинули в такой спешке в поисках приключений, которым, казалось бы, уже отошла пора в этом остывающем мире. Грай ворон, проносящихся над нами, не предвещало моему сердцу ничего хорошего, сердцу, в которое уже давно вкралась тоска по бесконечности, которой болел Эленве. Но последний, по-видимому, привык к ней и теперь безмятежно вглядывался в дали, проложенные тучами, низко стелящимися над полями, уводящими взор к горизонтам. Песня, которую мой эльф пел, была мне знакома: эта была одна из тех удивительных, так чудесно ложащихся на сердце баллад, в которой сплетены воедино и любовь, и печаль по утрате, доселе нам неведомой, но смутными видениями, проносящимися перед очами, напоминавшие о том, что ждёт впереди бесстрашных странников. Средиземье, несмотря на свою заселённость, было, по сути, диким краем, и вспоминалось то суровое время, когда люди бродили по нему, лишённые благости Заморья, без помощи и поддержки, а Нуменор царил над морями, прославляя всё сущее и его создателя. Если бы не лиходейство Чёрного Врага Мира, наш край продолжал бы цвести и не был бы сравним ни с чем, уступая своей уникальной организацией лишь Валинору. Но Судьбы решили иначе.
Стрелы, оперенные умелой рукой знающего толк в охотничьем деле эльфа, спокойно лежали в колчане, и мне не терпелось испробовать их на деле, благо, что Эленве позволял мне иногда выходить на охоту, не опасаясь за мою жизнь – я всё-таки был тоже парнем не промах, и занимал иногда почётные третьи или вторые места на некоторых состязаниях лучников в нашем городе. Эльфа, отстранённого и, по-видимому, искавшего вдохновения в восхитительных картинах, расстилавшихся по обеим сторонам от реки, мне не хотелось беспокоить. На плечи моего странника ниспадали серебристые волосы, отливавшие в солнечных лучах особенным светом, который трудно было описать – так, наверное, блестела изнанка цветов Тельпериона, в то время, как серый блеск глаз Эленве напоминал мне иногда туманы, изображённые на картинах книг, посвящённым искателям и следопытам Севера.
Высадившись вскоре на берег, мы развели костёр, и я отправился на поиски пропитания. Лембас мы доедать не хотели, так как, зная цену эльфийским дарам, решили не тратить их по пустякам. Вскоре мне попалась вполне подходящая дичь, на которую не жалко было испустить одну из стрел, бережно хранимых Эленве в колчане «для особых случаев». Во всяком случае, мне казалось, что стрелу потом можно будет просто вытащить из туши и вернуть на место. Этой дичью оказался огромный кабан, по размерам несколько больший, чем все, виденные мною до этого. Он рыл копытом землю под большим дубом (по-видимому, сказался атавизм поиска желудей). Натянув тетиву как можно туже – до боли в пальцах – я выпустил в него заветную стрелу. Она угодила кабану прямо промеж глаз, и про себя я сильно порадовался такой удаче, мысленно попросив прощения у Радагаста за гибель такого необычного животного. Пока кабан бился в агонии, я вырвал стрелу у него из раны и, рубанув мечом, прекратил его мучения. Невдалеке трещала сойка. «Как же я справлюсь с этим гигантом?» - подумалось мне, когда я представил, как я буду тащить животное до лагеря. По-видимому, мне предстояло вернуться и просить помощи у друзей.
Вернувшись на место стоянки, я обратил внимание на то, что её сторожил один только Маэглах, а Рингил и мой эльф подевались куда-то. На мои расспросы Маэглах уклончиво ответил, что Рингил подбил эльфа на поиски редких трав, что порой так бывают необходимы в долгом путешествии. Рассказав, в свою очередь, ему свою историю, я посетовал на отсутствие средств к переноске туши. Эльф хмыкнул и ответил, что ради такого дела стоит перетащить стоянку к месту убиения животного и заново развести костёр. «Не далековато ли это будет от берега?» - задал я встречный вопрос. И получил ответ в виде выразительного молчания проголодавшегося эльфа. В надежде, что лодки никто не побеспокоит, я выложил из больших корней стрелу в ту сторону, где предполагалось разбить новую стоянку и поманил Маэглаха за мной. Тот намекнул, что можно было и не утруждать себя, ибо среди способностей эльфов существует ещё и тонкая телепатическая связь между представителями этой удивительной расы, и, если только те не захотят лишить себя куска отменной кабанятины, они найдут нас – не этим путём, так хоть по запаху жаркого.
И верно: едва мы освежевали тушу, как на поляне с ворохом трав и благоухающих цветов ступили наши друзья, весело галдящие на синдарине, и предвкушавшие, по-видимому, славное пиршество. Однако нам было непросто на пару: туша была огромной, и Эленве, во все глаза глядя на кабана, обошёл его, а затем переведя на меня восхищённый взгляд, сказал что-то мелодичной фразой. Как потом выяснилось, на языке эльдаров это было знаком высшего доверия к охотнику и признание его заслуги.
Так, после долгих стараний, освежевав кабана, мы, в итоге, приступили к еде. Мясо оказалось отличное, но несколько тяжёлое, и, чтобы переварить его, мы решили остаться заночевать у костра, на котором его зажарили. Эльфы умели создать обстановку и чудесную, и одухотворённую, и вскоре я склонился опьянённой, усталой головой к плечу Эленве, домурлыкивающего завершение длинной песни о героях Дагор Браголлах, и в зрачках моих мелькали видения иных времён, тех, которые не знали себе равных во всей ведомой мне истории. Сквозь кроны проглядывало звёздное небо, и изредка цветные проблески планет, совершающие свой путь по небосклону, моргали нам своими глазницами. Они, чудилось мне, рассказывали свои истории, долгие и удивительные настолько, что места для фиксации их в памяти у меня не оставалось, а перо к кипой бумаг для путевых заметок давно лежало в стороне с полупустой бутылкой мадеры, недопитую эльфом. Его печаль была сродни печали мира, завершившего свою юность, но не отказавшейся от неё, и посему страждущим. Величие грядущих достижений не приосенило ещё своим крылом этого буйного эльфа, славного в пении так же, как, вероятно, славного в будущих сражениях, ещё не наступивших, но тенью ложащихся на его лик, бледный, как лунное марево на ложе реки. Это были те редкие минуты, которые не забываются никогда, ещё же труднее вспомнить их с детальной точностью, чтобы переложить в письме или описать устно – этот явный недостаток рода человеческого чувствовался тем ясней, чем больше я пытался понять Эленве, явившегося в моей жизни негаданно, как нуменорские владыки, и основавшего в моей душе крепость ещё более величественную, чем некогда выходцы с прославленного острова.
Размышляя над таинственным влиянием эльфа на моё сердце и разум, вместе с музыкой влившееся в мою душу, я часто невольно вспоминал те дни, когда я корпел над рукописями, впервые открытыми мною в городском архиве и одурманивающие мои ранние дни. Знал ли я тогда, что с этими преданиями будут неразрывно сплетены и старшие годы юности, когда в уши мне вольётся сладкий яд песен моего избранника, с которым у меня было столько общего, и по сути – ничего.
Да, Эленве можно было назвать идеалом, поскольку он всегда оставался для меня тайной и загадкой, то и дело позволяя себе блеснуть передо мной гранью алмаза своего внутреннего мира – и снова скрыться, как полдень Валинора перед роковым ходом времени. Так я впервые ощутил то неизбежное расставание с ним, которое ещё не наступило, но в исходе вещей всё-таки должно было наступить, рано или поздно. Стремление к познанию этого идеала было сродни постижению сути мира, от которого не становилось яснее его явное предназначение (а, следовательно – и моё собственное), но красота и величие этого мира становилась всё поразительнее по мере его узнавания.
Говоря простыми словами, Эленве, обречённый брести с этим миром до скончания веков, если только – о, как жалка кажется эта вероятность по сравнению с тем, что судьбы предначертали моему другу, это-то я знаю! – его не сразит усталость или железное орудие, был для меня проводником в то, что я искал от момента вспышки в моём разуме искры сознательности, искал и никак не мог найти. Он был животворящей влагой в иссохшей пустыне; он был ветром, овевающим всхолмье, без которого листва растущих на нём деревьев была бы мёртвой и бесполезной; он был бликом солнечного огня на ровной глади воды, бессменной, но с этой игрой приобретающей особую значимость, как бы скрывающей что-то важное от взоров нежданных пришельцев. Он был лунным лучом, в то время как я был лучом молнии (если позволите мне такое нескромное сравнение), он был инеем, когда я полыхал огнём, он был каменной породой, в которой бежала клокочущая река, не впадающая ни в какое море, а возвращающаяся к тем истокам, откуда исходом была вся вселенская мудрость.
Я не заметил, как уснул. Снилось мне что-то несказанное, такие ночи порождают не менее удивительные дни. Когда ты носишь этот свой сон у сердца, и он окрашивает всё вокруг в цвета необыкновенной значимости, всё то, что обычно занимает твой ум, все заботы и дрязги кажутся ничтожными и не стоящими внимания пережитками ушедшего в небытие мира, закосневшего в мглистых туманах. А ты будто летишь над этими туманами куда-то вдаль, сквозь облака, сквозь зарю, где, кажется, пелена облаков очерчивает Прямой Путь в вечный и нерушимо прекрасный Заокраинный Запад.
С таким воодушевлением я принялся за повседневные дела, и мне даже показалось, что моими действиями руководила какая-то незримая рука, предупреждающая об опасностях. Я окончательно убедился в этом, когда внутренний голос настоятельно не рекомендовал мне соваться в кустарник слева от дороги, а на обратном пути я увидел выползающую оттуда длинную зелёную змею. Была ли она ядовитой или нет, но голос, то и дело намекающий мне о состоянии моей совести, будто стал отчётливей и ясней.
Наворошив вязанку, я отправился обратно в лагерь и решил по пути напиться из родника, бившего неподалёку от места, где я дособирал последние ветви. В последний момент, когда я, наплевав на всё, что подсказывало мне моё нутро, не помня себя от жажды, склонился над вожделенной влагой, перед моим лицом, ткнувшись прямо в ручей, пропорхнула стрела. Издалека, сквозь ветви липы, я не сразу узнал Эленве, спустя минуту подбежавшего ко мне. Он склонился надо мной, а затем отчаянно затряс меня за плечи, глядя мне в глаза. Как потом выяснилось, ручей был отравлен, как и многие, бившие здесь в окрестностях. Яд разошёлся по подземным водам ещё со времён Унголиаты, когда её последыши расползались по всему Белерианду, в поисках укрывища загрязнив своими испражнениями воды в иных местах до того, что они до сих пор не могут очиститься.
Так бывает с нашим внутренним голосом, когда он отчаянно говорит нам: «Не делай этого!», но мы идём против того, что осталось от нашей непорочной природы, и в итоге погибаем. От этого был недалёк и я, но мой спаситель, глядя на меня уже более спокойно, протянул руку и помог мне выбраться из впадины, куда судьбы затянули меня, алча, по-видимому, моего испытания. Вместе мы дошли до лагеря, и спустя минуту, под походным котлом разгорелся огонь.
Я забыл рассказать вам, что после поцелуя, которым Эленве одарил меня у места моего счастливого спасения, он поведал мне легенду о короле, избегшего подобным образом гибели во времена, когда трон Тингола ещё стоял нерушимо, а эльфы Оссирианда ещё пели свои песни, осенённые зеленью листвы в своём краю. Короля спасла от смерти меткая лучница из племени Халет, зашедшая далеко от своего стана в поисках брата, внезапно пропавшего, следы которого вели на восток. Она, не смея прикрикнуть на мужа, старшего летами и весьма благородного, предостерегла его выстрелом из лука, прославленного потом в песнях той страны. Окружив почестями девушку, правитель вскоре предложил ей выйти замуж за своего сына, достославного воина, и от их союза родилась дева, силой и доблестью с которой не сравнился никто из доселе живших в Средиземье воительниц. Но продолжение этой повести Эленве возжелал рассказать мне позднее.
На ночлег этим днём (впрочем, я перестал их считать, так они стали уже незаметны для меня) мы устроились у реки. Я записал часть легенды про Анориэн, деву-воительницу, пересказанную мне Эленве, и в ближайшие сроки готовлюсь её обработать, тогда как конец другой её версии, расхожей, я дослушивал сквозь дрёму:
- Дева же Анориэн любила травы и пустоши, и любила она бродить по лесам и лугам близ своего родного жилища, благо что родные любили её, и юность её протекала в благости, наугримы же с Эред-Луин дарили ей драгоценности и алмазы, и всего вдосталь было в пещерах владений её отца...
Дивны были дела, творящиеся в то время в Белерианде, отзвуки песней о них достигали тогда Анориэн, и возжаждала она тогда света, исходящего от мудрости, запечатлённой в них. Поэтому обратилась она к брату своему Дирлахелю, слывшего самым искусным оружейником в тех краях, дабы тот выковал ей латный костюм, в котором она без трудностей могла бы проторить путь сквозь тьму и опасности Средиземья. Тот выполнил её просьбу, и так началось её долгое путешествие, воспетое эльфами в «Ле Анориэн», «Песни о деве Анориэн». Бесстрашно вступив на тернистый путь, ведущий между Горами Ужаса и Дортонионом, она повторила путь Арэдель, веком ранее потерявшей там своих спутников. Лиходейские твари Моргота бежали перед ней, но, испив из ядовитых источников Эред-Горгорота, погрузилась она в сон, долгий глубокий, как предначальная мгла, и только благодаря крепости её тела и духа, как впоследствии выяснилось, смогла она пробудиться.
Там же нашёл её один из стражей западных границ Дориата и, пленившись её красотой, решил сделать своей женой. Исцелив её травами, он, к великому своему стыду, не смог справиться с ней, ибо, очнувшись, возроптала она, и, силой вырвавшись из его рук, убежала. Долго скитался он в поисках, изумлённый её силой и опечаленный потерей, но не нашёл, и в поисках своих поседел от печали. Но столь пламенной была его внезапно вспыхнувшая любовь, что песнь, которую он сложил по ней, Нан-о-Анориэн, долго звенела над полями, и столько было в ней скорби, что орки не осмеливались казать носу из своих стойбищ и нападать на него, потерявшего разум, обросшего и бродящего близ самой Завесы Мелиан.
Анориэн же, убежав от своего похитителя, направилась на юг, в свои владения, в одиночку. И, хотя усталой она была, дух её был силен, и, миновав многие опасности, пришла она, наконец, в родной дом. И там её встретили с радостью и почётом, ибо не надеялись боле видеть её живой. И, хотя у людей её племени был уже новый правитель – один из её сподручных в делах мира – он с радостью отдал ей бразды правления, сам же ушёл воевать к северным склонам Эред-Ветрин, куда нередко наведывались орки...