Девочка, которая устала бояться | |
| Автор: | LonelyStar |
| Бета: | добрые люди |
| Рейтинг: | G |
| Пейринг: | Парвати Патил/РЛ, СС |
| Жанр: | Drama |
| Отказ: | как обычно - мне ничего не надо, кроме реакции почтеннейшей публики |
| Аннотация: | про жизнь. Про разную жизнь. |
| Комментарии: | |
| Каталог: | нет |
| Предупреждения: | нет |
| Статус: | Закончен |
| Выложен: | 2005-04-22 00:00:00 |
| просмотреть/оставить комментарии | |
|
За секунду до того, как дверь за моей спиной захлопнулась, я мгновенно и ясно поняла, как глупо было все, что я делала. Судорожным движением я сунула пузырек в карман мантии, но что-то внутри меня уже сказало: «Конец. Вот он, самый распоследний конец, идиотка». Не оборачиваясь, я ждала, чтоб он закричал, выругался, снял с Гриффиндора разом все баллы, но пронзительную тишину вокруг меня не нарушил ни единый звук. Я не боялась, потому что страшнее все равно уже не могло быть. Но обернуться я не могла. Просто не могла. Не хотела. А в животе рос и ворочался мерзкий холодный ком, потому что это действительно был конец.
- Повернитесь, мисс Патил. Казалось бы, так просто. Взять и взглянуть ему в лицо. Не убьет же он меня, в конце концов. Хотя многие из наших всерьез считают, что он и не на такое способен. Может и способен, тролль его знает. Но тронуть меня в школе … нет, нет. Всего и делов-то, повернуться. - Повернитесь, мисс Патил. Он подошел сзади, решительно взял меня за плечо. Он явно не старался себя сдерживать: его хватка была цепкой и болезненной. Без слов сунул руку в мой карман и извлек оттуда склянку, прочно заткнутую пробкой. Кажется, он не удивился. Не знаю. По этому каменному лицу никогда ничего не понять. Я ждала…чего-то. Ну хоть малейшего признака гнева. Крика там, угроз. Что уж там душой кривить, за подобное мне светило исключение, он знал это не хуже меня. Он прошел мимо меня к своему столу, молча сел в черное, неуютное на вид кресло. Мне стало жарко, а потом сразу же холодно, будто в одно мгновение из подземелий ушло все тепло, а остались только сырость и холод тысячелетних камней, из которых был сложен замок. Я прикрыла глаза. Сейчас он начнет кричать. Я боялась. Нет, не его. Крика. Снейп поймет, что мне страшно, и тогда крик усилится, а я ничего не смогу сделать, потому что этот страх – он сильнее, куда сильнее пятнадцатилетней Парвати Патил. Не надо, только не кричи. Я все сделаю, только не кричи. - Садитесь. Пока он говорил спокойно, но меня трудно обмануть. Такое я кожей чувствую, нутром, всем существом. Я знаю, зачем все это. Чтоб стало еще страшнее. Сначала тихо, бесшумно, а потом – бешеный голос, стук кулаком по столу, брызги слюны и этот крик, которым словно гвозди в твой гроб забивают. И гадкий, склизкий ком внутри живота поднимается в горло, становится трудно дышать, щиплет в носу… но нельзя. Подбородок выше. Челюсти сжаты. Крик нарастает, но плакать нельзя – потому что. Просто нельзя. С девяти лет ты не плакала, когда этот…это… Стоп. Это уже не отсюда. - Зачем, мисс Патил? Неужели вам и правда хотелось знать, профессор? Зачем? Не надо вам это совершенно. Ни к чему. Лучше бы отвели меня к директору, рассказали о том, что поймали меня с поличным на краже, я бы уже собирала вещи. Так всем было бы легче, поверьте. - Я жду, мисс Патил. Я села. Кресло на ощупь было таким же мерзким, как на вид. Углы, где должны быть выпуклости, и холодная, скользкая обивка. Как он мог жить здесь? Как он мог здесь дышать? Дурнота сковывала меня. Как же все это было глупо и ненужно… Вы хотели что-то от меня услышать, профессор? Вы так много видели, так много знаете… хотите, я расскажу что-то, в чем вы, возможно, не столь осведомлены? *** Я не помню, когда это все началось. Я помню только, как закончилось. Точнее, как закончилась первая часть этой истории, потому что потом была еще вторая, и о ней я рассказывать не хочу. Пока. Тот вечер ничем не отличался от сотен других таких же домашних вечеров, когда вся наша дружная семья была в сборе. Исключение составляло лишь то, что мама к тому времени уже неделю спала в гостевой. А Падма целыми днями не выходила из своей комнаты, а если и появлялась – то на несколько минут, пугливо пряча глаза и стараясь не издавать не звука. Летние каникулы обещали стать на редкость удачными. Я не очень помню, как все произошло. Тот вечер стерся из памяти, и уже потом, много позже, когда вспоминать можно было без боли и без боязни, я так и не смогла сложить все кусочки этой аляповатой мозаики в одно. В воспоминаниях остался только крик, а может, не осталось и его, жива только память тела, которая упорно отзывается на громкий звук человеческого голоса дрожью и застарелыми слезами, выплакать которые мне не удалось за все те месяцы, которые отделяют меня от всего произошедшего. Да… крик был. Вы знаете, что такое страх маленького человека? Страх ребенка – это не страх взрослого, который может понять, чего он боится, может разложить по полочкам свои ужасы, который каждый свой кошмар тщательно разбирает с помощью умных книг, а потом укладывает в шкаф памяти, где его благополучно доедает непуганая моль забвения. Ребенок боится не так. Страх для него материален, вот он, перед ним, со вчерашней газетой в руке, оскалившийся, выплевывающий угрозы, заносящий кулак – страх хватает тебя за волосы, у тебя длинные, густые волосы – их так просто намотать на кулак, и вот боль уже заполнила всю голову. Страх ждет твоих слов, страх ждет твоих слез – они необходимы ему, это его пища на сегодня и завтра – до следующего обеда, до следующих слез – неважно, чьих именно. А ты не плачешь, ты даже не кричишь, потому что крик – это только для страха, ты не хочешь опоганивать свой рот криком, люди, настоящие, весенние, добрые и живые люди не кричат. Кричит страх, дыша тебе в лицо запахом какой-то рыбы и противных мятных пастилок, он кричит ради крика, ради извращенного удовольствия слышать свой голос и наслаждаться тем, что ты зависишь от этих воплей, от этого невозможного воя, от уродства и мерзости тех слов, что страх загоняет тебе в уши, зная, что ты не убежишь. Слова лживы, тебе все равно, что он говорит, надсадно, с хрипом, выжимая из тебя так нужные ему слезы и боль, но ты знаешь, что за стеной сестра, она сидит, обхватив колени руками, прижав голову к стене, ее лицо искажено, и это она плачет – за тебя и за себя разом – поэтому ты молчишь – она должна знать, что ты не сдалась, не доставила ему удовольствия своим ужасом. И на самом деле ты не боишься его. Страх – материален, в какой-то момент ты понимаешь, что страху тоже может быть больно, что он не всесилен – он даже не может тебя удержать, когда, изловчившись, ты кусаешь его за руку, и, мерзко выругавшись, он отшвыривает тебя в угол. А тебе уже совсем и не страшно, тебе весело, кровь кипит, отступать некуда – перед тобой страх, а за спиной – угол, стена – за стеной – сестра, и ты не отступаешь еще и потому, что вас сейчас только двое, и если уйдешь ты – страх примется за нее, а ее испугать проще, много проще, чем тебя. И в каком-то истерическом припадке сумасшедшего веселья ты проскальзываешь под его рукой, уворачиваясь от жадно растопыренных пальцев, и рывком хватаешь первое, что попадается под руку – о палочке ты не думаешь, какая палочка! страх-то совсем рядом, он реален, из плоти и крови – никакое волшебство от страха не спасет, зато прекрасно спасет раскаленный утюг, которым ты еще четверть часа назад мирно гладила страху рубашку на завтра. Ты держишь утюг перед собой и сквозь зубы – нет, ты не кричишь, еще чего, – шипишь страху что-то очень оскорбительное и веселое, а из тебя, как пузырьки из желтого апельсинового лимонада рвется смех, искренний и счастливый. В глазах страха, коричневых, как густой сапожный крем, мелькает что-то, подозрительно похожее на сомнение. И он изумлен. Конечно же. Ведь сколько их было, таких же страшных вечеров, когда ты оставалась один на один закрытая с ним, и он мог делать все, что хотел – и измываться, и оскорблять, и унижать и задыхаться от собственной злобы и смрада – а ты молчала и слушала, вытянувшись в струнку вдоль стены – глаза в пол, ресницы опущены, руки в замок. А тут – такое. Как посмела?! Кто разрешил?! Да как ты, шавка, вообще… Похоже, я и сейчас не могу как следует вспомнить всего. Кажется, в какой-то момент в комнате появилась мама, а за ней вбежала заплаканная Падма. Мама закричала – это был не его крик, не вопли Страха, но все равно неприятный и резкий звук, - чтоб он оставил ребенка в покое. У нее было что-то в руках, что-то тяжелое. Я про себя только отстраненно подумала – о каком ребенке идет речь. Детей в этом доме давно не было. И Страх присмирел, начал что-то объяснять, но мама все равно срывалась на крик, Падма задушенно всхлипывала, а я так и стояла с этим нелепым утюгом в руке, и в голове была только одна мысль: это должно прекратиться. В этот вечер я второй раз за жизнь упала в обморок. Мама приводила меня в чувство настоем каких-то лечебных травок. Мы заперлись на втором этаже в нашей с Падмой спальне. Сестренка плакала и с ужасом смотрела на меня и маму. Мама, бледная, с резко обозначившимися на лбу морщинами, почему-то все время просила у меня прощения. А я все пыталась понять, как вышло, что все закончилось именно так, а не иначе. *** Я помню первые семейные фотографии, на которых молодые мама и папа улыбаются в объектив колдокамеры. Я сама вклеивала их в тяжелый плюшевый альбом и украшала корявыми, но выведенными с любовью и прилежанием полудетскими надписями. Вот папа, усатый красавец в белой мантии, обнимает за пояс тоненькую девочку-маму, на ней голубое платье в оборочках и рюшах, она смеется, и я вижу как влажно блестят ее зубы цвета слоновой кости. Другой снимок. Мама, поважневшая, поправившаяся, строго смотрит в объектив, ее живот заметно округлился. Папа рядом, он солиден и красив, его глаза – карие, как скорлупа ореха, в них играет смешинка, которую он тщетно пытается заглушить напускной важностью, он украдкой щипает маму и с нее тоже спадает вся строгость, они начинают смеяться. Третья фотография – вся семья в сборе. На коленях у папы две девчушки, я с трудом узнаю в них себя и сестру. Падма выглядит ангелочком с этими длинными кудрями, спадающими на белое кружево платьица, а я – маленькая бука, нахмуренно смотрю в объектив и норовлю сползти с папиных колен. Мама стоит за папой, положив руку ему на плечо, и они трое – за исключением мрачной меня, - хохочут в объектив над очередной папиной шуткой. Когда, ну скажите мне, когда все это кончилось? Когда большой, шумный и веселый отец превратился в этого…в это… Где он назван, в каком календаре, этот чертов день, когда Падма впервые молча ушла в свою комнату с красными глазами, а потом три дня не могла встать из-за жесточайшей мигрени? Каким маркером и на какой карте отмечено место, возвратясь из которого дружелюбный, бесшабашный гигант, мой обожаемый до визга папка стал…Страхом? Мне всегда жилось хорошо. Даже слишком. Модная одежда, новые вещи, смех, улыбки… Думаете, я не знала, что думают обо мне мои сокурсники, остальные ученики Хогвартса? «А, эта Парвати? Ну-ну. Хорошенькая. Тупая, правда, как пробка. Зато милая, а за это можно и потерпеть ее. Да и сестра у нее ничего. А вообще-то, ну что она в жизни, кроме Ведьмополитена, видела? Хорошо хоть, читать-писать умеет». Я видела эти мысли, я могла их ощущать, почти трогать руками. Даже МакГонагалл, наш декан – она и то иногда смотрела на меня с удивлением, смешанным с чуть заметным брезгливым недоумением – ну как такое могло попасть в Гриффиндор? Ни ума, ни талантов, ни даже хваленой гриффиндорской храбрости. Одни бигуди-наколки-помады в голове. Пустая дурочка, хорошо хоть выглядит прилично. Может, конечно, я придумываю. Что взять с гриффиндорской куклы с соломенными мозгами. Да, я знаю, что не была смелой. Куда мне до Гарри или Рона с Гермионой… Да что там, я даже с Невиллом, который и то однажды умудрился принести нашему факультету баллы за храбрость, никогда не смогу потягаться. Вся моя смелость уходила на то, чтобы во время каникул и счастливых семейных отпусков не рехнуться окончательно. Не дать превратить себя в падаль. И вытянуть Падму. Меня можно было гнуть, а она была из ломкой породы. И я знала, что тот день, когда она сломается, уже не за горами. И ради нее я гнулась, прогибалась и терпела, терпела даже тогда, когда нельзя и невозможно было выносить всей этой мерзости. Мне было легче от того, что я знала – меня Страх не сможет уничтожить. Пусть уж лучше я, чем она. Нет, смелой я не была никогда. А наутро он постучал в дверь нашей спальни, я лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, смотрела в потолок, а он сухим и недовольным тоном говорил о том, что сожалеет о вчерашнем и что это больше не повторится. Я чувствовала фальшь. Она сочилась из него, она была верной спутницей этого Страха, с его коричневыми замазочными глазами и лживым голосом. Он сам знал, что врет. Мои пятнадцать лет кричали о том, что он врет. Страх и ложь – всегда рука об руку. Вечер был очень душным и как будто ненастоящим – липким и приторным, словно сахарная вата. Запершись в комнате, я собирала вещи в большую сумку. Только самое необходимое – одежда, полотенце, дневник в мягкой обложке и палочка. Я сбросила сумку из окна спальни, а потом сказала, что пойду вынести мусор. Страх благодушно и несколько смущенно кивнул. Я вышла с бумажным мусорным пакетом в руках, оставила его у крыльца, подобрала свою сумку и медленно пошла на автобусную остановку. С собой у меня были все деньги, которые я полгода копила на поездку во Францию. Немного, но больше достать было неоткуда. Вот так и закончилась первая часть моей истории. *** Снейп смотрел на меня тяжелым и холодным взглядом. Каменная горгулья. Сутулый, серо-черный, далекий и отвратный до тошноты. Такой же, как тот. Мужчина…, как все. Только один не похож на них …был не похож. А этот – видно, что готов кричать. Не имеет даже представления о том, как это страшно, дико и невыносимо – крик. Руку даю – на него никогда не кричали. Он молчал и продолжал смотреть словно сквозь меня, его глаза были пустыми и черными, точно болотная вода ночью, как небо над Лондоном в тот вечер, когда я со своей жалкой сумкой брела по шумным улицам города в тщетной надежде увидеть что-то или кого-то, кто дал бы мне совет. Я зашла в кафе, перекусила на скорую руку. Подумала, что надо бы как-то дать маме и Падме понять, чтоб они не беспокоились, но мысли плавали в голове вяло и медленно. Ничего не хотелось делать. Я так и брела бы, наверное, по этим чужим улицам со своей сумкой, пока не уперлась бы в какой-нибудь замшелый тупик и там же не свалилась бы замертво от усталости, но, к несчастью для меня… хотя, какое уж тут несчастье, скажет кто-то и будет по-своему прав, кто-то в толпе назвал меня по имени. Я оглянулась. Сперва мне показалось, что я ослышалась. Но нет, знакомый голос ясно произнес еще раз: «Мисс Патил!» Я узнала его, несмотря на то, что последний раз видела этого человека два с половиной года назад, и с того времени он существенно изменился. Ремус Люпин, наш бывший преподаватель ЗОТС. И оборотень по совместительству. Поколебавшись пару минут, я все-таки приняла его предложение выпить чашку чаю и поговорить. О, он все понял. Разумеется, он все понял почти в ту же минуту, как увидела меня на этой улице, растрепанную, уставшую, с потертой сумкой на плече. Наверное, он и окликнул-то меня от удивления и желания удостовериться, что это чучело и есть та самая Парвати Патил, беспечная и нарядная кокетка-гриффиндорка, которую он когда-то учил защите от темных искусств в школе. Звериное чутье, нюх на беду. Мы уселись за столик, он заказал мне чай с пирожными и крепкий кофе для себя и начал расспрашивать. Осторожно и тихо, словно ступая мягкими лапами по снегу. Когда ты долго, целую вечность вынужден молчать (рассказать невозможно, это стыдно и тошно. О таком не говорят с подружками на переменах или с меняющимися приятелями, которые украдкой тискают тебя на одинаковых вечеринках в честь выигранного матча по квиддичу), то рано или поздно плотину все равно прорывает. Я почти не знала этого еще молодого, но уже полуседого человека с внимательными глазами, но это не имело никакого значения. Выговорившись, я могла встать и уйти, и тролль с тем, что он потом обо мне подумает. Может быть, мне было легче еще и потому, что ему тоже было что скрывать. Быть дочерью садиста и ублюдка, вымещающего злость на семье, ничуть не стыднее, чем раз в месяц превращаться в волка. Один-один, профессор Люпин. Мы были в одной лодочке, на одной цепочке, в одной камере – нас мучило прошлое и убивало настоящее. Кофе в его чашке так и остался нетронутым, а я медленно выпила свой чай и доела пирожное – кто знает, когда удастся поесть в следующий раз. И где. Люпин вздохнул. Все то время, что я рассказывала – с перерывами, с паузами, - он молчал, и только изредка его зрачки чуть заметно расширялись или сужались, да кривился в непонятной гримасе уголок рта. - Пойдемте, Парвати, - произнес он наконец, решительным жестом отодвигая от себя нетронутую кружку. – Здесь вам оставаться нельзя. - Куда? – только и спросила я. - Денег у вас немного, не так ли? – не дожидаясь утвердительного ответа, он кивнул, сам же и подтверждая собственные слова. – Нет смысла селиться в гостинице. Вам нужно успокоиться, написать родным и просто придти в себя. Поживете у меня несколько дней. Благо, - тут он усмехнулся грустно и как-то беззащитно, - до новолуния еще пара недель. Вот так и началась вторая часть истории. *** Я всегда, с самого раннего детства делила людей на два сорта. Одни были страхом. Будущим. Они умело прятали в себе крик, но в какое-то мгновение тот вырывался наружу и человек менялся в одно мгновение, становясь страхом. Этих людей я не любила. Нельзя постоянно сидеть на пороховой бочке, крутить в руках фитиль и притворяться, что все хорошо. Но, к сожалению, этих на свете было больше всего. В школе их тоже хватало. Мадам Хуч, к примеру. Мерзкая тетка. Один большой крик. Не такая уж она и злая … но само осознание того, что она в любой момент может подлететь со спины и начать орать – нет ничего хуже. Или вот Гарри, например. Спокойный…ага, с виду. Я видела, что крик гнездится в нем, пускает корни, крепнет. Это смешно звучит, но я на самом деле сразу чувствую человека, из которого может получиться Страх. Гарри – один из них. Крик в нем, поэтому я не хочу иметь с ним никакого дела. Другие же люди…о, их очень мало. Плесень страха не выстилает их изнутри. Они не боятся – поэтому не кричат. Только живущий внутри страх рождает крик – чистые люди свободны от этой мерзости. Их мало, мало до слез. Наш директор – один из них. Лаванда – вторая. Если смотреть на них не глазами, а чем-то, что глубже и сильнее зрения, то можно увидеть под обыкновенной человеческой оболочкой ту чистоту, которая хранит их от страха. Директор мудр, бесконечное время дало ему защиту от боязни. Лаванда же… это не объяснить. Она как свет – не погасить, не замутить, не скрыть. Пусть болтливая и глупенькая – для остальных. Я же вижу в ней свободу. Свободу от страха. И Ремус … наверное, я могу позволить себе называть его так, тоже оказался свободным от страха. Иначе бы я с ним не пошла. Мы оба не заметили, как «несколько дней» превратились в месяцы. *** Об этом трудно говорить, потому что как ни старайся – слова все равно будут неловкими и скользкими – их не удержать, не спаять в целое. Если о преступлении рассказывает жертва, то рассказ будет одним, ну а если преступник – то совсем-совсем другим. Беда в том, что мне так и не удалось понять, кто же был жертвой в этом небольшом эпизоде, да и была ли она вообще. Стихи не перескажешь прозой, и самый чудесный и яркий сон обрывками тает на губах, когда наутро ты пытаешься с кем-то им поделиться. Так и эта история – я не могу рассказать ее. Только вспомнить, выплеснуть в воздух вместе со своим дыханием, нарисовать ее на запотевшем стекле или услышать в незнакомой песне. Она была – и ее нет. Растворилась, ушла, пропала в темном небе, в осенних листьях, в оловянном дожде. Я просто забыла, что такое жить без страха. А здесь его не было. Не было, и все. Как нелепо, правда? Нужно было встретить оборотня, чтоб понять, как это просто и легко – не бояться. *** Квартира Ремуса была не большой и не маленькой. Как раз такой, чтоб два человека могли жить там, не стесняя друг друга. Я спала в гостиной, у Ремуса была собственная спальня. Соседнюю же с ней комнату он держал запертой на ключ, и я, естественно, не особо любопытствовала, что именно от меня скрывают. Я узнала секрет комнаты через полторы недели после того, как Ремус приютил меня. За это время я уже как-то успела привыкнуть к своему положению, и ситуация, в которую я попала, не казалась мне больше совсем безнадежной. Я отправила письмо домой, в котором просила маму не волноваться за меня, и дала понять, что у меня все хорошо. Я ни слова не сказала о том, где нахожусь, и откуда взялась помощь. Мама моя, хоть и была человеком добрым и умным, вряд ли бы правильно поняла намерения профессора Люпина. А я не хотела, чтоб из-за меня у него были проблемы. Я сидела в гостиной и листала какие-то старые журналы, когда Ремус, как всегда, неслышно, вошел в комнату. Уже пару дней он выглядел неважно, и я догадывалась о том, что было тому причиной. - Парвати, думаю, нам стоит поговорить. - О чем? - Я думаю, - Ремус избегал моего взгляда, - тебе стоит на пару-тройку дней переехать в отель. Не беспокойся, денег я тебе дам. Просто… не стоит тебе или еще кому-то на это смотреть. - Полнолуние, - выдохнула я. - Полнолуние, - эхом ответил мне он. - Но как же… - я заволновалась. – Что вы хотите делать? Неужели вы будете… Ремус поднял руку, жестом заставляя меня затихнуть. Он вытащил из кармана мантии ключ. - Пойдем, - кивнул он мне. Мы подошли к двери комнаты, граничившей с его спальней. Замешкавшись, словно раздумывая, стоит ли показывать мне то, что скрывалось за дверью, он все же повернул ключ в замке и толкнул дверь. Я ахнула. Комната была абсолютно пустой. Единственное окно, выходящее в маленький, всегда безлюдный дворик, было замуровано изнутри, и в комнате царил полумрак. Но я видела, что обои на стенах были почти сорваны, а пол был весь в длинных царапинах, отметинах от когтей. - Теперь ты видишь, почему тебе стоит уехать, - голос Ремуса был усталым и чуть хрипловатым. – Поверь, это неприятное зрелище. И смертельно опасное. - Но.. Как вы способны на все это…один? - Я вхожу в комнату незадолго до восхода луны. Запираю ее - закрыть замок, как и открыть, могут лишь человеческие руки. А потом… Потом все и происходит. Когда же полнолуние остается позади, я вновь отпираю себя и выхожу на свободу. - А звуки? - Заклятие заглушает все. Я замолкла. Мне было непонятно и дико то спокойствие, с которым Ремус говорил о своем проклятии. Все звучало так обыкновенно и буднично - и это никак не укладывалось у меня в голове. - Нет, - произнесла я наконец. – Я останусь. Я и сама не могу объяснить, что заставило меня тогда принять это решение. Но я чувствовала, что не могу уйти. Я была обязана ему слишком многим – и поэтому не могла вот так просто взять и оставить его наедине со своим Страхом. - Но это безумие, Парвати! Неужели ты не понимаешь, насколько опас… - Вам когда-нибудь удавалось открыть дверь и выбраться наружу в волчьем обличье? – перебила я. - Нет, но… - Я не уйду, - просто и тихо сказала я. Он еще какое-то время пытался убедить меня в том, что я должна уехать, но я стояла на своем. Я бы ни за что не призналась Ремусу в этом, но для меня это было не просто прихотью. Я боялась так долго, что сама устала от этого страха. И это было моей проверкой на смелость. Я гриффиндорка, в конце концов. Шляпа никогда не ошибается. На следующий день, заглянув в приоткрытую дверь «комнаты Синей бороды», как я ее назвала, я увидела на полу железную клетку, по размерам как раз такую, что туда мог поместиться взрослый человек. Или дикое животное… - Что это? – спросила я у Ремуса. - Если ты не хочешь подумать о себе, то это должен сделать я, - сухо, как мне показалось, ответил он. – Закроешь меня в этой клетке, ключ заберешь с собой. Ровно через три часа я сделала то, о чем он меня просил, и заперла за собой двери комнаты. Необычно яркая, зеленоватая луна взошла над крышами час спустя, ее окружали четкие, словно по циркулю начерченные круги. - Злая луна, - прошептала я про себя. Так всегда говорила моя бабушка, когда видела в небе такую луну. По бабушкиным словам, она предвещала людям всяческие несчастья, горе и тоску. Куда уж тоскливее, подумала я про себя и прислушалась к тому, что происходило за стенкой. Мне не спалось. Я крутилась в кровати, то мне было жарко, и тогда я скидывала одеяло и ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее, а то на коже вдруг выступали мурашки, и пальцы леденели. Холодная луна усмехалась в окне, а ветер шевелил занавески, и тогда мне становилось страшно. Первый раз ч тех пор, как мы с Ремусом встретились, страх снова ожил во мне. Белый тюль на окне казался саваном в мертвенном зеленоватом свете луны, а тени, ложившиеся на стены, были армией чудовищ, подстерегающих меня, только и ждущих, чтоб я спустила ноги с кровати. Я закуталась в одеяло и поджала ноги под себя. Внезапно мне послышалось, будто за стеной раздаются какие-то звуки. Невозможно, прошептала я сама себе, на комнату наложено «силенцио». Но мне все равно казалось, что я слышу какие-то глухие удары, скрежет и скрип. Еще несколько минут я лежала в кровати, борясь с желанием встать и напоминая себе, какие последствия могут быть у моего поступка. Наконец бездействие стало невыносимым. Я рывком отбросила одеяло и поднялась. Пол холодил босые ноги, но я чувствовала, что по лбу моему катятся капли пота. Я осторожно прокралась в коридор, держа в руке свою палочку. Никаких звуков не было слышно, только капала на кухне вода из неисправного крана, да ветер скрипел полуоткрытой форточкой. Я приложила ухо к двери. Тихо. Сама не понимая, что на меня нашло, я взяла ключ со столика, стоящего у стенки, и повернула его в замочной скважине. Медленно, как в полусне, толкнула дверь… И застыла, онемев. Заклятие не пропускало сквозь стены ни шороха, но в этой погруженной в чернильную темноту комнате смешалось в какофонию несчетное количество звуков, и, открыв дверь, я выпустила их наружу. Острый запах зверя оглушил меня, словно слепая, я тщетно пыталась разглядеть в этой черноте хоть что-то, и только вой, утробный, глухой и тоскливый, вонзался в уши. Клетка скрипела, что-то билось о прутья, я слышала глухой лязг и тяжелое дыхание зверя. - Люмос, - прошептала я. Свет озарил комнату, и я увидела за железными прутьями зверя. Поджарое, серое тело, оскаленная пасть… Волк бросился на решетку и завыл. Невидимая луна заставляла его вновь и вновь кидаться на прутья клетки, хрипеть и рычать, роняя на пол хлопья пены и слюны. Он видел меня, в этом не было сомнений, и бешенство снедало его. Зрелище было жутким, но я не могла захлопнуть дверь. Я смотрела на его метания, на то, как в ярости он раз за разом пытается укусить холодные металлические прутья, и меня душили слезы. Мне не было страшно. Только бесконечно одиноко, тоскливо и больно. Больно за него. Я закрыла дверь и до утра пролежала в кровати с открытыми глазами. В полдень я вновь открыла дверь. Уже готовая к тому, что увижу, но на этот раз все было не так. Волк лежал на боку на полу клетки и дышал часто и тяжело. Он больше не метался, только скулил тихо и жалобно, словно умоляя о чем-то. Я сделала осторожный шаг к клетке. Зверь не поднимался, но его глаза следили за каждым моим движением, и скулеж стал сильнее, как только я подошла еще ближе. Розовый язык вывалился из пасти, шкура волка свалялась, и он выглядел больным. Я остановилась на расстоянии вытянутой руки от клетки и присела на корточки. Палочку я держала в руке. На всякий случай. Волк повернул голову, и наши взгляды встретились. Я замерла, ошеломленная. Золотистые глаза смотрели на меня совершенно человеческим взглядом, полным боли и тоски. - Мерлин, - прошептала я. Неужели разум возвращался к нему на короткие промежутки, перед тем как вновь оставить его луне и ярости? Зверь поднял морду и ткнулся носом между прутьев. Он заскулил еще протяжнее, будто пытаясь сказать мне что-то. Пить, догадалась я. Он просит пить, его мучает жажда. Я сбегала на кухню и налила воды в плоскую суповую тарелку. Поставив ее перед прутьями, я отступила. Волк перевернулся на живот и начал жадно лакать. Я принесла ему еще воды, и он выпил все, шумно и быстро. Я унесла тарелку и вновь подошла к клетке. Зверь лежал на животе, его бока вздымались и опадали в такт дыханию. Он положил морду на лапы, но его взгляд следил за мной, когда я осмелилась сделать последний шаг, отделяющий меня от клетки. Я присела на корточки. Волк поднял голову, и я вздрогнула, но он не сделал ни одного резкого движения. Медленно, словно говоря мне, что бояться нечего, он просунул нос между прутьев. Желтые глаза были спокойными. Я осторожно прикоснулась к жесткой шерсти. Погладила уши, прикоснулась к черному носу. Неожиданно он открыл пасть, и из-за устрашающих клыков показался язык. Волк лизнул мне руку, раз, другой… Я еще раз дрожащими пальцами прикоснулась к страшным зубам и почувствовала на коже тепло его дыхания. Внезапно в желтых глазах что-то мелькнуло предостерегающее. Волк рывком поднялся и метнулся в угол клетки. Шерсть на загривке встала дыбом, он ощерился и зарычал. Я отступила. Он еще раз посмотрела на меня, словно борясь с чем-то неведомым, а потом задрал морду и завыл, тоскливо и страшно. Безумие снова захватило его. Но теперь я знала, Ремус Люпин даже в обличье зверя был куда более человечен, чем многие из известных мне двуногих. Через два дня я открыла комнату снова. Он был так измучен, что мне пришлось помочь ему выбраться из клетки, и он почти висел на мне, когда я помогла ему дойти до его спальни. Ремус рухнул на кровать и прикрыл глаза. Я укрыла его пледом, а потом долго сидела возле его кровати и поглаживала его руку, еле сдерживая слезы. Это было так жестоко… сделать из него зверя. Почему не из кого-то другого? Почему не из тех, в ком уже сидит зверь? Конечно, вопросы эти были глупыми и детскими. Мне было уже пора привыкнуть к тому, что жизнь не знает понятий «честно-нечестно». *** Я всегда думала, что если я и должна в кого-то влюбиться, то это непременно будет человек известный и … что называется, успешный. Капитан команды по квиддичу или солист популярной рок-группы. Любовь представлялась мне чем-то вроде хлопушки с конфетти – взрыв, шум, цветные кружочки и чуть-чуть кружащаяся голова. Ну и конечно цветы, конфеты, поцелуи при луне… Кое-какой опыт я к пятнадцати годам успела скопить, да и подруги в школе щедро делились своими переживаниями. Любовь была для меня ясной и понятной, как рецепт зелья. А оказалось, что все это было совсем не так. И не конфетти это вовсе, и даже не кружащаяся голова. Это седые виски, заплатанная мантия, усталый хрипловатый голос. Долгие вечера за книгой, когда ты украдкой бросаешь взгляды поверх страниц, так ни разу и не перевернутых. Заходящее солнце, окрашивающее стены старой комнаты в розоватый цвет. Растерянная улыбка. Узкие, сильные пальцы. Собственный смех, каким ты даже его и не представляла, глубокий и сильный, новый, совсем уже женский… И все равно, что нет цветов, шампанского и серенады в твою честь – ведь он рядом, совсем близко, можно подойти, улыбнуться, увидеть, как он улыбается в ответ. И какая разница, что мебель потертая, а улыбка очерчивает морщинки в уголках губ и глаз? Ведь это единственная улыбка и единственные глаза и губы. А луну я стала ненавидеть. Я не поняла, когда все изменилось, но знала, почему. Ремус видел во мне ребенка. Ученицу. Девочку, которую надо было хранить и защищать – и только. А мне, пережившей прелюдию опьянения, хотелось совсем другого. Он должен был, обязан был понять, что я не была только тем, что он хотел меня видеть. Я видела сны – упоительные, дурманящие. Я смотрела в зеркало – и видела женщину, юную, но все же женщину. Мое тело было телом женщины, и я хотела, чтоб он понял это. Я вспоминала все, что когда-либо слышала от подруг или читала в журналах, я пускалась на всевозможные ухищрения, с каждым днем платья, которые я надевала, становились все откровеннее (результат ночных трудов с портновскими ножницами и иглой), а манеры – все менее девчоночьими. Я без сожаления выкинула в мусорку плюшевого слона, в обнимку с которым спала последние десять лет, остригла челку, делавшую меня похожей на пятилетнюю, и прекратила заплетать косы. Косметика, духи и «Ведьмополитен» - в ход шло все. Иногда Ремус отлучался, отговариваясь какими-то непонятными мне делами, пропадая на день-два, - и я ночами просиживала у окна, представляя, как он вернется, раненый (мне почему-то нравилось представлять, что я буду за ним ухаживать) и в бреду наконец скажет мне те слова, что я хочу услышать, а я осмелюсь-таки поцеловать его, и потом все будет именно так, как снилось мне по ночам. Я была настолько захвачена этими своими мечтами, что отголосок их все-таки долетел и до Ремуса, по крайней мере, я была в этом почти уверена. Иногда я ловила на себе его взгляд, и в нем не было ничего от защитника и учителя – это был взгляд мужчины, смотрящего на женщину. Эти взгляды длились сотую долю секунды, и обычно после такого он сразу же отговаривался работой или делами и уходил к себе в комнату, засиживаясь допоздна над книгой или рукописью, а я торжествовала пусть небольшую, но победу. Он явно не мог победить в себе что-то, чего еще сам не мог понять. Порой, желая мне доброго утра, он слегка касался моего плеча, и если в этот момент я поворачивалась к нему лицом, то мои губы почти касались его подбородка, и я чувствовала, как пальцы его слегка напрягаются. И в эти моменты голос мой становился глубоким и мягким, походка плавной, а движения – легкими. Я хотела его. И если бы не осторожность Ремуса и не моя треклятая боязнь, вбитая в меня годы назад, я уверена, все произошло бы именно так, как я задумывала. За неделю до начала учебного года я получила сову от Лаванды. Она приглашала меня приехать в гости, заодно мы смогли бы вместе съездить по магазинам, купить все необходимое для начинающегося семестра, ну и вволю поболтать, наконец. Я писала ей несколько раз, туманно намекая на ситуацию, в которой оказалась, но не говорила ничего наверняка. Теперь же Лаванда была сама не своя от любопытства и жаждала немедленно меня видеть. - Что же, думаю, тебе не помешает развеяться, - Ремус отложил в сторону перо и откинулся на спинку стула. Я вошла к нему без стука и сразу же выложила новости, желая увидеть его реакцию. – А то ты совсем засиделась тут в моей стариковской компании. - Угу, непонятно, как из тебя еще песок не сыплется, - съязвила я, стрельнув глазами. – Не думала, что тебе свойственно кокетство! Ремус улыбнулся. - Ну, тебе виднее. Но я бы хотел, чтоб ты вернулась за пару дней до начала школы, нам нужно еще о многом поговорить. - Конечно, - медленно, с расстановкой протянула я. – Об очень многом. Кажется, мой тон был чересчур смел. Но Ремус только бросил на меня долгий задумчивый взгляд и улыбнулся быстрой, смутной улыбкой. - Как бы то ни было, я буду по тебе скучать. - Я вернусь, - я уже выходила из комнаты. – Через пять дней, я обещаю. Собрав сумку, я снова зашла к нему. Он по-прежнему сидел в кресле, но перо лежало нетронутым, и его поза не изменилась с тех пор, как я выходила. - Я могу воспользоваться камином? - Конечно, - он встал и снял с полки горшок с кружаной мукой. – Вот. Я набрала полную горсть муки и стояла, сжав руку в кулак. - Счастливо, Парвати, - Ремус еще раз улыбнулся и кивнул мне. И тут, не знаю, как меня угораздило, я шагнула к нему вплотную и быстро, жадно поцеловала его в губы. Он вздрогнул, но в ту же секунду я почувствовала, что его тело отвечает мне. - Счастливо, - непослушными губами выговорила я, отрываясь от него. – Счастливо. И быстро шагнула в камин, выкрикнув адрес Лаванды. *** - Вот это да!!! – подружка в восторге откинулась на подушки дивана и рассмеялась. – Вот это да! Ну ты даешь, Парвати! Это был третий день моего пребывания в доме Браунов, и сегодня, после долгого похода по магазинам, усталая и счастливая, я наконец-то решилась все рассказать Лаванде. Вечером у миссис Браун были гости, и мы с Лавандой изловчились незаметно утянуть с кухни бутылку шампанского. В результате этого смелость моя получила дополнительный толчок, и подружке не пришлось долго тянуть меня за язык. - Ну и что ты теперь собираешься делать? – жадно спросила подруга. - Ничего. Вернусь домой.. то есть, к Ремусу, а там – как получится. Но, - я хитро прищурилась, - мне почему-то кажется, что делать мне ничего не придется. Теперь его очередь, и клянусь, он не упустит своего шанса. Недомолвок не осталось. - Какая же ты смелая, - протянула Лаванда восхищенно. - Да брось ты! Кстати… Солнышко мое, зайчик, лапочка, одолжи мне то свое голубое платье от мадам Малкин, оно же как раз моего размера – и оно такое чудесное! Лаванда засмеялась. - Тогда ты потом будешь обязана рассказать мне все подробности! - Только самые невинные! - Ладно-ладно, недотрога! – подруга запустила в меня подушкой. – Бери платье и все остальное, что захочешь. Как уж тут отказать, когда на карте стоит счастье! - Не смей меня дразнить! – я тоже засмеялась. – И кстати… Я думаю, мне стоит вернуться пораньше. Сделаю Рему сюрприз. Он ждет меня через два дня, но я хочу уехать завтра с утра. - Так я и знала, - пробурчала Лаванда недовольно. – Как только на горизонте появляется мужчина, подруги уже не нужны. - Брось ты, - я обняла ее и поцеловала в висок. – Ты мне всегда нужна. Что бы я делала без тебя! - И без моих платьев, ага. - Ну и без платьев тоже, - я шутливо шлепнула ее по руке. – Все мое – твое, и наоборот! - Ладно уж, кокетка. Но запомни потом, кто был кузнецом твоего счастья, милая моя! И так, смеясь и болтая, мы просидели в комнате Лаванды до поздней ночи и заснули в обнимку. Наутро мы попрощались. Лаванда хитро подмигивала мне, когда я уже стояла возле камина Браунов, наряженная в лучшее лавандино платье, и церемонно благодарила мистера и миссис Браун за гостеприимство. Я еще раз помахала им рукой и кинула в камин горсть муки. Зеленое пламя завихрилось перед моими глазами, и все пропало. *** - Мерлин! Я, все еще зажмурившись, вышла из камина в спальне Ремуса и первое, что я увидела, открыв глаза, были ярко-розовые волосы женщины, спящей в его кровати. Я застыла. Время остановилось, а воздух в легких кончился мгновенно и навсегда. Я пыталась вздохнуть, пыталась хотя бы открыть рот, но тело было непослушным и словно чужим. Я почувствовала, как плотный и холодный ком медленно поднялся из желудка в горло, а на глаза навернулся кипяток слез. И в этот момент дверь в спальню отворилась, и вошел Ремус с полотенцем на бедрах. Кажется, в первое мгновение он даже не понял, кто стоял перед ним. Но в эту же секунду он схватил меня за руку и почти насильно вытащил из комнаты. Женщина в кровати так и не проснулась. Он втолкнул меня в кухню и закрыл за собой дверь. Ошеломленная, раздавленная, уничтоженная я стояла перед ним, и слезы, не спрашивая разрешения, уже застилали глаза. - Парвати, - с болью в голосе произнес он. - Как ты мог, - прошептала я. – Как ты мог сделать мне такое? Ты же знал… - Что?! – почти с гневом выкрикнул он. – Что я знал? Я знал только то, что ты ребенок и моя бывшая ученица! Мерлин мой, ты забыла, сколько тебе лет? - Так значит, ты все понимал, - мой шепот был еле слышен. – Ты только притворялся, что ничего не замечаешь. - Я мужчина, Парвати! И я не слепой! И не железный! Ты сама не понимала, что ты творила? Святые небеса, когда я думаю о том, что могло произойти, у меня волосы на голове дыбом встают! Ты понимаешь хотя бы, во что ты меня толкала?! Что ты со мной делала? - Я любила тебя, - прорыдала я. – И люблю! Какое значение имеет все остальное? - Парвати, - Ремус схватил меня за руку, его голос звенел. – Значение имеет то, что нельзя использовать человека, который зависит от тебя! - Неправда! – крикнула я. – Я сама этого хотела! Сама! Ты не использовал меня! - Но именно так это бы выглядело! Мне почти сорок, сорок, понимаешь? Боже мой, неужели ты не понимаешь, какую мерзость и грязь говорили бы о тебе, если бы что-то произошло?! А обо мне?! - Так ты просто испугался! Мне плевать на то, что станут говорить! А ты трус! Пальцы на моем запястье сжались в железное кольцо, лицо Ремуса словно окаменело. - На мой век хватит и того, что я оборотень. Становиться развратником и насильником у меня нет желания. - Мне все равно, - я плакала, уже ничего не замечая вокруг из-за катящихся слез. – Я люблю тебя. Я попыталась вырвать у него руку, прикоснуться к его лицу, но он снова поймал мои пальцы и сжимал уже обе моих ладони, прижимая их к груди. - Ты не понимаешь. Это неважно, девочка моя. То, что ты сейчас чувствуешь…или думаешь, что чувствуешь, как и то, что чувствую я – это все неважно. Есть долг. И есть мораль. Это все, что имеет значение. Я подняла голову. Последние его слова я пропустила мимо ушей, но то, что он сказал до этого… - Рем.. Скажи хотя бы, это было бы возможно? Я смотрела на него сквозь слезы и понимала, как жалко я выгляжу, со своими завитыми волосами, размазанной тушью и в этом платье с чужого плеча – смешная, нелепая идиотка, возомнившая невесть что. А он прижимал мои пальцы к груди, и в его глазах я видела то, от чего еще какую-то неделю назад я, наверное, умерла бы от счастья. - А вот это значения не имеет, - глухо произнес он. – Мы играем теми картами, что судьба нам раздала. И что толку гадать, как бы сложилась партия, если бы мне вдруг по безумной прихоти фортуны выпал козырной туз. - Ответь мне, - прошептала я. Он молчал. Я медленно освободила свои руки, вытерла слезы, но это было бесполезно. Ремус смотрел на меня странным, застывшим взглядом, и его губы горько кривились, словно он хотел сказать что-то, но слова пропали куда-то. - Принеси мою сумку, - произнесла я тихо. Голос был хриплый от слез, и мне стоило большого труда смотреть Ремусу в глаза, а не в пол. - Нет, - он поднялся. – Тебе нет нуж… - Принеси мою сумку, - повторила я. – Иначе я сама за ней пойду. Он развернулся и вышел, и через минуту сумка, которую я бросила на ковер, когда вышла из камина, стояла у моих ног. - Парвати, - с болью в голосе попытался он еще раз. – Останься. То, что было, не должно влиять… - Счастливо тебе, Ремус, - я сглотнула вновь подступивший к горлу комок. Было невыносимо трудно стоять перед ним вот так, и не кричать, не швырять стаканы об пол, не поносить его на чем свет стоит… Я шагнула к нему, нас разделяла сумка, стоявшая у меня в ногах, но я все-таки сумела дотянуться до его лица, быстро, почти резко обнять его за шею и поцеловать. И на этот раз он действительно ответил на мой поцелуй, забыв на минуту, кем был он и кем – я. Я застыла, не помня, как это – дышать, и нежность пополам с отчаянием захлестнули меня с головой. Но уже в следующую секунду я почувствовала, как он снимает мои руки со своей шеи. - Иди, Парвати, - прошептал он. – Иди, иначе я за себя не отвечаю. Я слепо шагнула мимо него и чуть не столкнулась с розоволосой женщиной, она толкнула дверь и вошла в кухню. - Привет честной компании! А, ты, должно быть, Парвати?! – улыбнулась она, потягиваясь. – Ремус рассказал мне о тебе. Бедная крошка! Она налила себе воды в стакан, уронив при этом два других. - Рада с тобой познакомиться, я – Тонкс. - Счастливо, Тонкс, - трясущимся голосом произнесла я. – Мне нужно было только забрать свои вещи. - Так ты не останешься на завтрак? – крикнула она мне уже в спину. - Чтоб ты сдохла за этим завтраком, сучка, - прошептала я, захлопывая за собой дверь. – Чтоб ты сдохла… *** Снейп встал с кресла, прошелся туда-сюда по кабинету. Остановившись у меня за спиной, он кашлянул. - Простите меня, мисс Патил, но на мой сугубо пристрастный взгляд, вы – дура. Я была так глубоко погружена в свои воспоминания, что даже не поняла, как он меня назвал. И только через пару секунд смысл его слов дошел до меня. - Простите, профессор? - Вы действительно глупы, если считаете, что из-за несчастной любви следует кончать жизнь самоубийством. Настойка мышьяка – омерзительная вещь, если ее пить, а не использовать в качестве компонента для зелий. Вы хотя бы представляете себе, как бы вы выглядели после смерти? Вам нравятся трупные пятна, рвота, застрявшая в пищеводе, запах разложения? Не велика ли цена за одно разбитое девичье сердце, которое – поверьте человеку, который в этом понимает куда больше вашего, - вполне поддается излечению? Я сглотнула. Он не понимал… хотя и с чего бы? Я порылась во внутреннем кармане мантии и достала оттуда потрепанный конверт. Молча сунула его в руку Снейпа. - Что это? - Решение Комитета по делам несовершеннолетних волшебников, - сквозь зубы произнесла я. - И? - Прочтите. Прошло несколько минут, после чего он еще раз в задумчивости сделал круг по кабинету. - Вы должны вернуться домой, я верно понял? - Да, - глухо отозвалась я. – У меня больше нет денег. И идти мне некуда…и не к кому. Я обязана вернуться домой. - Но Мерлин всемогущий! – к моему изумлению, я впервые услышала в голосе зельевара эмоции, которые не были сарказмом или злостью. – Неужели вы так малодушны, что хотите отравиться из-за вашего…из-за этого существа, по недоразумению являющегося вашим отцом?! Да неужели вы не понимаете, что этим вы проиграете сразу все свои битвы? Парвати, послушайте! Ведь именно этого он и добивался все время – чтоб вы сдались!... - Вы не понимаете, профессор, - прервала я его. – Я не собиралась пить этот яд. Он замер, словно перед ним выросла стена. - Но.. что тогда вы собирались с ним делать? Я замолчала. Объяснить не представлялось возможным. Но внезапно лицо Снейпа изменилось неузнаваемо, и впервые я увидела перед собой не каменную горгулью, а человека…такого же, как я. Я впервые поняла, что он - не Страх. Только притворяется. Передо мной стоял человек, и, клянусь, человек этот онемел от ужаса. - Парвати… - Нас трое, профессор. Мама, Падма и я. А он один. Три поломанные жизни и одна – счет неровный. Я слишком устала. Устала от страха. Больше я не буду бояться. Я гриффиндорка. Шляпа не ошибается. Отдайте мне яд, пожалуйста. Никто не узнает, что я взяла его у вас, я позабочусь об этом. Снейп снова сел. Оперся головой на руки и прикрыл глаза. Наконец, тишину нарушил его негромкий, глуховатый голос, звучавший на удивление бесстрастно. - Мисс Патил, выслушайте внимательно, что я вам сейчас скажу, и постарайтесь запомнить, потому что дважды я такого не говорю. Только потому, что я отчасти… отчасти понимаю, что вам пришлось пережить за то время, что вы жили.. кхм, со своей семьей, я не буду требовать вашего исключения из школы. Хотя мог бы. И я не расскажу никому о диком намерении, которое посетило вашу голову, хотя опять-таки мог бы и даже должен. Потому что преступный замысел тоже наказуем. И я не назначу вам взыскания, хоть вы и перерыли все мои ящики, пока искали этот треклятый яд. Я даже не стану спрашивать, как вы проникли в мой кабинет, потому что и дураку понятно, что тут действовал не один человек, а гриффиндорцы, как известно, друзей не выдают. Но вот что я вам скажу. Вы действительно очень маленькая и глупая девочка, которая заслуживает всего того, что я только что перечислил: и отчисления, и взыскания и прочего. Вы даже не удосужились узнать, как в вашем положении нужно действовать. Вы не подали петиции в суд, вы не потрудились возбудить иск против вашего отца, между тем как любой думосброс покажет, что семейное насилие имело в вашем случае место быть. А уже это одно гарантирует вам то, что возвращаться в то место, где вам было так плохо, не придется. Не зная ни одного закона, ни одного правила, не утруждая себя такой мелочью как мыслительный процесс, вы пытались наломать таких дров, что мне жутко становится, когда я думаю о возможных последствиях. Мало того, что вы себя осуждали на пожизненный Азкабан (а в том, что вас бы поймали, у меня нет ни малейшего сомнения), так еще и из матери и сестры делали соучастниц, потому как их бы тоже привлекли, не сомневайтесь. При этом вы и меня подводили под плаху, потому как ниточку между студенткой, профессором зельеварения и пузырьком с ядом протянуть никакого труда не составит. И после всех этих чудес интеллекта я еще с вами разговариваю, что, признаться, удивляет и меня самого. Выметайтесь отсюда, мисс Патил, и немедленно, слышите, немедленно отправляйтесь писать петицию в суд. Я завтра же проверю, чтоб это было сделано, потому как надеяться на разумность гриффиндорцев – все равно, что надеяться увидеть другую сторону луны. Убирайтесь с глаз моих долой, потому что иначе я за последствия не отвечаю, а желание придушить вас на месте становится во мне все сильнее. Я с нарастающим изумлением слушала его монолог, и с каждой минутой надежда разгоралась во мне все ярче. Я и сама не заметила, что в какой-то момент начала плакать, и сейчас все лицо мое было залито слезами. - О, Мерлин! – профессор раздраженно вздохнул, сунул руку в ящик стола и кинул мне пачку бумажных салфеток. – Приведите себя в порядок, ради всего святого! Мне еще плачущих девиц не хватало у себя в кабинете, на ночь-то глядя! Я, все еще всхлипывая, вытерла слезы и пригладила волосы. - Профессор, - дрожащим голосом начала я, - это правда…ну, все, что вы мне сказали про суд и петиции? Мне не нужно будет… - Нет, мисс Патил, я так пошутил, - зло и едко произнес Снейп. – Люблю, знаете ли, на сон грядущий поиграть с человеческой жизнью. - Я вам верю, - прошептала я и попятилась к двери. – Я все сделаю, как вы сказали… И.. спасибо. - Идите уж, - с видимым раздражением произнес Снейп. – Не то получите взыскание от Филча, и клянусь честью, я буду только рад! Я шмыгнула еще раз носом напоследок и уже почти прикрыла за собой дверь, когда в спину мне полетела еще одна реплика: - Погодите-ка, мисс Патил! Я обернулась. - Когда вам исполняется шестнадцать? – хмуро спросил Снейп. - Через полгода, - пробормотала я. - Тогда тем более не понимаю всей этой истерики. Но и этот уб…кхм, тоже хорош. Он потер указательным пальцем переносицу, словно раздумывая, стоит ли продолжать. - Я вам этого не говорил, мисс Патил, - угрожающе произнес он. – Ваш оборотень уже месяц как расстался с Тонкс. И краем уха я слышал, что причиной к тому были какие-то там чувства Люпина… явно не по отношению к самой Тонкс. Так что прочитайте в придачу ко всему остальному еще и параграф закона о связи с несовершеннолетними, и можете вновь одалживать у мисс Браун ее голубое платье. Я застыла, не веря своим ушам. А потом поняла, что снова расплакалась. На лице Снейпа появилось непередаваемое выражение отвращения пополам с сарказмом. - Дверь закрывается с той стороны, мисс Патил. Вон отсюда. Я почти не слышала его слов, но еще ни одному человеку в мире я не была так благодарна, как Северусу Снейпу, зельевару, ублюдку и самому замечательному человеку на всей планете. |
| "Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом" |