Едут Гарри и Гермиона в купе, а сверху над ними Малфой храпит. Ночью он слышит:
- Ой, и чья же это попочка?
Повернулся на другой бок, слышит:
- И чья же это попочка?
Закрыл голову подушкой, а снизу:
- Чья же это попочка?
Спускается вниз и орёт:
- Поттер, если ты не найдёшь хозяина этой ж...пы, я впущу сюда слэшеров!
От царя Федор вышел такой, что Тихон, едва после кувырканий срамных оклемавшийся, похолодел с головы и до самых пяток. А как отвернулся хозяин младой до коня, так еще и перекрестился Тихон украдкою. И молитву торопливо вознес: чтоб не слишком ярился Федор, не усердствовал, на стремянном злость свою срываючи.
И ведь как в воду глядел: только-только в дом вошли – тут же ухватил его Федор за руку, да так крепко, что и захочешь – а не вырвешься; потащил за собою; а когда от прыти хозяйской не удержался Тихон на ногах, споткнулся на месте ровном да чуть носом в спину Федора не вмазался – заругался презлым шепотом, взором пылающим чуть не насквозь пронзил.
В опочивальне же, времени на разговоры не теряючи, толкнул хозяин Тихона до стены с такою силой, что чуть весь дух из парня не вышиб.
- Федор Лексеич… - пискнул было Тихон, да тут же почувствовал на шее руку хозяйскую.
- Шубою откупиться решил, - яду в голосе Федоровом хватило бы на всех бояр земских, да еще и на пол-опричнины б осталося. – Я покажу ему шубу…
И сжал пальцы на горле Тишкином, и тряхнул еще слегка.
В глазах у бедолаги потемнело, сердце в пятки ушло, однако ж, нашел в себе силы стремянный выдавить:
- Тебе ж потом хуже будет.
И вышло рассудительно вполне, хоть и слышно еле-еле.
Федор, однако, услыхал. Оскалил зубы белые, словно бы волчара какой, тряхнул еще разочек – да и отпустил Тихона, не стал, слава богу, смерти позорной предавать, отошел до постели, рухнул, будто рубанули ему по коленам сабелькой. Сгорбился, голову руками обхватил.
- Ты-то, - спросил голосом почти уже нормальным, - откуда знаешь?
И замер у стены, взору озабоченного с хозяина не сводя.
Тот вроде подостыл чуток, да не совсем: ишь как в кудри свои вцепился, того и гляди с корнем рвать начнет.
Тихон подумал-подумал да и приблизился тихонечко, опустился рядом, обнял Федора за плечи. Тот вскинулся, в лицо стремянного глянул с изумленьем недобрым – да все ж дозволил голову свою до плеча Тишкиного прислонить.
- Ну-ну, - прошептал успокоительно Тихон, осмелившись Федора по спине погладить. – Он, все ж, царь, ему многое дозволено.
- Пусть царь, - Федор выдохнул длинно, сжал пальцы на колене Тихоновом. – Пусть дозволено… Да уж не думаешь ли, что я, хоть и не царских кровей, а такое вот спущу?
- Что ты! – тут стремянный душою не покривил – знал, что не спустит. – Только ведь и себе плохо сделаешь, и меня, горемыку, сгубишь. Он ведь не просто так за волоса тебя оттаскал: возревновал зело; теперь-то ни в жизнь эдакого не прикажет, вот те крест!
- Все одно, - упрямо Федор вымолвил. – Ты давай, раздевайся, Тишенька. Плохо – не плохо, а душа пылает жаждою мщения; не упрямься же теперь, не зли, и без того зол.
- Добро, - вздохнул Тихон, да перечить не стал более. Опечалился только слегка: все же любил он хозяина своего, хоть и дал тому бог характерец…
Да раз не желает тот гласу разума внимать – пускай не жалуется потом.
Мягко Федора отстранивши, поднялся Тихон, разоблачился неспешно, на хозяина младого старательно не глядючи.
Федор же, с постели покуда вставший, не спешил от одежи избавляться, стоял, руки на груди сложив, наблюдал за Тихоном пристально. И когда улегся стремянный на живот, щекою в перину вжавшись, не спешил Федор приступать до мщенья своего: склонился над Тихоном, ладонью над поясницею его провел, кожи покуда не касаясь – лишь ветерком легким повеяло, приятно так…
- Не бойся, Тишенька, - шепнул Федор, и без труда разобрал стремянный в шепоте том боль затаенную. – Ему не скажу, что с тобою отомстил; ему довольно будет знать, что осмелился…
И на шаг отступил, чтоб и себе от лишнего избавиться.
- Гляди, как бы не прибил сгоряча, - отозвался негромко Тихон, вдох глубокий сделавши.
- Даст бог – не прибьет.
…Хоть и унялась немного ярость Федора, а все ж не особо он нежничал; и слава богу, что успел уже Тихон познать страсти подобные – боль, хозяином причиненная, была терпима вполне; ну, вскрикнул разок, так потом и вспомни л, как дышать полагается, обмяк, плоть жаркую в себя впуская. А попривыкнувши, бедра чуток вскинул – и стало совсем хорошо, сладко.
Федор застонал глухо, до конца входя, накрыл телом всем, лбом в затылок Тихона вжался.
И сразу за дело, обжигая кожу шепотом невнятным, сызнова злость свою распаляючи. Тихон, чтоб крики хоть чуток приглушить, лицом в перину зарылся – да помогло мало. Хозяин его, исходя злобой да обидою, все быстрей двигался, все сильней да безжалостней; Тихон и подзабыл уже, что оно и так вот бывает…
Стоном новым захлебнувшись, протиснул он руку меж животом своим и периною, обхватил себя, в пояснице изогнувшись.
Существом всем почувствовал, как рождается в глубине груди чужой рык яростный, беспомощный, как растет, распирает ребра, рвет сердце Федора, колотящееся отчаянно…
Тихон быстрей рукою задвигал, навстречу хозяину подаваясь, проглотил стон собственный, совсем уж безумный – еще, еще немного, ну же… Близко, ох, близко – да вроде бы не хватает чего-то, сущей малости.
И Федор, словно бы мысли стремянного услышав, ногтями в бедро его вонзился, зубами же загривок, подставленный покорно сжал – и, вскрикнувши, излился Тихон на покрывало, нитью златой обшитое…
- Уйди теперь, - пробормотал Федор устало, не торопясь, впрочем, слезать с распластанного по постели Тихона.
Пришлось стремянному шевелиться, кое-как в сторону отползати, хотя больше всего хотелось теперь хозяина своего покрепче обнять да соснуть часок-третий… А только не дозволит Федор такого – и так уж слабость свою показал, и чуял Тихон, что сие ему еще не раз аукнется.
Однако, на ноги ослабевшие вставши, не удержался стремянный, бросил взор осторожный на Федора. Тот, впрочем, не заметил: отвернулся до стены, руками плечи свои обхватил.
Тихон, поскорей глаза отвел – любоваться спиною дрожащей было куда больней, чем принимать без остатку ярость хозяйскую.
Кое-как одевшись, выскользнул Тихон вон, дверь резную за собою прикрыл. До стены прислонился, глаза усталые прикрыл.
Говорил ведь – только хуже будет…
