Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.

Ноль Овна: Дела семейные

Автор: Ирина Ринц
Бета:нет
Рейтинг:R
Пейринг:
Жанр:General, Romance
Отказ:
Цикл:Ноль Овна [4]
Аннотация:Яков Дымшиц просто хотел жениться. Он не ждал подвоха от знакомства с родственниками невесты, а зря.
Комментарии:
Каталог:нет
Предупреждения:слэш
Статус:Не закончен
Выложен:2023-02-01 02:29:30 (последнее обновление: 2024.04.11 22:11:50)
  просмотреть/оставить комментарии


Глава 1.

Каждый знал, что если из кабинета начальника плывут подобно кольцам опиумного дыма витиеватые восточные напевы, в которых можно различить слова «шалом», «Адонай», «Исраэль» и «халлелуйя», лучше в такой момент тихо развернуться и покинуть приёмную Романа Аркадьевича на цыпочках. Бывали, конечно же, случаи, когда кто-то беспечно стучал и входил, но этих легкомысленных светлячков потом приходилось отпаивать валерьянкой, а то и водкой.

Нет, начальник на них не орал и тяжёлыми предметами в них не швырялся. Смельчаков поджидало иное потрясение. Как объясняли люди знающие, Роману Аркадьевичу Шойфету периодически требовалось побеседовать с Богом. Во время этого молитвенного общения он впадал в сильнейшую экзальтацию и, поговаривали, превращался в дракона. Метафорически или буквально – оставалось неясным, потому что те, кто видел, молчали, остальные же могли только фантазировать.

Яков Дымшиц ничего этого не знал, но входить всё равно боялся. И дело не в хорошей интуиции: Яков был запуган заранее. Он знал, что за дверью злопамятный и опасный маньяк-психопат, да ещё и колдун (или оккультист?). Сам чёрт разберёт этих магов!

− Яша, почему ты до сих пор топчешься в приёмной?

Этот одновременно ласковый и суровый тон знаком каждому еврейскому ребёнку: именно так настоящая еврейская мама предлагает ему съесть или выпить что-нибудь полезное и, как правило, гадкое на вкус. Женщина, вошедшая в приёмную под легкомысленный звон браслетов, была молода, но гены не спрячешь! Интеллигентный, рыжеватый, кудреватый Яков, в чудесной вязаной жилетке под пиджаком, нервно покосился на неё в ответ.

− Неудобно, Дина. Ты сестра, а я с тобой. Зачем я без тебя буду входить?

Яков был программистом, потому рассуждал логично. Требовались такие же логичные возражения, чтобы его слова опровергнуть. Впрочем, женщины этим не заморачиваются, они просто улыбаются и качают головой. Так поступила и Дина.

− Рома, мы пришли! – приветливо защебетала она, распахивая дверь в кабинет.

Якову показалось: то ли чёрная молния мелькнула, то ли вспорхнула чёрная птица. Раввинский речитатив умолк, кто-то прокашлялся и глухо отозвался:

− Привет. Входите.

Дина простучала каблучками решительно и энергично.

− Познакомься, Рома, это Яша. Яша, это мой брат, Роман Аркадьевич.

Яков опасливо кивнул из-за её спины. Роман Аркадьич действительно выглядел натуральным злодеем: худой, высокий, весь в чёрном, глаза – каждый, как дуло пистолета. А вот впалые щёки и огромный горбатый шнобель впечатлили Якова меньше всего: что он, еврейских носов, что ли, не видел?

− Я тронут, что ты привела своего жениха на смотрины, − кисло улыбнулся Шойфет-старший, скептически разглядывая синие и коричневые ромбики на Яшиной жилетке. – Чай, кофе?

− Воды, если можно! – неожиданно осмелев, подал голос Яша. И похлопал длинными восточными ресницами, вытаращив цвета светлого ореха глаза.
Шойфет чиркнул по его лицу опасным стальным взглядом и пошёл к бару.

− У Яши очень традиционная семья. С нашими родителями они уже встречались, теперь хотят познакомиться с тобой.

Дина, не дожидаясь приглашения, села на диван и все её лёгкие одежды взметнулись облаком и медленно опали. Всё на ней было свободное, текучее. И кудрявые волосы струились по плечам, и подвески поблёскивали на цепочках как капли. Просторные как юбка шальвары внизу плотно обхватывали щиколотки браслетами, отчего Дина казалась похожей на рыбку: скуластую и глазастую, блестящую, юркую рыбку.

− В каком веке мы живём? – Роман Аркадьич поставил на стол два стакана и наполнил их минералкой, пока Яков таращился на его длинный чёрный сюртук, который вполне себе сошёл бы за отредактированный под современность лапсердак. – Если они такие ортодоксы, почему не возмущаются тем, что ты поёшь?

− А я на иврите пою! – гордо ответила Дина. – И даже псалмы!

− Ну, если псалмы!.. – Роман Аркадьич сел в кресло напротив и закинул ногу на ногу. Ноги у него были длинные как у цапли.

− Кстати, приходи на наш концерт. Я не знаю, что там у тебя с личной жизнью, но можешь привести туда и свою девушку.

− Девушку?

Роман Аркадьич давно уже общался с семьёй в основном по телефону и теперь не знал, как сказать… как сказать… А надо ли?

***

Этот аскетичный фасад красного кирпича, чугунные решётки на окнах первого этажа и плющ над балконом вызывали у Шойфета мысли о викторианской Англии. В таком доме, думалось ему, должен жить какой-нибудь мистер Дарси из дамских романов.

Колёса очень вкусно прошуршали по гравию подъездной дорожки. Шойфет вытек чернильным пятном из машины, хлопнул дверцей и закрыл глаза, вдыхая здешний воздух: резкий запах дождя, какие-то пихты, флоксы – чёрт знает! Продышавшись, он бодро взбежал на крыльцо, позвонил.

Запищал домофон, дверь щёлкнула замком, открываясь. Шойфет тщательно вытер ноги о специальный коврик и пошёл сквозь пасмурные интерьеры в поисках хозяина.

Хозяин грелся чаем в своём кабинете. Он молча указал Шойфету на диван, а сам, недовольно щурясь, продолжил клацать клавишами ноутбука. Шойфет ждал, пока он закончит работу, и послушно созерцал мрачные готические ели за окном. Зимой, в снегу они смотрелись красиво, а сейчас, в дождь, на фоне серого неба навевали меланхолию.

Когда хозяин дома подсел к столику и накапал Шойфету в чай коньяка, тот удовлетворённо буркнул «спасибо». Руднев хорошо улавливал чужое настроение и чутко подстраивался под собеседника.

− Скажи, Руднев, ты традиции уважаешь? – Шойфет по-плебейски, одним махом выхлебал оконьяченный чай и удобно раскинулся среди диванных подушек, прижав одну из них к животу, поскольку ему очень хотелось кого-нибудь обнять. Кошек в свой кабинет Руднев не пускал, а самого его обнимать было боязно: так и чудилось, что этот пижон с внешностью киношного гангстера обязательно воткнёт тебе в бок перо, пока ты будешь пускать слюни умиления в его плечо.

− Традиции − очень телесная вещь, Роман Аркадьич, − рассудительно ответил Руднев. – По сути это привычка. Человеку, чтобы чувствовать себя в безопасности, нужна привычная еда, знакомый язык и определённый протокол для социального взаимодействия. Я не настолько примитивен, чтобы утверждать, что пельмени лучше, чем равиоли, а Новый год в январе святее и правильней навруза.

− Было бы странно, − пробормотал Шойфет, не заканчивая фразу вслух. Он так низко опустил голову, что подбородок уткнулся в грудь, а хищный горбатый нос – в подушку. – Но, бля, двадцать первый век на дворе, а мне традиционные ценности вменяют в закон!

− Не матерись, − поморщился Руднев. – Кто там чего тебе вменил?

− Сестра, − скривился Шойфет. – Нашла себе правильного еврейского мальчика в мужья. Теперь я должен изображать примерного иудея перед его родителями, чтобы не расстроить свадьбу.

− Ах, да! У тебя же есть сестра, − хмыкнул Руднев. Его, кажется, очень позабавила эта ситуация. − Ты женишка-то проверил? Кармический партнёр наверняка? – деловито спросил он.

− Настолько кармический, − усмехнулся Шойфет, – что даже не утруждает себя долгими ухаживаниями: сразу ведёт девушку в ЗАГС.

− В синагогу, − мелочно уточнил Руднев.

− Чёрт! Да. – Роман Аркадьич покрепче стиснул подушку. − И отчего эти традиционные ценности всегда религиозны?

− Потому что они апеллируют к бессознательному: мифическому и сказочному. На этом уровне люди становятся податливей, потому что превращаются в детей.

− Да уж. Если государство начинает насаждать традиционные ценности, держи ухо востро, чтобы не пропустить какую-нибудь бессовестную манипуляцию.

Они замолчали, напитываясь тишиной, без стратегического запаса которой не выстоять против суетливого мира. Оба прекрасно это знали, ведь каждый маг вырастает из темноты и безмолвия, которые дают ему силу. Выдерни такого в агрессивную круговерть внешней реальности и он озвереет. И начнёт творить себе тишину. Для мира это может кончиться плохо.

− Так в чём проблема, Роман Аркадьич? – Руднев сообразил, что нужно выяснить, с чем гость явился, и помочь ему уже, чтобы поскорее от него избавиться. – Зачем тебе притворяться религиозным? Насколько я знаю, твоя семья, несмотря на свою чистокровность, религиозностью не страдает. Я прекрасно помню твоего отца. Мы же вместе учились! Нормальный советский инженер. Если родителей жениха это устраивает, почему к тебе должны быть какие-то претензии?

− Да потому что отец, может, и не соблюдает шаббат, но он женат и у него есть дети. А я живу с мужчиной!!! – проорал Шойфет. И снова упал в подушки, умело прикидываясь флегматиком.

Руднев хохотнул.

− А помнишь, я тебе с самого начала говорил? Ещё когда ты подростком был. Что у тебя… хм… наклонности.

− Отстань.

− Ладно. Так что ты думаешь делать? Скрывать от новоявленных родственников Тёмушку Рашидова, чтобы не разрушить счастье сестры, или показать миру фак, а там хоть трава не расти?

Шойфет задумался.

− Я собираюсь бороться. Если что-то отжило своё, его следует отправить в музей, а не пытаться воскрешать и навязывать обществу. И мне. Особенно мне.

Руднев чуть чай не расплескал.

− Ты думаешь, это возможно?! Отменить привычку.

− Поднимите мне веки, − зловеще разулыбался Шойфет. Ох, не зря его все звали Вием! – Где сейчас старообрядцы со своими «привычками»? Во-о-от. А когда-то были большинством.

− Вот оно что. Политика. – Руднев выдохнул и вернулся к чаепитию. – Ты какую-то бяку явно придумал, Роман Аркадьич.

− Я? Глупости. Всё уже придумано до нас.



Глава 2.

Роман Аркадьич был маньячески влюблён в магию: высшую, низшую – всё равно какую. Он отчаянно не хотел жить ни в каком другом пространстве, кроме магического, где всё текуче, всё показывает свою природу и любое событие можно изменить простым тычком пальца. В свои сорок с хвостиком лет он не стеснялся спросить любого: «Как ты это делаешь?», чтобы тут же опробовать новый приём самому. Руднев, который был первым его учителем, называл Романа Аркадьича маньяком от практики и считал чудовищем, хотя сам был ничуть не лучше и ни в каком деле без магии не обходился. Возможно, ему просто хотелось, чтобы кто-то в этом мире был ужаснее и страшнее его самого.

Собираясь на музыкальный вечер, куда пригласила его сестра, Шойфет, разумеется, решил пощупать изнанку того места, где её группа хотела выступить. Он скинул ботинки, сел в своём рабочем кабинете на диван в позе лотоса (из чистого пижонства, а не потому что поза была в этом деле принципиальна) и мысленно отправился в путь.

Рука нащупала шершавый кирпич, нога – стёртые до округлости, крутые ступеньки. Подвальчик, куда пришлось спуститься, был тесен и тёмен, но находился в бойком и людном месте, а не в глухом переулке. Внутри было довольно уютно, как в какой-нибудь кондитерской. Похоже, богема тут собиралась лайтовая, не запойная, не тяготеющая к панковской ободранности и грязи. Вся эта публика была ближе к глянцу и ЗОЖу, чем к рокерской или какой-то ещё творческой тусовке.

Шойфет почти расслабился в витражной полутьме, вдыхая запах корицы и бергамота, но тут заметил, что некоторые фигуры пошли рябью. Кто-то здесь притворялся частью приличной публики, и от этих людей пахло помойкой.

Сдвинувшись чуть дальше во времени, Шойфет увидел, как в подвальчике разворачивается хорошо срежиссированный погром: «бей жидов и пидарасов», звёзды Давида жёлтой краской из баллончиков на стенах и, вырезанные из двустороннего скотча − на одежде визжащих зрителей. Гопота швыряет что-то вонючее, опрокидывает мебель, бьёт посуду. У выхода давка: двери слишком узкие, паника усиливается. Под столами в своих шёлковых шальварах и блестящих босоножках бодро, как малыш по ковру в детской ползёт Дина. Она совсем не боится и движется так весело и сосредоточенно, будто участвует в дурацком конкурсе, устроенном аниматорами на свадьбе. Вот она энергично поднимается на ноги, тянет руку к рубильнику и… подвальчик погружается в темноту.
Шойфет открыл глаза, проморгался и решил, что не возьмёт с собой на этот концерт своего возлюбленного Тёму, которого хотел познакомить с сестрой, а возьмёт, пожалуй, кастет. И ствол. И пару помощников покрепче.

***

− Так кто вас нанял? – Шойфет с садистской улыбочкой пнул скрюченное тело под рёбра и словно музыку выслушал ответный стон. – Вам же всё равно кого пи***дить – евреев или чебурашек. У вас и цена на лбу отпечатана: пять косарей на рыло.

Налётчик дрогнул и Шойфет ядовито улыбнулся: думал этот парень очень громко и артикулировал про себя свои мысли чётко. Роман Аркадьич уже выяснил из его безмолвных реплик, что точку решил отжать некий жадный Гурген, и теперь скучал, дожимая клиента, чтобы тот произнёс это вслух.

− А почему пидорасы, кстати? – отвлёкся он, чтобы скрасить для себя рутинный процесс пыток. – Музыка сегодня вечером была жидовская, а ты зачем-то орал ещё и про пидорасов. – Он наклонился, будто прислушиваясь, и изумлённо выдохнул: − Опустите мне веки! Слышь, Руднев, клиент-то наш страдает от неразделённой гейской любви и по классике, чтобы не ненавидеть себя, ненавидит злых пидарасов.

Руднев недовольно скривился, не отрываясь от вычитки протокола: он, пользуясь своими адвокатскими связями, сумел вызвать наряд из того отделения, которое не было спонсировано коварным Гургеном, и теперь утрясал формальные неувязки.

− Это бог его к тебе направил, Роман Аркадьич, чтобы ты разрешил его внутренний конфликт и исцелил мятущуюся душу.

− Ты щас серьёзно? Или это такой бесподобный юмор? – Только Рудневу удавалось таким вот образом сбить Шойфета с толку, потому что шутил тот частенько так, будто и не шутил вовсе.

Руднев оторвал взгляд от протокола и прищурился, всматриваясь в лицо собеседника: раньше он делал это зло и с ощутимой угрозой, теперь безо всякого умысла, просто потому что видеть стал хуже. Но об этом пока никто не знал и все по инерции трепетали от этого его прищура.

− Ты сам разве не думал о том, что пора конвертировать свои умения во что-то нужное обычным людям, а не одним только клиентам родной конторы?

Шойфет мысленно ахнул от такого святотатства: отнять хлеб у детей и бросить псам! Но вслух с глумливой улыбкой выдал другое:

− Прикинь, наш благородный гопник находит тебя привлекательным, Андрей Константиныч! Запонки ему твои нравятся. Он считает, что ты се-е-екси.

Несчастный дёрнулся и попытался укусить Шойфета за ногу, но тот ногу проворно сдвинул под стул и погрозил лежащему кулаком, выразительно щетинившимся окровавленным кастетом.

− Без зубов же останешься, − ласково предупредил Шойфет горе-налётчика.

Тот зло выдохнул, закрыл сильно заплывший глаз и снова опустил голову на холодный кафельный пол клубной кухни. Её Шойфет выбрал для допроса с пристрастием, здраво рассудив, что кафель в отличие от ковра в кабинете администратора легко отмывается от крови.

Руднев тем временем ушёл пошептаться с полицией, которая цивильными методами допрашивала остальных задержанных в упомянутом кабинете администратора, а Роман Аркадьич задумался. Удивительным образом получалось, что и геем, и евреем он был только по факту рождения и по факту сожительства с мужчиной. Ни гейства, ни еврейства он в себе не пестовал и не ощущал. Никого и никогда не хотелось ему назвать братом только из-за общей национальности или сексуальных предпочтений. Он был магом. Он был уранистом. И обычные люди, впадающие в эйфорию от ощущения своей принадлежности к этнической или ещё чем-то таким сплочённой группке, его не интересовали. Хотя, если хорошенько подумать, он кайфовал от своей принадлежности к Ордену уранистов. Куда ж в магии без традиции! Но, как говорится, традиция традиции рознь.

− Слышь, пацан. – Шойфета вдруг осенило, как ускорить нудный процесс допроса и заставить влюблённого гопника дать добровольные показания на Гургена. – Давай я излечу тебя от твоей гейской страсти, а ты взамен – чистосердечное признание, − вдохновенно предложил он. − Я волшебник, честно! Ну? Как там твою романтическую привязанность зовут?.. Яков Дымшиц? Бля, да что за день-то сегодня такой?!

***

Гопник, которого, как оказалось, звали Димой, ёжился от промозглой ночной сырости и курил. Курить ему было больно, потому что саднила разодранная в мясо губа, но он всё равно затягивался раз за разом, чтобы заглушить боль сердечную, которую растравил проклятый колдун, слышащий сокровенные мысли как обычную человеческую речь. С колдуном этим приходилось сейчас курить на крыльце служебного входа. Как это ни смешно, у подвального помещения он был. Дверь выводила на задний двор, где парковались машины с провизией и алкоголем и через который проходили артисты, ангажированные на вечер.

− Посвети, что ли, телефоном, − потребовал Шойфет. Зажав сигарету в углу рта, он попытался заклеить пластырем самую большую ссадину на скуле отпиз***енного им же самим гопника. – Болит? – с каким-то нездоровым интересом спросил он.

− Ты психопат? – Дима зашипел и сморщился, будто лимон целиком зажевал. Щека онемела, он её просто не чувствовал, но от пластыря рану защипало, да и колдун был не слишком-то нежен.

− Я-то? Психопат, − легко согласился Шойфет. – Отбитый на всю голову. Могу что-нибудь отрезать тебе без наркоза или ногти вырвать. Хочешь?

− Нет. – Дима прихватил воротник под подбородком, чтобы дыхание льющегося в темноте дождя не просачивалось под куртку. – Так зачем тебе вся эта херь с проверкой на вшивость? Это же я припи***данутым оказался, а Яша нормальный же.

Шойфет хмыкнул и выпустил дым через ноздри. Диме он в этот момент показался похожим на гибрид орла и дракона: гибкое змеиное тело, хищный клюв и чёрные глаза, в которых зрачка не разглядеть.

− Я верю в гейский радар. Если ты так мощно залип на Яшу, значит, и Яша может оказаться не без голубизны. А зачем моей сестре муж – латентный гей?

− Проще всего спросить у твоей сестры стоит у Якова на неё или не стоит. Всё сразу бы стало ясно.

− Главное, чтобы у него на тебя не стоял, − хохотнул Шойфет.

− Но ты же этот… как его… экстрасенс. Покопайся у Яши в мозгу, как у меня покопался. Так разве не проще? – страдая от острого нежелания подкатывать к Яше, а потом как-то склеивать себя, переживая вероятный отказ, взмолился Дима.

− В чём копаться-то? У Дымшица пока нет поводов думать о тебе. Как только появится, так и покопаюсь, не волнуйся.

Дверь за их спинами натужно заскрипела, открываясь, и хлопнула о косяк с такой силой, что почудилось, будто где-то из пушки бабахнули. На крыльцо гордым «Титаником» выплыл Руднев: элегантный и с таким же трагичным клеймом обречённости на челе, как и легендарный крейсер.

− Я уезжать собираюсь. Поздно уже. Дмитрия твоего оформили как пострадавшего. Радуйся, что Гургена этого сдали другие, а то непонятно было бы как ты, Роман Аркадьич, со своими внезапными затеями выкручиваться бы стал. Ну да дело не моё! Пока. – Руднев устало махнул на прощанье, мерцая в темноте перстнями и кольцами, и пошёл вдоль дома к припаркованной во дворе машине.

− Нравится? – усмехнулся Шойфет, приглядываясь к взволнованно заблиставшему глазами Диме. Тот сразу смутился и отвернулся, затягиваясь поспешно и нервно. – Что ж тебя на одних натуралах-то клинит? – ехидно посочувствовал Шойфет.

− То есть как?! – Дима встрепенулся и забыл сигарету в руке. – Ты же сказал, что Яша, может, и гей!

− Сказал, − с готовностью согласился Шойфет. – Чо ты такой нервный? Пошутил я. Руднев в салонах красоты и у портного больше времени проводит, наверное, чем сестрица моя. Так что натуральность его под вопросом. Я имел в виду, что чисто формально они оба женатики, вот и всё.

− Угу, − промычал Дима, обжигая пальцы прогоревшей до самого фильтра сигаретой. Ясно, что колдун этот темнит и непонятно чего на самом деле хочет. – Ну, где твоя сестра с женихом своим? – грубовато спросил Дима. – Зае***лся я уже тут стоять, − с досадой выдохнул он и, заметно хромая, побрёл к ближайшей скамейке.



Глава 3.

Торшер с матовым белым абажуром давал очень мало света. Как маленькая луна таращился он из-за кресла на чайные чашки на треть наполненные молоком, куда Шойфет чинно разливал крепчайшую заварку. Будучи магом, Роман Аркадьич умел наделять таинственным значением самые простые манипуляции. Если он того хотел, обычное чаепитие с ним становилось чайной церемонией вне зависимости от того, что он проделывал в это время с кипятком. С возрастом его способность менять пространство одним своим присутствием стала стабильной и весьма ощутимой.

Накормленная ужином Дина, уже сонно наблюдала за слабой дымкой пара, что робким призраком колыхалась над чашкой, но спать всё не шла: любопытство не отпускало её. Так ей казалось. На самом деле её не отпускало намерение Роман Аркадьича, который уговорил её переночевать в своём доме не просто так.

− Все эти погромщики не имеют собственной воли, − неторопливо вещал он, прихлёбывая чай. − Они не отделились от материи и остаются частью естественных процессов, смысла которых не знают.

− Ничего себе естественных! – всполошилась Дина. – Нападать на людей только потому, что они другой национальности, это вот совсем даже не естественно!

− А кто тебе сказал, что естественное это синоним хорошего? – вкрадчиво уточнил Шойфет. И примагнитился неподвижным пугающим взглядом к Дининым глазам. – Естественное не хорошо и не плохо. Оно телесно. Физиологично. Смысл его – выживание. Выживание это хорошо? Или важна цена? Ещё естественное закономерно и безлично, как старость и смерть. Люди обожествляют его, потому что оно неотвратимо. Это считается признаком божественного. Здесь есть своя правда, но она, как всегда, погребена под кучей спекуляций.

Дина поёрзала в кресле. Волосы её, потрескивая от статического электричества, потянулись за ней, когда она наклонилась за чашкой, до последнего не отлипая от обивки. Звякнули браслеты и блюдце. Дина отпила немного, отставила чашку. Она осторожничала, не зная, что отвечать, хотя обычно была очень бойкой в разговоре.

Шойфет решил ей помочь.

− Вот я живу с мужчиной. Это неестественно? Но нас соединяет любовь. Любовь это плохо? Любовь ведь выше естества. Любой религиозный человек это знает.

− Ой! Правда?! – Дина, как рыбка, которую вернули в аквариум, ожила и заблистала любопытством, как чешуёй. – Это так мило! – Приложив ладошки к щекам, восхитилась она. − А где он? Почему его нет дома? Я так хочу с ним познакомиться! Он симпатичный?

− Разумеется, он симпатичный, − с трудом удерживаясь, чтобы не фыркнуть в чашку от смеха, ответил Шойфет. – Но он староват для того чтобы стать твоим кумиром. Мы с ним почти ровесники.

− Ты считаешь, что я такая дурочка, что сразу представила себе смазливого юного уке? – обиделась Дина.

− Представила, − не стал щадить её Шойфет.

− Пф! – Дина слегка смутилась и принялась возбуждённо глотать чай. – И давно вы вместе? – не удержалась она от любопытства.

− Не очень. Но у нас всё серьёзно, − твёрдо заявил Шойфет.

− Вы что, поженились?!

− Нет. – Шойфет всё-таки хмыкнул. – Просто я своё упускать не намерен.

− Ты тиран! – ахнула Дина.

− Маньяк и абьюзер, − охотно подтвердил Шойфет.

− И где ты его запер?

− В деревне! – всё-таки расхохотался Шойфет.

− Дурачок, − ласково укорила его Дина. – Там непременно найдётся какой-нибудь конюх или садовник, который примется его соблазнять.

− Такое количество геев на квадратный километр бывает только в дамских романах, − осадил её фантазию Шойфет. – К тому же там нет ни лошадей, ни сада. И вообще, мой бойфренд очень занят. Он пишет стихи. Вот если он вдруг перестанет писать, тогда я начну беспокоиться, не сублимировал ли он творческую энергию в банальную измену.

− Стихи?! Хочу! – Дина, попискивая, захлопала в ладоши, создавая звуковую суету браслетами. – У тебя ведь есть? – подозрительно уточнила она, заранее укоряя брата взглядом: с такого ведь станется посчитать поэзию баловством, не стоящим внимания серьёзного человека.

Шойфет покряхтел полусмущённо, хотя ясно было, что он больше играл, чем реально стеснялся читать вслух стихи, потому что слишком уж артистично откинулся в кресле и душевно продекламировал:

По серым камням гладким
Иду я как будто в порядке,
Иду как будто зарядка
Моя не целует нули.
Сердечно я на мели,
Душевно я на мели,
Но прокляты короли,
Чья поступь младенчески шаткая
Их в спину толкнуть велит.
Эх…
Быть живым – всё равно что быть раненым.
Но сердце выращу как у лани я:
Пусть трепещет от убеганий,
Пусть от глупых фантазий болит.
Королевский бросаю щит,
Умираю в момент ожидания,
Жду, что мир на меня налетит,
Налетит, засвистит, заарканит,
Но пока только плеск в океане:
Щит на волнах цвета герани
Ничьего не привлёк внимания,
На акульих зубах не хрустит.
Ох…
Не думал, что плавать так просто,
Тонет тот, кто швыряет вопросами,
С переката гребёт плёсами,
Тот, кто в омут жадно глядит.
Я же просто качаюсь волна́ми
И по дну босыми ногами
Меж жемчужин и между снами
Прохожу, где ответ, словно камень,
Никому ненужный лежит.

***

Прямо с порога в чуткий Яшин нос проник непривычный унылый запах: корвалола, щей и мокрой половой тряпки. Последний был хорошо Яше знаком по школьным коридорам.

– Ты снимаешь или это наследство? – светским тоном поинтересовался Яков, пробираясь между велосипедами, санками и сапогами за хромающим Димой к двери его комнаты.

– Наследство.

Дима с трудом сдержался, чтобы в ответ на этот вопрос не зарядить длиннейший монолог о своей несчастной судьбе, о том, как был рад свалить от родителей в эту дыру. Он бы всё сейчас рассказал: и о несчастном своём детстве, которое ничуть не отличалось от не менее несчастной юности и беспросветного настоящего. Он не уважал бы себя потом, но точно знал, что любой участливый Яшин вопрос мгновенно вынес бы всё перебродившее в его душе наружу всякими жалкими словами. Но Яша не спрашивал, а сам Дима маялся сейчас страхом предстоящего объяснения, которым обязал его колдун. Не до сантиментов ему было.

Шойфет распорядился ими обоими совершенно бесцеремонно: просто велел Якову позаботиться о Диме, поухаживать за ним до утра. Пихнул обоих в такси и снисходительно уточнил у Якова напоследок: «На тебя ведь можно положиться?». Яков вспыхнул и сдержанно заверил, что можно. Теперь он деловито выстраивал в уме последовательность ухаживательных действий: промыть, продезинфицировать, обезболить, накормить, спать уложить. Яков был домашним мальчиком и точно знал, как выглядит забота.

– У тебя аптечка-то есть? – спохватился он, когда Дима, щурясь в полутьме, отпирал много раз окрашенную, оплывшую толстыми потёками бежевой краски коммунальную дверь.

– Есть, – скупо отозвался Дима.

Трёхрожковая люстра вспыхнула очень ярко. Яков сначала зажмурился, а потом растерянно захлопал восточными своими ресницами. В центре комнаты была растянута между полом и потолком огромная боксёрская груша. Ещё четверть пространства занимали шведская стенка и перекладина. Старый советский интерьер с красным ковром на стене, продавленным диваном и полированным гардеробом был задвинут в угол, как будто всё это приготовили на выброс, но пока не сподобились донести до помойки.

Яков, созерцая это тестостероновое великолепие, вдруг очень ясно осознал одну важную вещь, которую сразу же и озвучил:

– Ты ведь с этими молодчиками заодно? – Он смотрел спокойно, без гнева и осуждения, но твёрдо, явно не одобряя этим взглядом ложь и отговорки.

Дима, у которого от такого прямого вопроса сердце забилось в горле и даже предобморочно закружилась голова, собрался под этим взглядом и мрачно ответил:

– Мы в одну качалку ходим. Мне просто заработать предложили. Я не скинхед.

Яков покосился на стоящие за шкафом тяжёлые ботинки с высокой шнуровкой и толстой подошвой, которыми так удобно пи***дить всех нерусских и недостаточно натуральных, но вежливо промолчал. К тому же Дима принялся раздеваться, морщась и бессильно матерясь сквозь зубы, и Яков вспомнил, зачем он здесь. Он решительно запер дверь, бросил у стены свой рюкзак и взялся за дело.

– Штаны снимай. Майку тоже, – принялся командовать он. – Ты сказал, у тебя есть аптечка. Где она?

Дима в одних трусах был усажен на диван, его нога в чёрном носке задрана на стул для удобства осмотра.

– Ты почему в больницу не захотел ехать? – Яков деловито полил ватный тампон перекисью водорода и начал осторожно промакивать ссадины. Он очень быстро закончил обрабатывать ногу и теперь с ужасом смотрел на Димин торс, по которому расползались фиолетовые гематомы.

«Шойфет, сука», – зло подумал Дима, разглядывая оставленные кастетом отметины. – «Вот уж кто точно упырь! И замашки у него бандитские». Вслух он пробормотал:

– Чего туда ехать? Само заживёт. Ушибы одни.

– Ну, тебе виднее, конечно, – покивал Яша. – Похоже, били тебя не раз.

На комплимент это походило мало, поэтому Дима решил промолчать.

Яков тем временем отщипнул новый кусок ваты, смочил его перекисью и аккуратно потянул за краешек прилепленный Шойфетом на Димину скулу пластырь. «Йодом разукрасить этого гопника или зелёнкой?» – думал он, игнорируя его шипение и экспрессивные восклицания. Для удобства стул пришлось отодвинуть и встать между Диминых ног, низко склонившись над его запрокинутым лицом. «Чёрт, чёрт, чёрт!» – мысленно скулил в это время Дима. – «Проклятый колдун! Ненавижу!». Он понимал, что подходящий момент для обещанного признания именно сейчас, поэтому грубо заткнул жалобные вопли своего сердца и положил сначала одну руку Яше на бедро, потом вторую. Тот, похоже, и не заметил. Наверное подумал, что Диме надо за что-то держаться, потому что больно, рефлексы и всё такое. Тогда Дима осторожно потянул вверх рубашку и вязаную жилетку и решительно чмокнул обнажившийся Яшин живот: такой белый, мягкий, нежный и тёплый. И от этого невинного поцелуя прошило возбуждением от макушки до пальцев ног. «Бля, похоже, я всё-таки гей», – подумалось Диме. «Ну ничего, – тут же успокоил он себя, – спартанцы вон тоже сплошь пидарасами были. Значит это очень даже мужественно. Не?». Этот утешительный аргумент был у него заготовлен для себя заранее.

Яков отвёл в сторону руку с ватной палочкой, щедро пропитанной зелёнкой, и вопросительно глянул на Диму.

– Это, типа, «спасибо»? – вежливо поинтересовался он.

– Это, типа, «ты мне нравишься», – отчаянно выпалил Дима.

– Неожиданно. – Яков флегматично оглядел битую Димину физиономию. – Мы когда с тобой виделись в последний раз? Лет десять назад? Удивительно стойкие у тебя чувства. Или ты заинтересовался мной только сейчас?

– Нет, – очень тихо ответил Дима, низко опуская голову. Он не был оратором и не знал, что вообще сказать. – Не сейчас. Давно.

Яков обречённо вздохнул, повертел головой и сел на всё ещё стоящий рядом стул.

– Следовало бы обсудить это за бутылкой чего-нибудь крепкого и горячительного, но тебе сейчас нужно выпить таблетку и лечь спать. – Он помолчал, задумчиво вертя между пальцев ватную палочку. – Где у тебя чайник? И надо, наверное, каких-нибудь бутербродов настрогать. Готовить я, если честно не умею.

– Ты хочешь об этом поговорить?! – не поверил собственным ушам Дима.

– Ну да. – Яков пожал плечами. – Люди решают свои проблемы словами, а не хорошо поставленным ударом в челюсть. Так где чайник?



Глава 4.

Яков давно уже погасил свет и устроился в кресле у окна, за которым чёрной аппликацией прилепилось к стеклу какое-то дерево с мелкими листьями. Скрестив руки на груди, а ноги прямо в ботинках положив на сидение стула, он не дремал, а думал, глядя на серый каменный подоконник, на котором пылились эспандер, пара книжек и кактус. Очертание кактуса в темноте здорово напоминало фаллос, каким его рисуют хулиганы на заборе, и это помогало не сбиться с темы размышления.

Яков был евреем, поэтому хорошо понимал, что значит быть гонимым без вины, просто по факту своего рождения. Знание о Холокосте, Освенциме, черносотенцах и скинхедах были вживлены в его подсознание как обязательная часть картины мира с раннего детства. Фотографии с истощёнными людьми в полосатых робах на фоне труб крематориев и колючей проволоки он помнил так же хорошо, как и снимки родственников в семейных альбомах. Дело Бейлиса и рассказы о докторе Менгеле стали для него частью фамильной истории, поэтому вопроса, зачем есть мацу вместо булки и зажигать в канун шаббата свечи, у Якова никогда не возникало: да просто в знак протеста, чёрт возьми! Хотя ему самому казалось уже излишним такое исповедничество, как ношение пейсов или кипы, но он хорошо понимал смысл этого упорного противопоставления себя всему прочему миру. Евреи давно уже растворились бы среди всех прочих, если бы их так упорно не били, считал Яков. В конце концов, показывают пальцем на веганов теперь только дураки, так почему кого-то должно волновать, что он, Яков, не ест голубцы со сметаной или креветок? Какая кому разница во что он верит?

Проблема с геями была, по его мнению, из этой же серии. И там, и там ситуацию делала жгучей религиозность. Никаких разумных причин для запрета гомосексуальности, твёрдо считал Яков, нет. Если как следует разобраться, что же заставляет общество ограждать себя от гейства, то мотив окажется исключительно религиозным. Почему мужчинам нельзя любить мужчин? Это ущемляет чьи-то интересы? Нет. Просто мужеложество – грех и геи попадут в ад с точки зрения церкви. Никаких других оправданий для гонений на геев нет. Хотя общество, которое называет себя светским, должно бы прислушиваться в первую очередь к физиологам, биологам, психологам, социологам – то есть к тем людям, которые в отличие от обывателей изучили проблему пола с научной точки зрения и не считают гомосексуализм извращением. Еврейство тоже уничтожали на мифических основаниях. За это Яков презирал политиков и не верил им ни на грош.

Итак, по всему выходило, что это Якова, как человека религиозного, должен волновать вопрос греха, а государству и обществу должно быть фиолетово на сексуальную ориентацию гопника Димы. Но Яков Диму не осуждал, а вот общество заставляло его прятаться. Их обоих заставляло прятаться: по разным и совершенно диким причинам. Это сближало.

Яков потянулся к висевшему на спинке стула пиджаку и достал из кармана блокнот и карандаш. Уже светало и можно стало порисовать. Яков нигде этому не учился и рисунки его напоминали комиксы. Возможно, именно из-за отсутствия школы у него был свой собственный экспрессивный и яркий стиль. Сейчас он нарисовал мальчишку: белобрысого, короткостриженого, с коленками в ссадинах и зелёнке. Пацан, уцепившись за выступ крыши, с горящими от азарта глазами пытался залезть на гараж. Якову удалась и поза, и выражение лица. Таким он помнил Диму, с которым когда-то играл во дворе, а потом, когда стало уже не до игр, просто здоровался, встречая в подъезде.

Яков нарисовал и уже взрослого Диму, которого видел перед самым своим переездом курящим на крыльце: в косухе и гриндерсах, со сбитыми костяшками пальцев и рассечённой губой. На этом портрете сразу обнажилось то, что оставалось незаметным при разговоре вживую: надломленность и отчаяние, ненависть Димы к себе и к тому в мире, что смело ненавидеть его сильнее, чем он сам.

Яков давно уже открыл для себя это чудесное свойство своих рисунков: они помогали ему понимать суть людей и подоплёку ситуаций. Было в этом что-то от мистических посланий потустороннего со спиритических сеансов. Как будто кто-то, находящийся по ту сторону бытия, делился с Яшей своим пророческим ви́дением. И теперь этот рентгеновский взгляд высвечивал сокровенное: влюблённость такого размера, которую может вырастить только мечта о далёком, недосягаемом и неясном. В сердце этого нарисованного Димы в хрустальном ларце хранился светлый образ, слепленный из высокого и нереального, потому что реального попросту недоставало. По этому рисунку выходило, что Дима сам сочинил себе идеального Яшу, ведь настоящий был ему недоступен. Сочинил и любил фанатично, как это часто случается с истинно верующими.

Яков повздыхал, покачал головой, представил себе скорое Димино разочарование от столкновения с неидеальным собой, но не стал это рисовать, а потянул с подоконника книгу. Очень уж любопытно стало, что же читают гопники. Оказалось, стихи. Это был томик душевных стихотворений Николая Рубцова. Яков с сердечной приязнью прочитал про снег, которым «просто и хитро́ Жизнь порой врачует душу».

− Ну и ладно. И добро, − шёпотом сказал он себе.

Хотел было уже положить книгу обратно, как заметил сложенный пополам тетрадный листочек между страниц.

Ты никогда не прочитаешь
моих бредовых сочинений.
Моих нелепейших фантазий
ты не узнаешь, к сожалению.
Я б нашептал тебе на ушко
влюблённой чуши оскорбительной,
Я б сам тебе подсунул кружку,
чтоб было чем тебе облить меня.
Мне кажется, легко нам было бы,
я б руки грел в твоих карманах
Ты б волновался о приличиях,
так поступают хулиганы же!
Я б покормил тебя мороженым −
конечно, с рук! Так романтичнее.
А дальше я не расскажу,
там дальше – только неприличное.

Яков уткнулся лицом в свои колени и засмеялся придушенно, завсхлипывал от восторга и умиления. Кто бы мог подумать, что человек, в центре дома которого красуется боксёрская груша, может быть таким романтиком!

***

Дима всё никак не мог насмотреться на свой портрет, который выпросил у Якова: откладывал, потом снова хватал вырванный из блокнота листок и жадно разглядывал карандашный рисунок. Хотя наутро болело всё – и внутри, и снаружи – болело то, чего Дима обычно в своём теле не замечал, а теперь ощущал с каждым вдохом и выдохом, но болезнь, упакованная в Яшину заботу, сделалась дорогим подарком, драгоценностью на бархатной подушечке. Болеть у Яши на руках оказалось приятно и комфортно.

Тот озаботился сменить постельное бельё, погнал с утра Диму в душ, заново смазал синяки мазью от ушибов и тщательно забинтовал и заклеил пластырем всё, чтобы снова не испачкать постель. Табурет у дивана был заставлен лекарствами, морсами и витаминами. Дима накормлен овсянкой, которую Яков сделал непривычно сладкой и очень масляной, но необыкновенно вкусной. Дима решил про себя, что у Якова явный талант утешения и утоления печалей, жажды и телесно-душевных страданий, от чего конечно же влюбился в него ещё больше. А Яков просто выполнял поручение и был озабочен тем, чтобы сделать всё хорошо, ведь на него взыскующе смотрел с небес Бог, а из хрустального магического шара − нагло прищурившийся Роман Шойфет.

Яков чувствовал себя нервически бодро. Его нанизанное на утренние лучи как цыплёнок на вертел тело вращалось на этом вертеле чьей-то уверенной ловкой рукой. Сам Яков при этом таращил свои коньячного цвета глаза и прямо поверх реальной картинки смотрел странные сны. Они были синими и мелькали как тени: то плоские, то объёмные, но совершенно беззвучные.

Яков заставил Диму выпить две таблетки обезболивающего и твёрдо пообещал, что они обязательно встретятся, выпьют и обо всём поговорят, когда оба будут в лучшей форме, чем сейчас. Но, собираясь уже уходить, он вдруг сообразил, что Дима за это время напридумывает себе бог знает что и обольстится ложными надеждами, поэтому решил проанонсировать характер будущей беседы и флегматично заметил, уже держась за дверную ручку:

− Первая любовь редко бывает удачной.

Дима вопросительно поднял брови и Яков, вздыхая, пояснил:

− Я заметил, что мы поначалу часто ошибаемся, потому что очень смутно помним, кого именно должны встретить. Ну… как будто бы помним. Я не знаю, как это ещё описать. И цепляемся за какой-то яркий признак, который сумели удержать в сознании перед тем как родиться. Условно говоря. И держимся не за человека, а за эту примету. А потом встречаем нужного и всё становится на свои места.

Дима вдумчиво помолчал, внимательно разглядывая примявшуюся полу вельветового пиджака, выношенные до мягкости синие джинсы и загоревшиеся от солнца медью каштановые кудри Якова. Вспомнил каким был для губ его мягкий живот. Сладко вздохнул. Мысленно расстегнул и снял с него часть одежды. Вышло очень эротично. Никогда он себе подобных фантазий не позволял, никогда. А тут вдруг разом всё разрешил и выписал на всё индульгенцию.

− Ты эту свою Дину любишь? – требовательно спросил Дима самое, на его взгляд, главное.

− Я ощущаю её как вторую половину своего тела. Это любовь? Я не знаю, − опечалился Яков.

С каждым днём его простая человеческая женитьба всё больше обрастала фантастически дикими проблемами. Что ж за карма такая?



Глава 5.

Димину душу жгла и разъедала ядовитая мысль: он напрасно ломал себя полтора десятка грёбаных лет! И если бы не мерзкий колдун, если бы не этот долбанутый садист с жутеньким прозвищем Вий, он и сейчас вгонял бы себя в самую чёрную ненависть к себе, своему, как он считал, уродству. А вынырнуть из этого гнилого болота получилось так просто! Дима просто позволил себе желать без стеснения, и это оказалось фе-е-рич-но! Он вымучивал себя теперь мыслью, что если бы не дурацкое его инвалидное состояние, он бы ни за что не выпустил Яшу в то утро из рук! Он живо, слишком живо воображал себе, что бы он ещё тогда с Яшей сделал. И почему-то был уверен, что тот позволил бы ему многое: по душевной мягкости своей, из-за лёгкой своей тормознутости, откровенной чувственности, которая как бархатный поводок потянула бы его за Димиными руками, горячечным шёпотом, нежными поцелуями. Горчила в этом хмельном коктейле эмоций только одна капельная ядовитая малость: разрешил всё это себе Дима напоследок, потому что проклятый колдун обещал ему, что взамен за известную циничную услугу вынет из его сердца неправильную любовь, как вынимают занозу. И не будут больше Диму волновать глаза цвета ореха, отливающие медью кудри и флегматичные вздохи никогда и ничему не удивляющегося Якова Дымшица.

Дима натянул рукава до самых пальцев, спрятал нос в поднятый воротник. Холодное выдалось лето: всё в дождях, от которых крапива вымахала в человеческий рост, а лопухи – размером с блюдо. В этих жирных зарослях под чьими-то окнами Дима топтался уже больше часа, потому что от сидения на лавочке у подъезда отсырели сзади брюки, да и жильцы дома поглядывали с неодобрением на зажатую в его кулаке сигарету. Наверное, вкупе с пожелтевшими синяками, видок у Димы был самый, что ни на есть, гопарский, потому и косились на него тревожно.

Жёлтые фары плеснули светом на асфальт, на мокрую сирень, за которой томился Дима. Машинка была та самая, которую он ждал: гладенький, с недобрым прищуром фар, чёрный Мустанг. Колдун выстрелил своим пружинистым змеиным телом из автомобильного нутра. Хлопнула пассажирская дверца. С другой стороны из авто царственно вышел тот самый адвокат, который поразил Диму в клубе своим киношно-гангстерским прикидом и благородными манерами.

– Привет. – Дима шагнул на тротуар из своего укрытия. Он ёжился и прятал руки в карманы, с завистью поглядывая на распахнутого всем ветрам Шойфета, который в своей машине явно не мёрз.

– Даже не спрашиваю, как ты узнал мой адрес, – ласково оскалился тот. – Но вот какого х***я тебе от меня надо, спрошу обязательно.

– Да уж не твоего, – мрачно глянул на него Дима.

– У тебя зубы лишние? – умилился такому хамству Шойфет.

Дима мрачно глянул на него исподлобья и ничего не ответил. С лёгким смущением встретил он оценивающий взгляд подошедшего ближе адвоката, залюбовался его перстнями.

– Это вместо кастета? – уважительно поинтересовался Дима.

– Соображаешь, – усмехнулся Руднев.

– Так чего ты хотел? – Вий обошёл машину, проверил багажник, пикнул сигнализацией. – Я же сказал, что сам тебя найду. Или не терпится почувствовать себя натуралом?

– Наоборот, – набычился Дима. – Хочу остаться как есть.

– О-о-о! – впечатлился Шойфет. Подошёл почти вплотную, просканировал взглядом. – Вошёл во вкус?

Дима стоял перед ним как перед расстрельной командой, гордо задрав подбородок, непримиримо щурился и молчал.

– Ладно, – ехидно заулыбался Шойфет. – Хочешь как есть, оставайся как есть. – Он прокрутил на пальце ключи. – Только на что ты губу раскатал? Не было же у вас ничего. – И впился, сука, глазами прямо в мозг. Диме показалось, что все извилины жёсткими пальцами перебрал.

– Это уже моя забота, – хмуро отозвался он.

Шойфет покивал, поулыбался змеиной своей полуулыбочкой.

– Телефон мне свой напиши, – разворачиваясь и уходя к подъездной двери, небрежно велел он. – Мне иногда ребята небрезгливые для грязной работы бывают нужны.

Сбоку подсунулся раскрытый блокнот и ручка, которой услужливо щёлкнул адвокат. Дима невозмутимо накарябал свой номер и кивнул Рудневу благодарно.

– А адрес я по номеру машины пробил. Запомнил прошлый раз, – бросил он Шойфету в спину.

– Я уже понял, что ты настойчивый, – кивнул от двери Шойфет. – Радуюсь, что тебе пока от меня ничего не надо, – хохотнул он, набирая на панели домофона код.

Опахнув ароматом романтической гейской мечты, мимо Димы прошёл Руднев. О, как он шёл, как плыл! Что такому красавцу делать в натуралах? Дима покачал головой и потянул из пачки сигарету.

***

– Скажи, а что бы ты делал, если бы он не передумал? – Руднев покачал вино в бокале: гранатовая жидкость лизнула стенки и снова успокоилась в центре.

Шойфет захлопнул крышку ноутбука и потянулся налить вина и себе. Он был уже в домашней футболке, старых джинсах и босиком. Руднев тоже снял пиджак и спрятал в карман галстук. Он закатал рукава и расстегнул несколько пуговиц на рубашке, не растеряв элегантности образа. Сидели они в разноцветном полумраке, как давеча с Диной. Только в этот раз источником света был не торшер, а похожая на пузатую вазу лампа с витражным стеклянным абажуром, которая стояла на этажерке среди книг, фотографий и безделушек.

– Что значит: что бы я сделал? Обычный отворот. Что же ещё? – смакуя терпкое и бархатистое полусухое, равнодушно ответил Шойфет.

– Серьёзно? – Руднев отставил в сторону свой бокал. – Ты же обещал ориентацию ему сменить. Это ты как собирался сделать? Отворот тут точно не поможет. Я этих отворотов сотни за свою жизнь сотворил и могу уверенно тебе сказать: человек стремится заполнить пустоту новой привязанностью и переключается на похожий объект почти сразу!

Шойфет не торопясь допил вино, прожевал кусочек сыра.

– Ты меня удивляешь, Андрей Константинович! Нет никакой ориентации. Сексуальность любого человека подвижна. А ориентация – часть настройки, которая навязывает телу определённые установки: иногда жёсткие, иногда текучие. То есть ориентация работает на общую жизненную задачу. Если человек пришёл к тебе, значит, в карте у него есть потенциал для трансформации, но у него не хватает для этого сил. Я как маг одалживаю ему свою. Своей волей я смещаю вектор его любви. После этого он мой должник, конечно.

– Извини, Роман Аркадьич, но это не обычный отворот, – снисходительно возразил Руднев. – Обычный отворот меняет не вектор, а только объект. Ведь обычно его заказывают те, кто хочет переключить внимание клиента на себя. И клиент нужен ему прежним, таким, каким он его приметил и захотел.

– Руднев, ты же знаешь, меня давно не интересует эта возня с чужими хотелками. Меня интересует эволюция, а она предполагает качественное изменение. Не занудствуй. Я сказал отворот, но имел в виду магию другого порядка.

Руднев расслабленно съехал в кресле вниз и обмяк полулёжа, как небрежно брошенная на спинку кофта стекает к сидению. При этом он безотрывно изучал собеседника царапающим, скальпельным взглядом.

– Не свисти, Роман Аркадьич. Этот гопник к тебе не приходил. Ты сам за него схватился и грубо вмешался в его жизнь. Зачем? Чего ты добиваешься?

– Решаю семейные проблемы, – неохотно отозвался Шойфет и показательно широко зевнул. – Ты же в курсе, так чего спрашиваешь?

***

Дима летел от колдунского дома в такой эйфории, как будто его только что выпустили из тюрьмы. Воздух казался гурмански вкусным, фонари – празднично яркими, холод – бодрящим. Дима считал, что только что совершил самую выгодную сделку в своей жизни, выторговав себе Яшу и долгую счастливую жизнь с ним.

Раздумывать было не в Диминых правилах. Прикупив по дороге в первом попавшемся цветочном киоске пафосно дорогой букет бордовых роз, а в магазинчике – коньяк и конфеты, он размашистым шагом вошёл в тот двор, где рос вместе с Яшей.

Подъезд внутри изменился: на лестничных площадках поставили пластиковые окна, внизу повесили новые почтовые ящики, стены выкрасили в синтетический зелёный. А вот Яшина дверь была всё такой же милой, домашней и слегка потрёпанной: чёрный дерматин протёрся по краям и кое-где потрескался.

Дима выдохнул, как будто собирался опрокинуть в себя стопку водки, и втопил кнопку дверного звонка в пластиковый квадратик. От волнения на него накатила слабость, просочившаяся наружу холодным потом. Но когда за дверью прошаркали шаги и защёлкал, открываясь, замок, Диму уже накрыло адреналиновым приходом. Он улыбнулся, как обдолбанный, во все тридцать два и сунул коньяк суровому еврейскому мужчине, что встретил его на пороге в вязаной кофте и плюшевых тапочках. Дима возбуждённо пробормотал ему «здрасьте» и радостно замахал букетом женщине в розовом фартуке, которая выглянула из кухни. Яша был похож на неё – слава всем богам! – а не на носатого отца с мохнатыми бровями. Дима смутно помнил, что тот был то ли искусствоведом, то ли чиновником по культуре, то ли музейным работником. А может, соединял все три ипостаси сразу.

– Вы к Яше? – родитель с недоумением разглядывал то цветущие зелёным и жёлтым Димины синяки, то бутылку в своей руке.

– Нет, – бодро ответил Дима. – Разрешите? – он шагнул в квартиру и прикрыл за собой дверь. – Я… я пришёл просить руки вашего сына, – решительно выдохнул он.

Не дожидаясь ответа, Дима обогнул остолбеневшего Яшиного отца и ужиком скользнул к его матери, целуя ей руку и тут же вручая букет и конфеты.

– Ещё раз?.. – слабым голосом переспросил Яшин родитель. И тут же начал заваливаться куда-то вбок.

Всё сразу смешалось в доме Дымшицей. Запахло корвалолом, запричитала хозяйка. Дима мужественно считал пульс уложенного на диван Вениамина Давидовича, растирал его ступни в колючих шерстяных носках, открывал форточку, обмахивал несчастного журналом и даже прыскал в лицо водой. Он был так занят, что не сразу заметил Якова. Тот смотрел на него из коридора с безграничным удивлением в огромных как блюдца с коньяком глазах и, кажется, не верил в происходящее. Дима сразу забыл про погибающего искусствоведа и шагнул Яше навстречу. Мозг его в этот момент совершенно захлебнулся в эндорфинах, потому что Дима крепко схватил Якова за плечи и страстно поцеловал. Никогда, никогда доселе ни один поцелуй не был таким хмельным и сладким, не шибал так охренительно в голову и не поднимал так бодро Димин член. Яшины губы были нежны как шёлк и прохладны как розовые лепестки после дождя. Его дыхание… так, похоже, что с дыханием проблемы! Яков как вдохнул, когда его схватили, так и всё, так и не дышал!

Дима опасливо заглянул ему в лицо и сбивчиво зашептал:

– Выходи за меня. Я хочу с тобой… Я люблю тебя!

Он вспомнил, чего ещё всегда хотел, и запустил пальцы в Яшины кудри, которые оказались неожиданно жёсткими и упругими.

– Руки убрал, – тихо велел вдруг Яков. И посмотрел недобро. – Два шага назад. – Дима невольно подчинился. – А теперь вон из дома и жди меня возле подъезда.

Дима покосился в сторону комнаты, где всё ещё хлопотала над мужем Яшина мать, понятливо закивал и торопливо вышел. Он совсем не думал, что визит его закончился неудачей: свою миссию он выполнил, намерения обозначил – честно, перед всем светом. Теперь можно открыто ухаживать, наслаждаясь всеми сопутствующими ништяками.



Глава 6.

Якову оставалось только вздохнуть смиренно и кивнуть, когда отец внушительно, как он умел, произнёс:

– Яша, ведь это скандал.

Мать тут же поддакнула, комкая фартук:

– Ты не можешь жениться, пока не разберёшься с этим… с этим…

– Вопиющим случаем, – подсказал ей отец.

– С этим нелепым предложением! – всхлипнула она. – А если он на свадьбу придёт и что-нибудь…

– Учудит, – снова помог ей Вениамин Давидович.

– Пойди поговори с ним. Ведь если он при всех начнёт тебе в любви объясняться, это будет катастрофа!

– Реши этот вопрос, сын, – нахмурил свои мохнатые брови Дымшиц-старший.

И Яков отправился защищать фамильную честь.

Дима, конечно же, ждал его и, разумеется, дымил сигаретой, с философским прищуром вглядываясь в горизонт. Судя по мечтательному блеску глаз, перспективы ему там открывались одна другой восхитительней.

− Как ты оказался на том концерте?

Яков подошёл и встал рядом с Димой, плечом к плечу. Тот глянул на него с таким восторгом, что Якову стало не по себе. Он поспешил успокоить себя мыслью, что Диму штырит от самого факта выхода из шкафа, а вовсе не от того, что в его сердце сейчас звучит свадебный марш.

– Ребята из качалки позвали с собой. Сказали, что просто похулиганить надо, попугать. Я не думал, что придётся драться.

Отвечая, Дима несколько привял. Понял, что факты эти его не красят. Поэтому спешно добавил:

– Я больше не стану с ними тусить. Клянусь! – И заглянул просительно Яше в глаза. Тот раздражённо вздохнул и отвёл взгляд.

– То есть ты не знал, что я буду там? Что Дина будет там. Ты вообще что-нибудь узнавал обо мне за те десять лет, что переехал отсюда?

Дима понуро покачал головой.

– А тут вдруг увидел и сразу решил жениться? Ты головой там сильно ударился? Или что с тобой случилось? – Яков пытался приглушить вскипающий в сердце гнев, который неизвестно откуда в его благодушном организме взялся. Он старался дышать глубже и чаще, но это не помогало. – У тебя есть ещё сигаретка? Поделись, – сухо велел он.

– Ты же не куришь, – удивился Дима, послушно протягивая ему пачку.

– Самое время начать, – отрешённо ответил Яков. Вытянул сигарету, повертел её в пальцах. Потом вдруг сунул её Диме в карман и решительно заявил: – Пошли. – И показал Диме бутыль коньяка, которую держал в левой руке.

– Это подарок! – возмутился Дима.

– Отец не пьёт. У нас никто не пьёт. И гости тоже, – отбрил его Яков. И повторил настойчиво: – Пойдём. Мы собирались поговорить и всё обсудить. Вот выпьем и обсудим.

– Куда? – робко уточнил Дима. Он резко глупел рядом с Яшей, хмелел от любви и терял опору, чувствуя, что взлетает.

– К тебе. Куда же ещё?

Якову не понравилось, как загорелись Димины глаза после этих слов, поэтому он устало добавил:

– Это не свидание.

Похоже, Диму это не убедило. Он разулыбался, опустил взгляд. Вспомнил про тлеющую в руке сигарету, спешно затянулся в последний раз и загасил бычок о газонный заборчик.

– Лимон у тебя есть? – хмуро поинтересовался Яков.

– Щас будет, – вдохновенно заверил его Дима и будто бы по-дружески приобнял за плечи. Яков не стал возмущаться. Он просто пошёл чуть быстрее и Диме пришлось выпустить его из хамского полуобъятия.

Уже стемнело, и путь их подсвечивали ныряющие в лужах огоньки. Спокойный вечер утихомирил Яшино сердце, в котором снова пробудилось сочувствие и миролюбие. Дима же не со зла. Он точно не хотел ничего плохого. У него просто временно отказал мозг. Но Яков его вылечит!

***

− Ты не знаешь меня совсем, − страдальчески выдавил из себя Яков и опрокинул в рот стопку скользкого как масло коньяка. Лицо его сморщилось печёным яблоком, когда он спешно зажевал коньяк лимоном.

− Но хочу-то я тебя! – уверенно ответил Дима и подвинул Яше упаковку с салатом, купленным на закуску.

Яков по-бабьи подпёр кулаком щёку и некоторое время молча дивился на своего обожателя.

− Хочешь? Это ни о чём, Дим. Это несерьёзно.

− Очень даже серьёзно, − страстно заверил его Дима. И взглядом, как горячим шершавым языком, облизнул.

Димин настрой пугал Якова. Он совсем не был уверен, что сумеет отбиться, если Дима начнёт распускать руки, но помочь всё равно хотел. А чем Яков мог помочь? Только душевным разговором. Но душевно пока не выходило, Дима упорно сворачивал с любой темы на своё горячее «хочу» и всё порывался Яшу облапать.

− Где ты работаешь? – Яков сел на стуле боком, закинул руку за скрипучую деревянную спинку, привалился к ней. Тяжёлое, плотное даже на вид тело боксёрской груши висело посреди комнаты, как туша на крюке. Как можно жить в таком неуюте? Засыпать, глядя на этот монолитный снаряд, в который вбито столько дури.

− В автосервисе.

− О! – Яков глянул на Диму с уважением. – И тебе там нравится?

− Ну да. – Дима заметил Яшин интерес к своему снаряду, подошёл, красиво пнул его, как какой-нибудь Джеки Чан – с разворотом. – Мужики там нормальные, платят хорошо. И я люблю работать руками, понимаю железо. А ты чем занимаешься?

− Пишу программы, делаю сайты. Но отец считает, что для семейного человека нужно занятие постабильней, поэтому подумываю пойти на госслужбу.

− А сам ты этого хочешь? – Дима подошёл, присел на корточки, уставился снизу вверх с обожанием. Руки его подрагивали, когда он положил их на Яшины колени, скользнул горячими ладонями на внутреннюю сторону бёдер.

− Я свободу люблю, − стараясь не рассмеяться, ответил Яков. Он попытался свести колени, но Дима решительно подполз ближе, вклинился между ног всем телом. Яше стало и смешно, и жутко. Дима явно отрабатывал свои приёмы на женщинах, которые в такой позе должны были чувствовать себя уязвимыми и оттого возбуждаться. Яшин член опасности для себя в этой ситуации не ощущал и вставать не торопился, но момент был смущающий. Оставалось уповать на Димино благородство, которое могло испариться в любой момент.

− Свободу? А чего ж тогда женишься? – Диме очень хотелось сдвинуть руки ещё ближе к паху, но боязно было, что Яша оттолкнёт, и тогда уж придётся, если по чести, выпустить его из рук, а руки словно приросли и отодрать их было немыслимо. Дима начал вкруговую поглаживать Яшины ноги большими пальцами: сначала робко, потом с нажимом. Он сам дурел от этих прикосновений и уже плохо понимал, что там Яша ему говорит.

− Семья это ответственность, а ответственность − это не рабство. Или рабство, но для слабых. Понимаешь? – Яков говорил без напора и смотрел сочувственно, как на больного.

− Понимаю. Спорт тоже: слабому в тягость, а сильному в радость. А ты занимаешься чем-нибудь?

− Нет, − с нервным смешком сказал Яков. – Со спортом я не дружу.

− Вот почему ты такой мягонький, − умильно улыбнулся ему Дима.

− Когда ж ты успел распробовать? – Яшина улыбка почти погасла. Он чувствовал, что Дима перевалил за какую-то критическую точку, и разговаривать с ним почти бесполезно.

− Успел, – Дима наоборот сладенько разулыбался и говорил теперь, как мурлыкал. – И как же мне это нравится! – шепнул он. –Кто бы знал. – Руки его сами скользнули под Яшину рубашку, устроились на боках.

Яков резко сдвинулся назад вместе со стулом, но спортивный и возбуждённый Дима одним броском догнал его и впился поцелуем в мягкую складочку на животе. Похоже, переклинило его на этом животе знатно. Возможно, потому что он стал самым первым эротическим впечатлением, связанным с Яшей.

– Да уймись ты, спортсмен! – Яков попытался отодрать от себя одуревшего Диму, но тот совсем слетел с катушек и с голодным урчанием пожирал теперь вожделенное тело и уже дёргал молнию на джинсах, чтобы добраться до самого сладкого.

Яков в отчаянии дотянулся до книги на подоконнике и, не жалея сил, стукнул Диму по маковке. Тот растерянно поднял взгляд и обнаружил, что Яков смотрит на него холодно и неодобрительно. И сладкая нега в глазах его не плещется.

– Яша… ну, Яша! – взмолился он. – Я же никогда чужой член в руках не держал.

– И почему же это должен оказаться мой член?

– Так я же люблю тебя!

– Опять двадцать пять! Какая связь между «люблю» и «подержаться за член»?

– Прямая. Яш…

– Так. Сядь. Сядь и послушай меня. – Яков смиренно вздохнул, когда Дима не вернулся на место, а подтащил к себе табурет и уселся напротив, зажимая Яшу в углу, куда тот задвинулся вместе со своим стулом. – Совершенно очевидно, что ты смешиваешь два абсолютно разных мотива: влюблённость в придуманного тобой человека и свою сексуальность, которая направлена на человека одного с тобой пола.

– Почему «придуманного»? – нахмурился Дима.

– Потому что ты не знаешь меня совсем. Я с этого начал, Дим. А у нас ничего же общего. Ничего! Ни вкусов, ни воспоминаний, ни стремлений. Ты не знаешь, чем я живу, ты идеализируешь мой характер. Поверь мне, ты будешь неприятно удивлён, если попробуешь сблизиться со мной.

– Я всё равно хочу попробовать, – упрямо заявил Дима. – Прикидывать можно сколько угодно, а жизнь это жизнь!

Яков со стоном выдохнул и провёл ладонью по лицу.

– Я просто твой типаж, – попытался растолковать он. – Первый такой вот кудрявый еврейский мальчик, который попался тебе на пути. Но ты можешь найти другого: такого же… «мягонького». – Яков не удержался от смешка. – И быть с ним счастливым. А я совсем не тот человек, которого ты ищешь.

– Тот, – с отчаянием шепнул Дима. – Тот...

Он придвинулся вместе со своим табуретом почти вплотную, снова вклиниваясь между Яшиных ног и вынуждая его прижаться к стене. Руки распускать в этот раз он не стал, просто смотрел горящими глазами и грел собой тот небольшой зазор между телами, который фатально разделял их без полноценных объятий. Якова это впечатлило сильнее, чем страстные поцелуи в живот. Он настороженно глядел в Димины глаза и сознавал, что искушение – это очень жестокая штука. Вот не сомневался он никогда до этого момента, что все его жизненные выборы верны и тем приносят ему радость и покой его сердцу. А тут вдруг жизнь как будто поставили на паузу и показали чужую судьбу, которая могла бы стать твоей, имей ты побольше дерзости. А ещё жутко хотелось попробовать: как это, когда тебя так пылко любят? Пожалеть страдающее сердце и попробовать. Вроде как благородное же дело! А в реальности абсолютно телесный позыв. Яков, как человек религиозный и навыкший различать природу своих помыслов, очень хорошо это понял. Поэтому безжалостно задавил в себе дурманящее кровь желание податься вперёд и поцеловать жаждущего его Диму, отдаться ему, чтобы ощутить телом чужую страсть под благородным предлогом утешения страждущего.

– Дима, давай договоримся так: для сексуальных экспериментов ты найдёшь себе другого. Я ничего к тебе не чувствую. Извини, но это правда. Я просто хочу тебя поддержать, чтобы ты не гробил свою жизнь. Ведь твои так называемые друзья невольно заставляли тебя ненавидеть себя, ломать. Тебе придётся теперь выбрать: они или ты сам.

– Я со всеми порву. Честное слово, Яша! – по-щенячьи заскулил Дима.

– Вот и хорошо. – Яков одобрительно похлопал его по плечу, как лошадь по крупу. – А теперь давай ещё по глотку, и я пойду. Я жутко устал, да и тебе надо отдохнуть.

«А то ведь ещё немного и трахнемся», – смиренно признался себе Яков. Ох уж эта физиология! И любопытство. И желание быть любимым. А с Диной ведь и вполовину нет такой страсти. Но, положа руку на сердце, страстей ли хочет Яков? Нет. Дина идеально вписывается в те жизненные сценарии, которые Яков сам любовно для себя выбрал. Короче: скажи телу «нет», включи мозг и ступай домой, Яков!

***

Шойфет умел мобилизоваться в секунды и стартовать в любой момент даже из положения «лёжа», поэтому он сначала натянул на себя джинсы и футболку с такой скоростью и чёткостью, будто винтовку в бою перезаряжал, и только потом подумал, какого хрена кто-то насилует его дверной звонок в самый глухой ночной час. Руднев выполз в прихожую мгновением позже: недовольный, в бархатном длинном халате. Андрей Константинович тоже был натаскан на эффективное решение задач в условиях фарс-мажора. Когда-то в его жизни что ни день приходилось соображать быстро, пока не убили, но за годы благополучной семейной жизни хватку он уже подрастерял. Руднев равнодушно наблюдал, как Шойфет, матерясь, отпирает дверь и убивает взглядом гопника Диму, который, не здороваясь, сразу заорал:

− Я передумал!

− Опять?! – театрально ужаснул Шойфет.

− Нет! Не в том смысле! – вопил Дима. – Я хочу договор! Но другой!

− Зайди, − смирился Шойфет. И отошёл в сторону, пропуская Диму в квартиру.

− Здрасьте, − смущённо пробормотал Дима, заметив адвоката в халате. Тот под его взглядом сразу запахнулся поплотнее.

− Ну, говори. Приворожить кого-нибудь хочешь? – сладенько разулыбался Шойфет. – За что ты теперь готов душу продать?

− Я… − Дима метнул отчаянный взгляд в сторону прекрасного даже в неглиже адвоката, и нервно сглотнул. – Я понял, что должен стать другим. Таким, чтобы Яше понравилось.

− Так пойди и стань, − ласково посоветовал ему Шойфет. – Тебе на это целая жизнь дана.

− Вот именно! – Дима горестно шмыгнул носом. – А он ведь женится. Яша. Поэтому мне надо сейчас.

− Хм. – Шойфет потёр подбородок. – Действительно. И в кого же ты хочешь стремительно мутировать?

− Хочу быть… как он! – выпалил Дима. И ткнул пальцем в сторону Руднева. Тот только глаза округлил на такую претензию.

Шойфет некоторое время осторожно молчал, разглядывая попеременно то шикарного адвоката, то простецкого Диму. Наконец почесал в затылке и резонно заметил:

− Ты совершаешь ту же ошибку, что и многие до тебя. Ты видишь результат и хочешь результат, но он не продаётся отдельно. Поверь, ты точно не захочешь такую судьбу, которая выточит из тебя такого вот Андрея Константиновича.

− Что же мне делать?! – Дима в отчаянии сжал и разжал кулаки. Он бы сейчас с огромным удовольствием что-нибудь пнул, но в гостях это было неудобно.

− Сначала хорошенько подумать, − подсказал ему Шойфет. − Ты уверен, что Дымшиц захочет нашего Андрея Константиновича? Или всё дело в том, что это ты его хочешь? То есть не стать им, а быть с ним.

Дима дар речи потерял от такой глубины колдунского прозрения. Он глотал воздух ртом, как рыба на берегу, и так же как она таращил глаза, задыхаясь.

− Ты вот что, − Шойфет подошёл, душевно обнял за плечи. – Ты ступай сейчас домой, а как надумаешь чего умного, так и приходи продавать душу. Она у тебя одна и прогадать будет обидно.

Шойфет уже подвёл Диму к самой двери и собирался ласково выставить его за порог, но тот вдруг встрепенулся, вывернулся из объятия и твёрдо глянул колдуну в глаза.

− Я понял. Я знаю, чего хочу. И это стоит того, чтобы заложить душу.

− В самом деле? И что же это? – Шойфет, снисходительно улыбаясь, прислонился к косяку и сложил руки на груди.

− Я хочу найти и получить того человека, который точно мой. И если это всё-таки Яша, я всё сделаю, чтобы его отбить.

Шойфет сделал вид, будто размышляет, потом незаметно подмигнул Рудневу:

− Андрей Константиныч, неси свечи, пергамент и ритуальный нож.

Руднев едва слышно фыркнул и невозмутимо уплыл в комнату.

Дальше всё завертелось с такой скоростью, что Дима не успевал ни жалеть, ни соображать, что происходит. Его втолкнули в полутёмную гостиную, поставили на колени перед низким столиком. На столик между двух чёрных свечей положили пергамент, на котором колдун с безумным блеском в глазах острием ножа прочертил круг и в нём пентаграмму. Он бормотал что-то непонятное страшным шёпотом, потом порезал Димины пальцы и заполнил контур пентаграммы его кровью, посыпал солью и землёй, поминая Венеру и призывая каких-то демонов. Затем полоснул ножом уже по своей ладони и собственной кровью начертал пару зловещих символов на Диминой груди против его сердца.

Со звоном в голове Дима смотрел, как колдун сворачивает и скрепляет печатью пергамент. Он был опустошён и выжат досуха. Шойфет вызвал ему такси.

Как только дверь за Димой закрылась, Руднев возмущённо поинтересовался:

− Ты не мог просто объяснить ему, что незачем притягивать то, что и так есть в карте, а значит, по-любому произойдёт?

− Отстань, Руднев, − бинтуя руку, огрызнулся Шойфет. – Он хотел продать душу, я её купил. В нашем братстве прибыло. Патрон будет рад.
− Да зачем нам такая гопота?

Шойфет бросил наматывать марлю на ладонь и сел поудобней.

− Ты ничего не понял! – восхитился он
.
− Что я должен был понять? – обиделся Руднев.

− То. С такой страстью и самоотдачей, как этот Дима, можно любить только Бога. Вот Бог идеален и свят. За Него можно умереть. Ему можно служить. Считай, что этот Дима теперь воин Христов. Патрон будет плакать от умиления.

− И поэтому ты предлагал ему меня трахнуть? – оскорблённо напомнил Руднев.

− Я сам тебя трахну, если ты не перестанешь нудить, − сладким голосом пообещал Шойфет и пошёл на кухню, чтобы запить стресс чаем.

Руднев пошёл за ним следом.

– А как же твоя сестра? Ведь этот одержимый и после свадьбы теперь не оставит их в покое.

– Брось, – отмахнулся Шойфет. – Их ничто не разведёт. Они кармическая пара. У них договор. Они должны родить и воспитать прописанные в этом самом договоре души. И они не в первый раз это делают. Они в этом спецы и к ним очередь стоит из желающих на несколько жизней вперёд. Я узнавал.

– То есть весь этот балаган ты затеял только для того, чтобы воспитать толерантность в будущих родственниках?! – потрясённо воскликнул Руднев. – Ты чудовище, Роман Аркадьич.

– Я литератор, Андрей Константинович. – Шойфет бухнул перед Рудневым кружку и заварочный чайник. – И если ты не уймёшься, я тебя так сочиню, что ты имя своё забудешь.

– Ну попробуй, – холодно улыбнулся ему Руднев. – Я в долгу не останусь.

– Вот за что я тебя люблю, Андрей Константинович, так это за твой зловредный характер, – умилился Вий, ломая шоколадку на дольки. – Не так посмотрел кто, и ты уже готов проклясть его самыми страшными клятвами. Прям женился бы на тебе, если бы у меня уже не было Тёмушки.

– Это вряд ли. Я тебя за одну фантазию импотентом бы сделал, – зловеще прошипел Руднев.

– Ну, значит, отдадим тебя Диме, – притворно вздохнул Шойфет и зафыркал от смеха в чашку с чаем.



Глава 7.

Яков не был доволен результатом своей беседы с Димой: проблему он не решил, от новых скандальных ситуаций себя не обезопасил. Если так дальше пойдёт, придётся рассказать Дине, а этого совсем не хотелось. Поверит ли она, что он не давал повода?

Яков в процессе размышлений исчеркал почти весь блокнот, и на каждой странице был Дима: решительный, собранный, очень спортивный Дима, страстно нацеленный на результат. Что, что нужно сделать, чтобы он переключился на кого-нибудь другого?!

Яков не верил в совпадения и потому считал, что судьба столкнула их с каким-то умыслом. Подумать только: десять лет Дима о Якове не вспоминал, а перед самой свадьбой вдруг случайно нарисовался и сразу любовь свою предъявил. Что-то здесь было не так, но вот что Яков понять не мог, поэтому снова принялся рисовать.

На этот раз на листе постепенно проявилась внутренность клуба, где они так некстати столкнулись. Яков тщательно прорисовывал интерьер и очень условно – посетителей. Лиц он не помнил и потому сначала не удивился, что изо всех прочих узнаваемым вышел только будущий шурин, Шойфет. Но когда Яков закончил рисунок и окинул его придирчивым взглядом, он вдруг увидел, что Шойфет оказался в центре композиции, как будто он в этой истории был главным, а ведь это не так!

Яков ещё раз прикинул в уме: оказались бы они с Димой в этом клубе, учитывая сложившиеся обстоятельства? Безусловно, оказались бы. У каждого была своя траектория, которая неотвратимо вела их в это место в тот самый вечер. Но – и тут Яков оживился – они всё равно не столкнулись там! Несмотря на всё безумие происходящего, толпа не бросила их друг другу в объятия. Они благополучно разминулись внутри этого компактного светопреставления. А свёл их Шойфет! Он поджидал их с Диной у входа, и Диму словно бы уже приготовил для вручения и упаковал. И он уже откуда-то знал, что Яков с Димой знакомы! Понятно, что скорее всего от Димы, но… Шойфет тем и объяснил свою просьбу позаботиться о битом приятеле: мол, дружок твой, братишка, кто как не ты. Досталось вот ему, пригляди, чтобы до утра не помер. Некому больше-то.

Яков откинулся на спинку стула и побарабанил карандашом по столу. Надо ещё раз поговорить с Димой. Только не как в прошлый раз, а душевно. В тот раз они оба были неспособны друг друга услышать. Оба были вздрючены ситуацией. И что сделал Яков, который обещал обсудить всё спокойно и мирно, без кулаков? Со всего маху стукнул книгой по голове! Правда, Дима тоже хорош, но использовать силовой аргумент, когда сам осуждал его и обещал обратное – это никуда не годится! Никудышный из Яши переговорщик и воспитатель никакой. Стыд и позор на его кудрявую голову. В Диме же было что-то настолько детское, что преступно топтать. Ещё доверчивость эта щенячья…

Яков стремился быть ответственным: за себя и за тех, кто зависит от него, поэтому он собрал волю в кулак и позвонил Диме. Тот ожидаемо пришёл в восторг, но быстро сдулся:

– Извини, я сейчас за городом. Мы с мужиками шашлыки замутили. С ночёвкой тут… Но если хочешь, я приеду!

– Нет-нет! – в ужасе запротестовал Яша. Он не хотел ломать ничьих планов. – Успеется. Просто знай, что я готов поговорить… ещё. Я не злюсь на тебя. Я не то сказал… не то, что надо было. Увидимся, как вернёшься.

Дима усердно кивал и угукал. Яшин звонок взволновал его до дрожи. Покосившись на стопку с водкой, Дима ухнул её залпом, пока никто не начал спрашивать, отчего его так колотит. Помогло.

Денёк был серенький и холодный, но без дождя. Все предсказуемо жались у костра и мангала. Коптились потихоньку, засыпали с открытыми глазами, наблюдая, как покачиваются в тантрическом танце лепестки прозрачного рыжего пламени.

Дима старался держаться поближе к Петровичу. Тот был жалостливым мужиком. Внешностью напоминал сельского попика: нос картошкой, борода кучерявая, взгляд сердобольный. Он и в моторе копался, охая и сочувственно качая головой, а с людьми так и вовсе впадал по-бабьи в тоску и тонул вместе с ними в их горестях.

− А если любовь… За неё надо, ну, бороться? Или взаимность сразу должна быть?

Дима обозначил свою тревогу несколько коряво, но Петрович понял всё правильно.

− Ты ешь! – Он подложил Диме ещё мяса и пару помидорных долек. – Любовь она злая бывает.

− Это как? – нахмурился Дима, отрывая зубами кусок свинины и втягивая поспешно брызнувший из неё сок. Тот всё равно потёк по вилке и по руке. Пришлось слизывать его с ребра ладони.

− Ну а что такое любовь? Любовь это «хочу». Ты вот выбрал себе кусок мяса на блюде и руку именно к нему тянешь: он тебе нравится, и ты его хочешь. Вот и вся любовь.

− Да ну, − упрямо мотнул головой Дима, − Цинично как-то. Я про настоящую любовь.

− Это какую же? – приосанился Петрович.

− Ну… как в книжках!

Петрович с коротким смешком хлопнул себя по ляжкам.

− Скажешь тоже! Разве в книжках настоящая?

− Книжки разные бывают, − обиженно буркнул Дима.

− Это точно, − согласился Петрович и задумался, глядя на огонь. – Вот в Библии, − оживился вдруг он, − история есть про Фамарь и Амнона. Не читал?

− Не, − сокрушённо признался Дима. – А чо там? Расскажи.

Петрович покряхтел, довольный проявленным интересом.

− Ну, значит, был у царя Давида сын Амнон. И этот сын влюбился в свою сестру Фамарь.

− Того самого Давида? – недоверчиво перебил Дима, − Который в музее с пращой?

Этого самого музейного Давида Дима долгое время от всей души ненавидел за его притягательную обнажённость и идеальную красоту. Ненавидел до слёз: не только его, но и себя – за то, что тот нравился ему, за то, что ничем в Диминых страстях не виноват. Дима не раз и не два со злостью думал, что Микеланджело наверняка был пидорасом, если так любовно мужское тело изваял.

− Того самого, − внушительно подтвердил Петрович. – Так вот. Друг Амнона узнал и посоветовал ему: сказаться больным и попросить, чтобы Фамарь прислали поухаживать за ним.

На этих словах у Димы кусок в горле застрял. Он как наяву увидел себя в роли безнадёжно влюблённого Амнона и Яшу – как кроткую Фамарь, которой велели поухаживать за ним. Всё как по писанному! Дима с трудом проглотил пережёванное мясо и нетерпеливо спросил:

− Ну? И что дальше?

− Что. – Петрович вальяжно сменил позу. – Амнон взял сестру силой. Та в слёзы.

− Изнасиловал? – уточнил Дима. «Взял силой» прозвучало слишком красиво для ситуации.

− Ну да. Для чего же ещё он её завлёк-то?

− Гнида этот его друг, − мрачно изрёк Дима. И хлопнул ещё водки. – Ну, тот, который присоветовал, − пояснил он для верности.

− Скажи мне, кто твой друг! – Петрович со значением поднял указательный палец, − И я скажу, кто ты.

Дима не нашёлся, что на это ответить. Он ошарашенно уставился на торжествующего Петровича, чувствуя, как простая истина, впитывается непосредственно в мозг и в сердце. Слышать-то Дима сто раз слышал эти слова, но только сейчас до него дошла суть и правда этой привычной сентенции.

− Ладно, − убито вздохнул Дима. – Чем кончилось-то?

− Кончилось чем? – Петрович таинственно усмехнулся. – А вышло так: как только Амнон переспал с Фамарью, он сразу её возненавидел.

− То есть как?! – ошалел Дима.

− Так. Стала она ему сразу противна. И он выставил её вон в слезах и в разодранной одежде.

− И это всё в Библии написано? – хохотнул Макс, который давно уже прислушивался к их разговору.

− Вот те крест! – побожился Петрович. – В Библии, брат, чего только не написано! – И назидательно добавил, качнувшись к Диме: − А ты думай, каково другому от твоей любви.

Однозначно, Петрович в прошлой жизни был попом.

***

Шойфет не слишком охотно заглядывал в логово литераторов: они бесили его, он откровенно раздражал их. А ещё там можно было столкнуться с Розеном: голубоглазой, белозубой, длинноногой, блондинистой сволочью, на которую потрачено до обидного много душевных сил. Но теперь и сам Роман Аркадьич был литератором, потому приходилось ему наведываться в архив, сдавать туда свои сочинения под протокол с красивой печатью.

Не заметить Розена было невозможно: он как яркая беззаботная бабочка выпорхнул навстречу из-за стеллажа. Сразу разулыбался, развёл широко руки, как будто безумно рад встрече и хочет обнять.

− Виюшка! – радостно и звонко поприветствовал он Шойфета ещё издалека. Стремительно подошёл и чувственно чмокнул воздух. – Рад тебя видеть.

− И я рад, зайчоночек, − плотоядно улыбнулся Шойфет, сжимая в кармане руку в кулак.

Сценарий их встреч был уже множество раз отыгран, но отчего-то до сей поры не исчерпался. Стоило им столкнуться, как они сцеплялись как два репья. Раньше их словесные перепалки всегда заканчивались одинаково: они исступлённо трахались и расходились, отплёвываясь и от души ненавидя друг друга. Теперь каждый старался хранить верность своей половине, разрядки не наступало, отчего пикировки их становились всё острее, а реплики ядовитее.

− Я тут глянул твой нынешний опус, − душевно сообщил Розен, склоняясь к лицу собеседника и лукаво заглядывая ему в глаза. – И вот что я хочу тебе сказать: ты б библейскими сюжетами не увлекался.

− Почему же, заинька? – со змеиной лаской шепнул ему Шойфет, тоже подаваясь вперёд.

Они некоторое время гипнотизировали друг друга, и каждый точно знал, чем это должно закончиться по сценарию: страстным поцелуем со всеми вытекающими последствиями. И как же было приятно обломать этого ненасытного эротомана! Только этой радостью Шойфет и держался на интимной, но всё равно приличной дистанции.

− Они заряжены слишком сильно и потому выстреливают больно, – доверительно промурлыкал Розен Шойфету прямо в ухо, будто бы случайно щекотно задевая его губами. И тут же по плечу нежно погладил, снова заглядывая в глаза.

Шойфет ответил ему широкой маньяческой улыбкой.

− Сам-то давно на сказочки перешёл? – И с облегчением услышал энергичный рингтон своего телефона. – Извини, дела. В другой раз поговорим.

Он нарочито панибратски стукнул Розена по плечу, достал телефон и пошёл прочь, оставляя Розена задумчиво подпирать стеллаж с архивными папками.

− Привет, − смущённо забормотал Шойфет в трубку, − Ты вовремя. Я как раз хотел тебе позвонить. Я приеду сегодня. Жди. Всё закончил, иду к машине.

Уже не в первый раз Тёмушка выручал его своими своевременными звонками. Чувствовал, что ли, на расстоянии? Если так, можно только порадоваться тому, как крепнет их связь вопреки прогнозам недоброжелателей.

− Ром, ты так настойчиво предупреждаешь меня о каждом своём приезде, − усмехнулся Тёма. – Заботишься, чтобы я успел спровадить всех своих любовников, любовниц и собутыльников?

− И собутыльниц, − добавил Шойфет ради гендерной справедливости.

– Раньше папа всегда так делал, когда из командировки приезжал, − продолжал веселиться Тёма.

− Я не папа, − ревниво заметил Шойфет. Оба знали, что это не совсем так, но старались эту тему не обсуждать. – Зачем ты звонил?

− Хотел попросить тебя купить сыру.

− Ты ж мой мышоночек! – умилился Шойфет. – С дырками?

− Нет. Купи пармезану. Хороший такой кусок, чтобы на дольше хватило.

Пряча телефон в карман, Шойфет старался не слишком заметно улыбаться. Его устраивала репутация маньяка-убийцы. Человечность была ему не к лицу.



Глава 8.

− Ещё раз?.. – недоверчиво переспросил Рашидов-старший, которого Шойфет с недавних пор мысленно звал исключительно тестем. – Ты просишь меня продавить законопроект о традиционных ценностях? Прям вот закрепить их законодательно? Поспособствовать введению жёсткой цензуры в худших чекистских традициях?

Неслышно ступая по толстому ковру, Иван Семёныч вернулся к столу с графином в холёных руках и набулькал в крошечные стопочки жгуче пахнущего коньяку. Шойфет оплёл одну паучьими своими пальцами, неспешно поднёс к хищно-скульптурному носу, понюхал и с сожалением поставил обратно.

− Я за рулём.

− Какая досада! – безо всякого сочувствия весело ответил Рашидов, со вкусом потягивая свой коньяк. – Так ради чего я должен затягивать петлю на шее матушки нашей Руси?

− Ради торжества уранических ценностей, конечно. – Шойфет ухмыльнулся, и глаза его заблестели зловещим азартом. – Чем крепче мы закрутим в нынешней астрологической ситуации гайки, тем резче их сорвёт потом. Нужно подкинуть братьям нашим, отечественным каменщикам, мысль, что именно сейчас самый благоприятный момент для того, чтобы навеки закрепить в общественном сознании традиционные ценности и тем самым обезопасить славянский мир от гуманистической отравы.

− Удачный? – Рашидов выразительно замер со стопкой у рта. – Рома, может, масонский оккультизм и выродился давно в конспирологическую ролёвку, но кое-какие знания у них остались!

− Именно что «кое-какие», − не слишком усердно сдерживая издевательский смешок, согласился Шойфет. Он обвёл указательным пальцем ободок стопки и снова весело глянул на Рашидова-старшего. – Мы подбросим им старинный трактат с пророчеством и там напишем, что ретроградность всего, что только можно, означает надёжный возврат в прошлое и закрепление его навеки. И что Плутон в последних градусах Козерога крепче и сильнее, чем в любом другом месте, потому что накопил силу, пока шёл по знаку. Причём силу государственническую и охранительную. И, мол, с такими астрологическими показателями провозглашённый в нужный момент порядок станет несокрушимым и вечным.

− Ты полагаешь, они поверят? – с интересом воззрился на него Рашидов.

− Мы подсунем им своего эксперта. Он всё подтвердит: мол, это древние, тайные, по-настоящему надёжные трактовки, остальное ересь и глупость. Параллельно сливаем достоверную информацию: вбрасываем в медиа-пространство реальные документы с подписями и печатями, где братья наши, заокеанские каменщики, подробно расписывают свои планы по внедрению в массовое сознание отсталых славянских народов давних масонских идей, с использованием всяческих окон Овертона и прочих «волшебных» техник управления общественным мнением. Поднимается шум и паника. На этой волне спешно принимаются охранительные законы, которые в соответствии с законами уже астрологическими благополучно через пару лет рушатся и погребают своих незадачливых творцов под своими обломками. И − voilà! – через двадцать-тридцать лет во главе нашего государства оказывается первый президент-гей с улыбчивым однополым супругом под ручку и здоровым суррогатными детишками в активе.

Рашидов долго молчал и смотрел на Шойфета с недоверчивым, но радостным изумлением. Потом кашлянул, допил коньяк и промычал, рассасывая дольку шоколада:

– Неплохо, да. Особенно если учесть, что для принятия подобных законов хуже момента не придумаешь. – Он покатал между пальцев виноградину, бросил её в рот. – Только трактата и эксперта не нужно. Дешевле и надёжней обойтись документами и шумом в прессе.

– Надёжней? – удивился Шойфет, тоже принимаясь ощипывать виноградную гроздь.

– Те каменщики, – пояснил Рашидов, – которые подвизаются непосредственно во властных структурах, работают с уже готовыми идеями. Им не по чину знать, как их мастера получают божественные откровения. На их уровне всё просто и понятно: есть конкуренты, есть бизнес, в этом бизнесе нужно крутиться, чтобы не прогореть. Для них идеи, на которых выезжают их политические креатуры, всего лишь идеологическое прикрытие. Вопрос для них исключительно в том, будут фуа-гра кушать они или их противники. В мистику они не верят, поэтому трактат их только насторожит. А вот подогнать всяких старцев, которые благословят очистить святую Русь от скверны, очень даже можно.

– Значит, решено? – осторожно уточнил Шойфет.

– Замётано! – азартно воскликнул Рашидов. И звонко шлёпнул Шойфета по догадливо подставленной ладони.

− А если что-то пойдёт не так? Рискуем ведь.

− Вот когда пойдёт, тогда и будем думать. Творить историю всегда рисковое дело.

– И даже не спросите, зачем лично мне всё это надо? – прищурился Шойфет.

– А то я не понимаю! – душевно улыбнулся Рашидов. – Думаю, что мой сын, пока вы с ним вместе, находится в очень крепких и очень надёжных руках!

***

Синтетически шуршащий на ветру чехол от спального мешка Шойфет приметил сразу, как только заехал во двор. Судя по высоте, на которой крепилась меж сосновых стволов бельевая верёвка, вязал её явно не Тёмушка. И Шойфет точно знал, кто тот долговязый санитар, который приложил к этому делу свою жилистую руку. И кто вытащил в сад спальник, что тяжело свисал теперь со спинки шезлонга, где он то ли сох, то ли проветривался.

Ревность − чернейшая, как сажа на стенках адского котла − на мгновение омрачила сердце Романа Аркадьича. Целую неделю ждал он встречи со своим возлюбленным Тёмой Рашидовым, работал как одержимый, только бы развязаться поскорее с делами, а Тёмушка тем временем ходил с соседом на рыбалку! И наверняка не видел в этом ничего зазорного! И искренне верил, что намерения соседа тоже абсолютно невинны. Шойфету бы такую уверенность!

Гравий, которым была посыпана ведущая к крыльцу дорожка, противно скрежетал при каждом шаге. Шойфета это всегда бесило, но поскольку бывал он здесь наездами, то и менять что-то на свой вкус не собирался. А сейчас вдруг подумал: какого, собственно, чёрта?! Закатать этот мерзкий гравий в бетон! Крапиву у забора выкосить, засеять всё клевером и любоваться на него на закате.

Представив себя с косой, Шойфет едва не подавился смехом. Он даже остановился и зажмурился, сотрясаясь в приступе нервического веселья. Отсмеявшись, он добрёл до крыльца, сел на ступеньки, пристроил рядом пакеты из супермаркета и закурил. Покосился на белые зонтики сныти. Те выглядели такими мирными в золотой вечерней пыльце, в ровном шмелином гудении, что совестно стало сидеть с этой скромной красотой рядом и прикидывать, как её извести. Пусть живёт. И лютики, которые уже почти сложили глянцевые жёлтые лепестки в бутончики, показались такими нарядными и жизнерадостными в сочной зелёной траве, что Шойфет окончательно отказался от мысли насильственно окультуривать этот уголок живого леса ради сомнительного порядка.

И тут Шойфет подавился дымом и закашлялся, потому что его пронзила вдруг мысль, что в этот вот самый момент он ужасно похож на соседа. Сидит тут на завалинке, курит, задумчиво смотрит в закат. Не хватает кирзовых сапог и клетчатой рубашки, застиранной до потусторонней бледности. Но, чёрт возьми, Шойфет согласился бы стать как он, если это единственный способ быть интересным Тёме, который в последнее время пропадает сутками у соседа.

Подавившись и закашлявшись вторично, Шойфет схватился за карман, где слишком громко и искусственно для дачной идиллии заорал телефон. Звонил, разумеется, Тёмушка.

− Ром, ты приехал? Я у Викентия Сигизмундовича. Мы тут…

− Знаю, чай пьёте, − усмехнулся Шойфет, затягиваясь до головокружения, как будто не никотином травился, а чем-то повеселее – опять же, как сосед с его вечным косячком. – Сейчас приеду. Только продукты в холодильник брошу.

− Ты же устал, наверное, − совестливо заметил Тёмушка.

− Устал, − с едва заметным укором подтвердил Шойфет, ибо манипулятор в нём не засыпал никогда. – Вот у Викентия Сигизмундовича и отдохну. Я конфеты твои любимые купил. Брать их с собой?

− Конечно брать! – тут же повеселел Тёмушка. – Давай поскорее, мы уже ждём тебя.

− А поцеловать?

− Вот приедешь и поцелую.

Шойфет послушал отбойные гудки в трубке и принялся рыться в кармане в поисках ключей. Но не судьба ему была быстро добраться сегодня до Тёмушки. Пока он шёл к холодильнику, телефон зазвонил снова. На этот раз разговор по душам срочно понадобился Диме, который был пьяным в зюзю, судя по тому бреду, что он нёс, старательно борясь с заплетающимся языком. Шойфет терпеливо слушал про Давида и кудрявую Фамарь в разноцветных одеждах и неспешно раскладывал по полкам продукты. Телефон он оставил на столе, включив громкую связь. Вернулся к нему, только когда Дима замолчал, а потом осторожно спросил:

− Эй, колдун, ты ещё там? Ты меня слушаешь?

Шойфет снова закурил, опёрся задом о край буфета и глянул на телефон так, будто тот был живым собеседником.

− Какой я тебе колдун? Я для тебя Роман Аркадьевич. Запомни это, чувак. Забыл, кому душу продал?

Дима надолго замолчал, а потом почти трезвым голосом уточнил:

− А… кому?

− Мне, − уверенно ответил Шойфет.

− Разве? Я думал, тому, кто желания выполняет, − испуганно пролепетал Дима.

− Так я и выполняю твой заказ. Ты хоть помнишь, чего хотел?

Дима нервно попыхтел в трубку, покряхтел, видимо, поднимаясь с насиженного места, затрещал кустами, через которые пробирался куда-то.

− Я хотел и хочу найти того, кто по судьбе, а не по моему желанию.

− Ты готов к тому, что это может оказаться… никто? – вкрадчиво уточнил Шойфет.

− Ты… − Дима явно был возмущён и ошарашен таким поворотом дела. – Ты же обещал! Что за кидалово?!

− Я с тебя денег не брал, − желчно напомнил Шойфет. – Что ты хочешь мне предъявить?

− Но я же сделал, как ты просил! Я сказал Яше! Я…

− Ты для себя это сделал в первую очередь. Я предлагал в качестве платы избавить тебя от нетривиальных сексуальных наклонностей. Ты отказался. Мы квиты. Тебе так не кажется?

Дима снова принялся нервно дышать и шуршать курткой, по которой, слышно было, чиркали ветки.

− Чёрт, тебя не переспоришь! − в сердцах воскликнул он наконец.

− Рад, что ты это понял, − ухмыльнулся Шойфет. – Пойди проспись и готовься к тому, что в ближайшее время жизнь твоя круто изменится.

Не успел Шойфет докурить и выйти из дома, как телефон зазвонил снова. В этот раз срочно побеседовать с ним захотел Яша.

− Здравствуй, свояк, − ехидно поприветствовал его Шойфет, усаживаясь за руль и закрепляя на ухе телефонную гарнитуру. – Или как мне теперь тебя называть? Я не слишком разбираюсь в родственных связях и их наименованиях.

Он захлопнул дверцу и включил зажигание.

− Я тоже не уверен, − честно задумался Яков. – Но знаю, что брат жены называется шурин.

− Значит, я для тебя шурин, а ты для меня тот чувак, который женился на моей сестре, − весело подытожил Шойфет.

− Ещё не женился, − тут же опечалился Яша. – И… у меня проблемы. Не могли бы мы встретиться и поговорить?

− О чём поговорить-то? – Шойфет выехал за ворота и теперь наблюдал в зеркало заднего вида, как они автоматически закрываются за его спиной.

− О любви и об искушениях, − серьёзно ответил Яков.

− Оу! – восхитился издевательски Шойфет. – Это весомый повод встретиться и поговорить. Только я за городом живу по большей части. Если хочешь, приезжай хоть завтра. Можешь с Диной вместе. Я всё равно хотел её сюда пригласить, чтобы познакомить со своей второй половиной.

− Так ты женат! – Яков был поражён. – Я и не знал.

− Не женат и не собираюсь, − усмехнулся Шойфет, уверенно сворачивая в поля, на выдавленную колёсами глубокую колею. Закатное солнце брызнуло едко в глаза, и он опустил защитный козырёк. – Так ждать нам тебя в гости?

− Если это удобно, то я бы приехал пока один, − твёрдо сказал Яков.

− Боишься, что Дина услышит лишнее? – поддел его Шойфет.

− Да, − вздохнул тот. – Разговор слишком деликатный.

− Я заинтригован, − цинично соврал Шойфет. – А почему именно меня ты выбрал для исповеди?

− Потому что я знаю, что ты астролог и знаешь, что такое судьба.

Теперь пришла очередь Шойфета поражаться услышанному.

− А ты действительно умный парень! – уважительно признал он вслух. – Я уж думал, ты будешь мне отворот или приворот заказывать, а ты приятно меня удивил. Я прям начинаю болеть за твою кандидатуру в качестве того чувака, который женится на моей сестре! Не был бы ты ортодоксом, цены бы тебе не было.

− Я не ортодокс, но я религиозный человек, − подумав, ответил Яков. – Для меня очевидно, что магия это манипуляция тем, что человек и сам может изменить, без помощи шамана или волшебника. Меня интересует то, что изменить нельзя.

− Тебе для себя или… − Шойфет выразительно замолчал, давая возможность Якову самому закончить фразу.

− Или. – В голосе Якова явственно стала слышна улыбка. – Хочу помочь одному человеку, но не понимаю как.

− И этого человека зовут…

− Дима. Тот самый, за которым ты попросил меня поухаживать.

− Вот это я понимаю, ты озадачился! Ответственно к делу подошёл, не бросил на полдороге! Теперь я вижу, что на тебя действительно можно положиться!

− Я так сразу и сказал, − скромно заметил Яков. И замолчал, давая в свою очередь возможность Шойфету захохотать первым.

− Ладно, − всё ещё похрюкивая от смеха, подытожил Шойфет. – Раз уж ты настолько свой, свояк, у меня для тебя имеется эксклюзивное предложение. Завтра мой коллега поедет сюда и может тебя заодно подкинуть. Его Андрей Константинович зовут. Пришлю попозже тебе его координаты, а ему сам позвоню и предупрежу, чтоб тебя непременно забрал. Идёт?

− Это идеально, − с благодарностью согласился Яков. – До встречи тогда. Надеюсь, я не нарушу твоих планов на выходные.

− Я давно уже не строю планов, − заверил его Шойфет. − Покой мне только снится.

Они попрощались, и некоторое время Шойфет ехал в тишине в стремительно алеющее небо. В этот момент он как никогда понимал пресловутого соседа, которому хватало всего этого. Закатный мир был огромен и прекрасен. Любование им, сердечное его познание и растворение в нём вполне могли захватить не меньше, чем творение истории. Сливаясь с этим природным миром, душа постигала суть женственной стороны Божества – смиренной и ласковой. Ждущей. Кажется, только сейчас Шойфет осознал, почему вера − это женское проявление воли, проявление любви. Вот только страшно было настолько доверяться чужой силе, поэтому сам он всегда возвращался к Рашидову, где был магом, с которым считались и которому покорялись. А Тёмушка тем временем уплывал от него в этот закат, потому что никогда и не хотел ничего другого. И надо было либо нырять за ним, либо тянуть его обратно, в конторскую суету. Или придумать что-то ещё – магическое, алхимическое.

Ворота, ведущие к дому Радзинского, были гостеприимно распахнуты: Шойфета, в самом деле, ждали. Едва он заглушил мотор, Тёма вихрем слетел с крыльца, рывком распахнул дверь автомобиля и накинулся на Шойфета с поцелуями. Он втиснулся в салон и прильнул всем телом так плотно, что трудно стало дышать. Шойфет сумел уловить момент, нащупал и стянул с Тёминого носа очки. Тёмушка сразу прижался к нему щекой и затих. Шойфет выждал приличное ситуации время и потянул Тёму вниз, устроил его у себя на коленях, хотя этому и мешал руль. И можно было сидеть так, сколько душе угодно, никто не стал бы им мешать. И они молчали, обнявшись, пока Шойфет не решил:

− Ночевать остаёмся здесь. Я так устал, что обратно сегодня уже не доеду.

− Значит, никакого секса сегодня? – отнимая у Шойфета свои очки и привычным движением цепляя их на нос, с улыбкой спросил Тёма. – Стены тонкие, а положат нас в Аверинской спальне опять.

− Ну почему же, − прищурился Шойфет, − есть много способов сделать всё тихо и много мест, где нас никто не услышит, как бы сладострастно мы ни стонали. Это вызов, в конце-то концов!

− Чёрт возьми, как же ты прав! – насмешливо покачал светловолосой головой Тёма. – Ради одного этого стоит ночевать в гостях! Чтобы секс стал приключением, а не рутиной. Да ты гений!

− А по-моему, кое-кто стал слишком сексуально озабоченным, − не остался в долгу Шойфет. – И я очень надеюсь, что это моё дурное влияние, а не каких-то там санитаров. Ну, или ты просто соскучился по мне.

− Вот же ты ревнивое чудовище! – поразился Тёма. – Никто на мою честь не покушался, можешь быть спокоен. Ни Матвей, ни Андрей Константинович, ни Радзинский с Авериным.

− А Бергер? – ревниво уточнил Шойфет. И они дружно захохотали, потому что Бергер занимался любовью только со своими драгоценными книгами, а если вдруг случалось ему трахаться с людьми, то имел он их исключительно в мозг.



Глава 9.

Дима сам не понял, как сумел так позорно накидаться. Он не подумал о последствиях, а они не заставили себя ждать: желание выговориться спьяну стало просто душераздирающим. Хотелось, конечно, помиловаться с Яшей: шептать, низко склонившись к его солнечно-веснушчатому лицу, что-нибудь такое откровенное, жгучее, что возможно только в невменяемом состоянии произнести. Но в голове засел противный Амнон с его дьявольской похотью и теперь Дима боялся самого себя, крепко напуганный Петровичем и его назидательными историями. Да и Яша был далеко.

В общем, сделал Дима глупость, позвонил колдуну, а после от стыда и иррационального ужаса добавил ещё горячительного. И щедро, похоже, добавил, потому что смотрел сейчас на мускулистую спину, в которую по-щенячьи ткнулся носом во сне, и не понимал, чья эта спина. И судьба не дала Диме времени на раздумья, потому что спина сразу взбугрилась мускулами, тот, с кем Дима делил постель, потянулся вкусно, со стоном, показывая волосатую подмышку. А дальше как в дурацкой комедии: сонное лицо Макса, его ухмылка и понимающий вопрос:

− Ну что, не помнишь ни хрена?

Дима только головой мотнуть сумел, настолько не ожидал именно это тело увидеть голым под одним с собой одеялом.

Макс между тем совсем даже не тушевался: сразу начал одеваться, не стесняясь светить самыми интимными местами.

− Можем повторить трезвыми, чтобы запомнилось. – Макс неспешно натягивал штаны и поглядывал на ошалевшего Диму весело. – Я не против, если что. Ты парень горячий. Мне понравилось.

− А как ты… − Дима хотел сказать «догадался», но всё никак не мог выговорить окончательно компрометирующее его слово.

Макс и тут выручил. Завязал кроссовки, разогнулся и посмотрел уже снисходительно.

− Как понял, что к тебе подкатить можно? Да ты так красочно расписывал свою любовь к какому-то Яше, что сомнений быть не могло.

– Я что же… при всех?.. – В Диминых глазах заплескался теперь не страх, а самый настоящий ужас.

Макс дотянулся со своей стороны кровати, положил Диме руку на плечо.

− Не ссы, − успокоил он уже без улыбки. – Я просто решил перед сном прогуляться и в лес далеко зашёл. А там ты на пеньке сидишь, душу кому-то изливаешь. Никто, кроме меня, не слышал. Точно.

Дима шумно выдохнул и обмяк.

− Никогда бы не подумал про тебя, − пробормотал он, прикрывая глаза.

− А ты присмотрись к нашим повнимательней, − хмыкнул Макс. – Думаешь, кто в качалку-то ходит?

− Серьёзно? – поразился Дима, вытаращиваясь. – Вот это я, походу, лох.

− Ты тоже неплохо шифровался, − утешил его Макс. – Ладно. − Он поднялся, сунул в карман телефон. – Ты давай в себя приходи, да выруливай к беседке. Там самовар обещали растопить и чаю с полезными травками антипохмельного налить. И позвони, как надумаешь повторить. Я не пошутил, мне понравилось.

Макс ушёл. Дима лежал, как паралитик, сложив руки поверх пахнущего лежалыми тряпками отсыревшего в давно нетопленном доме одеяла, и думал о том, что жизнь его в самом деле в один миг круто перевернулась. Проклятый колдун!

***

Муха уже полчаса кругами ползала по столу, и улетать, похоже, не собиралась. Шойфет ей не мешал и отгонял только от своей тарелки с сэндвичами. Следя за мухой, он нырял взглядом в узкие каньоны, прослеживал змеистые русла тонких и злых горных рек. В древесной толще этого кастанедовского мира можно было блуждать часами среди однообразных пейзажей из песчаного цвета скал, куцых растений и сухой земли. Муха могла бы стать отличной метафорой неделания. Она отлично вписывалась в созданный Кастанедой алхимический миф.

− Рашидов тебя небось только коньяком угощает? – пробасил вдруг прямо в Шойфетову макушку Радзинский.

Роман Аркадьич не дрогнул только потому, что долгие годы тренировал и так от природы не хилую выдержку. Хотя вибрация баритона Радзинского скатилась по позвоночнику прямо в печень и засвербела там пренеприятнейшим образом, он стерпел и ответил ровным прохладным тоном:

− Вы забыли про кофе.

− Ну да, − весело согласился Радзинский. – Кофе с коньяком, виски, бренди и прочая нездоровая фигня. А я вот клубнички на завтрак собрал. Сейчас Колю буду полезным творогом кормить. – И он поставил на стол целый тазик сладко пахнущих ягод.

− Зря вы так, − закидывая в рот пару клубничин, флегматично отозвался Шойфет, − Иван Семёныч отлично готовит.

− Пижон твой Рашидов! – страстно воскликнул Радзинский. – И готовит он наверняка только оссобуко или устриц в белом вине.

− Можно подумать, вы исключительно картошку в мундире варите. – Шойфет развалился на стуле и пакостно ухмыльнулся. – И, если уж на то пошло, Иван Семёныч считает пижоном вас. И тоже всегда горячится, когда рассуждает о вашем пижонстве.

− Это он от ревности, − довольно усмехнулся Радзинский и ушёл к холодильнику, чтобы достать творог и сметану. – Завидно ему, что наши братья – таланты, поэты и мистики, а у него – одни маньяки.

− Кстати о маньяках. – Шойфет оглядел стол в поисках мухи, не нашёл и взгрустнул: он успел уже принять насекомое в семью, приготовился защищать и помогать. Муха показалась ему дружелюбной и любознательной. Она не была грубой и здоровенной, как навозные мухи. И она целых пять минут мирно дремала у Шойфета на рукаве. Но теперь муха исчезла, и непонятно стало, считать её теперь домашним питомцем или нет.

− Ром, − хмуро окликнул его Радзинский, − Ты что-то в последнее время совсем рассеянным стал. Что там с маньяками?

Шойфет выдавил из себя условно-ироничную улыбку и совершенно нелогично вздохнул.

− Я тут нашёл для чёрного братства ещё одного. Душу у него купил. – Тут Шойфет оскалился уже широко, по-голливудски, и даже хохотнул. – Горячая душа, беспокойная: жжётся, рвётся, сама не знает, куда. Но проблема не в этом. Он на Андрея Константиновича запал.

Радзинский плюхнулся на табурет с банкой сметаны в руках и ахнул:

− Ты в свои гнусные литераторские истории зятя моего втянуть хочешь?!

Шойфет обиделся и глянул на Радзинского неприязненно, с наглым прищуром.

− Почему это они сразу гнусные? Не гнуснее ваших, − огрызнулся он. – Вы вон за ниточки тянуть не брезгуете, хотя это тоже откровенная магия.

− Я тяну за те ниточки, которые оказались в моих руках по благословению, а не чьему-то там произволу, − холодно осадил его Радзинский. Шойфет обязательно струхнул бы от его грозного вида и тона, если бы не был от рождения самоуверенным, бесстыжим и дерзким.

− Между произволом и экспериментом большая разница, − снисходительно обронил Шойфет.

− Ты мне зубы не заговаривай, экспериментатор! Ты считаешь, что дочери моей муж больше не нужен? Или как тебя понимать?

− Да с чего вы взяли, что я вашего зятя кому-то сосватал? Где доказательства, что я к этому причастен?

− Доказательства? – зловеще переспросил Радзинский. – Будут тебе доказательства. Коля! – заорал он зычным басом, от которого, казалось, затряслись, боязливо осыпаясь трухой, бревенчатые стены.

По лестнице просыпались лёгкие шаги, тихо скрипнула дверь, ведущая в комнату из сеней. Всё ещё сонный Аверин принёс с собой мир, свет и лёгкость. Весь его облик пел о воздушной свободе и радостной вечности. Блондинистые Аверинские волосы с возрастом стали такими белыми, как солнечный снег на вершине Эвереста, а, выцветшие от времени глаза – как прозрачный голубой лёд на поверхности горных озёр. И вроде даже пахнуло электрическим свежим ветром с его появлением, и похожий на грозную тучу Радзинский зашкворчал непереваренными молниями. Шойфет поёжился и приготовился вымокнуть до нитки под грозовым ливнем упрёков и обвинений этих двоих.

− Я зубы чистил. – Аверин прошёл к столу. – Всем доброе утро. Что-то случилось? – Он куснул самую крупную ягоду и причмокнул от удовольствия. – Райская сладость! – искренне восхитился он.

Клюнув Радзинского в щёку, Аверин уселся за стол и принялся накладывать себе творог.

− Скажи, Николенька, − елейно пропел Радзинский, наливая Аверину чаю. – Можно установить авторство у литераторских историй? Ну вот, например, какая-нибудь Серафима Витальевна, соседка, жила до сорока лет унылой старой девой, а потом занялась йогой, завела трёх любовников и уехала жить в Таиланд. Можно понять, кто ей новую судьбу сочинил?

− Конечно можно! – радостно согласился Аверин. – У каждой такой истории есть особый психический аромат. Это всё равно что подпись!

Шойфет мысленно застонал и принялся раздражённо метать себе в тарелку творог и ожесточённо разминать в нём ягоды. Радзинский глянул на Романа Аркадьича торжествующе и продолжил свой иезуитский допрос:

− А вот можно понять, что именно человеку ещё до рождения сочинили и в карте его натальной записали, а что уже тут нахимичили всякие особо одарённые и к судьбе его приплели?

Аверин уже отставил в сторону тарелку и пристально глядел на злого Шойфета, который поедал творог с такой ненавистью, как будто мстил ему за что-то.

− Можно, − не отрывая от сидящего напротив Шойфета острого как хирургический скальпель взгляда, замедленно кивнул Аверин. – Но ведь Рома же ничего плохого не хотел? У него просто все сюжеты эпичные. А когда лес рубят, щепки летят. Да, Рома?

− Нет. – Шойфет яростно отмёл свою тарелку в сторону. – Нет! – с вызовом повторил он. − Вселенная просто так устроена: всё со всем связано! Тронешь одно, оно тянет за собой остальное. И никаких щепок! – Он нацедил себе чаю и опрокинул в себя залпом, как водку, стукнув напоследок о стол чашкой. – И никакая магия не сделает из Серафимы Витальевны роковую женщину, если в её карте такая возможность не заложена!

− Что и требовалось доказать, − промурлыкал удовлетворённо Радзинский. – Рыльце у нашего Ромы в пушку. Представляешь, Коль, он Андрюше нашему поклонника подогнал. Чтоб мы тут все не скучали, наверное. А то слишком благостно тут у нас всё, не то что у чёрных наших братьев, как Ромаша привык.

− Да хватит приписывать мне всякую хрень! – с чувством простонал Шойфет. – Плевать мне на Руднева и на его личную жизнь! Я не о нём историю сочинял! Если его и затянуло туда, то только потому, что его потенции срезонировали с сюжетом. Всё! Считайте, что это карма!

Аверин как будто бы потерял к гостю интерес и вернулся к завтраку.
− Рома, ты варвар, − мирно сказал он. – Но мы сделаем из тебя цивилизованного человека, а может быть, даже святого.

Радзинский оскорбительно заржал и ехидно добавил:

− Ну да, не зря же ты теперь снова среди Сынов Всевышнего! Или мы теперь Чёрные Сыны Всевышнего?

− Чёрное братство Сынов Всевышнего, − предложил Аверин, копаясь в клубнике.

− Сыны Всевышнего – пиратская версия! – подхватил Радзинский.

− Сыны Люцифера?

− Бастарды Всевышнего!

− Сыны в Изгнании!

− Поверженные Сыны!

− Сыны Погибели?

Шойфет заткнул уши и бессильно уронил голову на стол. С этого ракурса он неожиданно увидел родную муху, которая предусмотрительно ползала по клубнике с той стороны, где её не могли видеть Аверин с Радзинским. «Хоть ты не издеваешься надо мной», − с тоской подумал он. – «Ты и Тёмушка. Хочешь творожку?» − Шойфет отщипнул зёрнышко творога и незаметно подсунул мухе. Та деловито наползла на угощение. – «Ты только не попадайся», − мысленно велел ей Шойфет. – «Жить будешь за печкой. А крошек тут тебе всегда хватит».



Глава 10.

Будущего родственника ждали в беседке возле дома Радзинского. Тёма задумчиво наблюдал, как по шершавым доскам стола ветер рыжей трухой разносит табак, что выкрошился из поломанной сигареты, и украдкой поглядывал на Шойфета, который курил неподалёку. Бликующие стёкла очков надёжно скрывали растворённую в Тёмином взгляде влюблённость, но Тёма всё равно себя выдал: встал, подошёл, запахнул на груди Шойфета куртку. Тот ответил таким довольным взглядом и такой сытой улыбкой, что захотелось его за это укусить. Но Тёма ничего не мог с собой поделать. Он как картошку из огня нетерпеливо таскал теперь прикосновенья, ластился и всё никак не мог насытиться телесной чувственностью.

Шойфет поднёс к его губам свою сигарету и Тёма, прищурившись, глубоко затянулся. Выдохнул. Ветер вырвал дым прямо из его рта и унёс клочком сероватого тумана.

− Целоваться мы здесь не будем, − предупредил Тёма, по-прежнему грея ладонями Шойфетову грудь и следя, как Шойфет обхватывает губами сигаретный фильтр.

− Не будем, − ухмыляясь, согласился Шойфет. И присосался к сигарете так страстно, что Тёма с досадой стукнул его кулаком в плечо.

− Почему ты не попросил Руднева отвезти этого твоего Дымшица к нам на дачу? – возмутился он запоздало.

− Для Руднева это лишний крюк, – пожал плечами Шойфет. − Он живёт здесь и мы сейчас здесь. Почему бы не облегчить ему жизнь?

Тёма был совестливым человеком и против альтруистических поступков возражать не стал. Поэтому он со вздохом обнял Шойфета покрепче и положил голову ему на плечо. Шойфет тоже обхватил его свободной рукой. Так они и стояли, одинаково кайфуя от простых человеческих объятий.

Рёв мотора разогнал тишину, приправленную теньканьем птиц, слишком скоро. Шойфету пришлось спешно докуривать, а Тёме отлепляться от нагретой щекой куртки. Вздыхая, он наблюдал, как притормаживает у калитки Рудневское авто, и спешно уезжает дальше, к соседнему дому, оставляя на дороге одинокую фигурку в коричневом вельветовом пиджаке. Шойфет махнул рукой, подзывая Якова поближе. Тот потыркался, нашёл калитку и вошёл во двор, с любопытством оглядываясь по сторонам.

− Привет, свояк, − дежурно улыбнулся Шойфет, направляясь к своей машине, предусмотрительно поставленной у ворот. – Чем ты так достал Андрея Константиновича, что он тебя выкинул посреди дороги и умчался, даже не поздоровавшись с нами?

− Добрый день, − вежливо кивнул Яков и остановился в паре шагов от Тёмы, нерешительно поглядывая на него. – Мы всю дорогу молчали, − пожал он плечами. − Похоже, ваш сосед с утра был не в духе.

− Ладно. Позже выясним, что с ним не так. – Шойфет пикнул сигнализацией и подошёл ближе, протягивая руку для пожатия. – Но сначала познакомься с моим бойфрендом: Артемий Иванович, можно просто Артём, если ты любитель сердечности и душевной простоты.

Если Яков и был шокирован этим внезапным каминг-аутом, прилетевшим в голову как прицельно брошенный булыжник, то он сумел удержать потрясение при себе и тряхнул Тёмину руку так же дружелюбно как до этого ручкался с Шойфетом.

Шойфет остался доволен. Проследил, чтобы все уселись и пристегнулись, и зычно крикнул в сторону дома:

− Мы поехали!

Яков не расслышал, что ответили Шойфету хозяева. Он переваривал внезапно свалившееся на него слишком интимное признание шурина, чувствуя мучительную неловкость от того, что влез с ногами в чужую личную жизнь, хоть и невольно. Зато ему стало легче думать о предстоящей беседе. Ведь если будущий шурин… гм… гей или бисексуал, он точно посоветует что-нибудь дельное!

***

Криминальное прошлое нечасто напоминало Андрею Константиновичу о себе. Но в это утро оно вломилось в его благополучную жизнь с ноги. Господин адвокат допивал свежевыжатый апельсиновый сок и стряхивал с пижамы крошки от круассана, когда его потревожил звонок с неизвестного номера. Звонивший представился нотариусом и заявил, что разыскивает Андрея Константиновича по делу о наследстве. Мол, некий Мизрахин Борис Натанович оставил ему крупную сумму денег, акции и личный архив.

Андрей Константинович как услышал фамилию завещателя, так и ослабел. Даже губы посинели, настолько его подкосило это известие. Нотариус между тем продолжал докладывать, что личные бумаги он готов отдать в любой момент, остальное же требует оформления. Руднев как юрист и без него знал процедуру. Он закинул под язык таблетку и заверил, что за архивом подъедет прямо сейчас.

Уже в костюме и при галстуке Андрей Константинович прилёг без сил на диван и некоторое время поглядывал, как розовеют постепенно ногти. Поднимался он в два этапа: сначала сел и распотрошил ещё парочку блистеров с таблетками, потом уже встал. Тщательно уложил волосы, поправил одежду, разозлился как следует и на этой волне вынес себя из квартиры.

Мизрахин был позорной страницей Рудневской юности – так считал сам Андрей Константинович. Старый масон оказался падок на нервных, злых мальчиков с безупречными манерами, упакованных в классический костюм. Он подкатывал деликатно, завлекал тайными знаниями, заметив интерес Руднева к запретному тогда оккультизму. Андрей Константинович сначала долго не понимал истоков этой симпатии, потом недоумевал, что люди находят в таких извращённых отношениях. Но, чёрт возьми, трудно оставаться равнодушным, когда тебе отсасывает шикарный мужик, похожий на киношного аристократа! Да, Андрей Константинович втянулся. И даже позволил втянуть себя в дурацкие масонские игры с посвящениями и клятвами. Но он искал карту! Карту, которую велел ему найти его личный бог, его Патрон. Тогда казалось, что масонские связи в этом деле будут кстати. О, сколько же сил ему пришлось потом потратить, чтобы оборвать эти ниточки! Тогда-то Андрей Константинович и овладел в совершенстве искусством подчищать прошлое и аннигилировать клятвы. Ведь это особая магия – заставить людей забыть о твоём существовании. Но масоны отстали. Возможно, помог в этом и Рашидов, как понимал теперь Андрей Константинович. Не мог же Патрон в самом деле бросить любимого ученика на произвол судьбы на два десятка лет!

Пять опечатанных архивных коробов Руднев составил в багажник и в волнении поехал туда, где ждал его Шойфетов родственничек. Наверное Андрей Константинович выглядел опасным как бешеная собака, потому что заговаривать с ним деликатный еврейский мальчик и не пытался. Всю дорогу господин адвокат гнал из головы непрошенные воспоминания, с ужасом представляя, как издевался бы над ним сейчас Шойфет, если бы прознал о содомитских приключениях его юности. Андрею Константиновичу оставалось бы только застрелиться, если бы тот получил доказательства, что всегда был прав, сомневаясь в исключительной натуральности сексуальных наклонностей бывшего босса.

Уже запершись в кабинете с пыльными коробками покойного Мизрахина, Руднев сообразил, что опасным это наследство может оказаться совсем по другой причине. Братья-масоны наверняка захотят заполучить эти документы, чтобы сохранить свои масонские тайны. Ведь нет никакой гарантии, что ничего специфически масонского там нет. Как же можно допустить, чтобы это попало в руки постороннего, пусть и совершенно законно, по официальному завещанию?

Руднев снова закинулся таблетками и обмяк в объятиях кресла, чувствуя, как ветер из приоткрытого окна холодит покрытый испариной лоб. Наверное Мизрахин решил забрать его с собой на тот свет, вот и доводит до инфаркта, подумалось ему. Надо вызвать старого извращенца и поинтересоваться, какого собственно хрена значат эти сентиментальные жесты. Мизрахин как будто ждал: сразу явился, уставился с детской улыбкой, которой так часто умиляют свежие покойники.

− Что тебе от меня надо? Зачем?.. – простонал Андрей Константинович, в сердцах рванув с шеи галстук.

Мизрахин расстроился и улыбаться перестал. Выглядел он теперь на те плюс тридцать лет, что отделяли нынешний момент от времени их декадентского романа.

− Что там? Что?! – с отчаянием воскликнул Руднев, зло сверкая глазами.

− Карты, − просто ответил фантом, приближаясь. – Королевский флеш, − со смешком уточнил он, раскрывая веером спрятанные в руке карты и роняя их по одной Рудневу на колени. «Пики», − бесстрастно отметил про себя Андрей Константинович.

− Ну и почему я? – спросил он уже спокойней, с отвращением замечая, что невольно флиртует.

Фантом выразительно постучал пальцем по своей груди.

− Сердцу не прикажешь. – И зафыркал от смеха, глядя, как бесится от этого намёка Руднев. – Ты был единственным, кто действительно хотел знать. Поэтому хрен им, − добавил он уже серьёзно.

− Но они вряд ли с этим согласятся? Я прав? – продолжал возмущаться Андрей Константинович.

− Ты их порвёшь на раз-два, − успокоил Мизрахин. – Я в тебя верю!

И ушёл по наглому фантомскому обыкновению, не попрощавшись.

− Ладно, − со здоровой спортивной злостью процедил Руднев, сбрасывая на диван пиджак и вооружаясь канцелярским ножом. – Порвать – это я всегда готов. – И он аккуратно срезал сургучную печать с первой коробки.



Глава 11.

Артемий Иванович – суховатый и сдержанный – вначале показался Якову очень взрослым, несмотря даже на юношеское своё телосложение и внешность подростка-отличника. Но он волшебным образом превращался в Тёму, стоило ему снять очки, перестать напряжённо складывать губки бантиком и начать улыбаться. Читая стихи, Артемий Иванович сразу терял возраст и отчество. Якову страстно захотелось поймать эту метаморфозу карандашом. Он искренне увлёкся, наблюдая, как Тёма декламирует нараспев, мечтательно глядя в пространство поверх витающего над чашкой пара:

– Скрипично и лаково, всегда одинаково, вечерами в гостиной, заполненной фраками, Моцарт и Бах в смешных париках играют этюды о львах и цветах. Электричество в люстре и спор об искусстве пропустят Моцарт и Бах, одеваясь в сенях. Пирог с капустой – тёплый и вкусный – в карман опустит Амадей или Бах. После ужин закажут себе на паях: паштет по-французски, вина и устриц − барский позволят себе размах. А за столом – на манжетах и на коробке с конфетами − им напишет сонет хмельной, незнакомый поэт. И Бах поймает мелодию. И вот он уже бродит один в переулках. Сердце бухает гулко, замирая на четвертях. А господам во фраках настойка маковая заменит нотные знаки и хоры на небесах. А потом – похмелье. Но музыка крепче зелья: растравит душу свирелью и бросит блуждать впотьмах. Поэтому публика снова захочет чего-то такого, что охотно сыграют им Моцарт и Бах. И вспыхнет спор о скрипичных ключах, пока эти двое забирают с собою с грибами пирог и идут за порог, решив, что сегодня к нему будет грог, ведь Моцарт продрог и мечтает согреться и поработать над скерцо, потому что с утра бежать на урок.

На этом месте Тёма будто бы споткнулся и спешно глотнул чаю, пытаясь скрыть внезапно накатившее смущение.

− Я ещё не понял, нужно продолжать или нет, − пояснил он. − Какая-то бесконечная история получается, − скованно улыбнулся он.

− Я бы послушал продолжение! – бодро откликнулся Яков.

По террасе носился ветер. Он взметал салфетки на столе, трепал волосы и одежду, сдувал с ложки сахар, стоило попытаться подсластить чай. Яков смиренно заедал горький травяной настой вареньем и представлял, как он нарисует в своём блокноте Шойфета. Якову представлялось, что это должен быть чёрно-белый рисунок с жирными, резкими тенями и контурами – словно кадр из немого кино. Столько напряжения, драматизма и страсти таилось в пластике и взгляде будущего шурина, что выразить это можно было только неестественным, трагичным заламыванием рук и густо-угольной подводкой глаз.

− Не надо продолжения, − заговорил между тем Шойфет, отпивая из тонкостенной фарфоровой чашки с нежными розовыми цветами. − Можно просто поставить в конце многоточие: будет хороший намёк на бесконечность и ничего лишнего. – Он замолк и с мрачным видом принюхался к чаю. – Что это за трава? Опять соседушка тебя снабдил?

Артемий Иванович надел очки и хмуро ответил:

− Снабдил. Это чабрец и листья смородины. – И с вызовом поинтересовался: − Тебе не нравится?

− Очень вкусно! – поспешно вставил Яков, надеясь разрядить атмосферу, которая так внезапно сгустилась по неизвестной ему причине.

Шойфет глянул на своего бойфренда тяжело и чувственно одновременно.

− Мне не нравится Матвей. А чай очень даже приятный на вкус. – Он демонстративно сделал глоток.

− Удивительно, что ты не боишься этим чаем отравиться, – обиженно бросил Артемий Иванович.

− Он знает, что этот чай будешь пить в первую очередь ты, поэтому гербариями своими травить меня не станет, − ухмыльнулся Шойфет. – Да и зачем меня травить? Я вам и так почти не мешаю. Вам без меня тут раздолье.

Артемий Иванович не сразу нашёл слова для отповеди.

− Твоя ревность безумна! – воскликнул он, растерянно разводя руками, после того как попыхтел беспомощно несколько долгих мгновений. – Мотя даже не гей!

− Мотя, может, и не гей… − ехидно протянул Шойфет и многозначительно умолк, не окончив фразы.

− Что?! – Артемий Иванович даже привстал, но снова плюхнулся на сиденье. – То есть ты… Ты меня… Считаешь, что я…

− Нет, Тём, − терпеливо вздохнул Шойфет и тут же опасно-ласково улыбнулся. – Я просто ревную. Без повода. Ничего не могу с собой поделать, − доверительно признался он, поворачиваясь к Яше. – Не у всех такой завидный, устойчивый темперамент как у нашего гостя.
Яков отметил про себя, что будущему шурину доставляет явное и немалое удовольствие разводить людей на эмоции. И сейчас, получив свою дозу концентрированной страсти, он сразу стал довольным как крокодил, сожравший целиком антилопу.

− У меня просто нет повода ревновать, − честно ответил Яков. – Возможно, дело в этом.

− У тебя, может, и нет. – Шойфет растянул губы в ехидной усмешечке. – А вот у невесты твоей, как я понимаю, повод такой имеется.

Яков напрягся, пытаясь припомнить, что же именно говорил шурину о своей проблеме. Ему казалось, что особых подробностей он вывалить не успел, но поручиться за это не мог.

− Я бы хотел поговорить об этом приватно, − твёрдо заявил Яков.

Шойфет, вздыхая, встал из-за стола.

− Ну, пойдём, погуляем.

Проходя мимо Артемия Ивановича, он вдруг опрокинул его, как в танго, вместе со стулом и страстно поцеловал взасос.

− Извини молодого человека, Тёмушка, − проворковал он, всё ещё низко склонившись к самому его лицу. − Он просто не знает, насколько ценным может быть твоё участие в этом деле, поэтому поступает по отношению к тебе так неделикатно.

Артемий Иванович, которого наконец вернули в вертикальное положение, потрясённо перевёл дыхание и поправил очки. Он машинально потянулся к чашке с чаем, всё ещё задыхаясь и розовея скулами.

− Я не… − растерянно выдавил из себя Яков и осёкся, указывая на Тёму. – Мы просто совсем не знакомы с… Артёмом, − припомнил он рекомендованное обращение. – Но я готов, если хотите…

− Исповедоваться? – ехидно уточнил Шойфет.

− Да, готов исповедоваться, − решительно подтвердил Яков.

− Тогда приступай, − великодушно позволил Шойфет.

Он ушёл в дальний угол террасы и развалился, как на троне, на узкой софе, покрытой жёстким гобеленовым покрывалом.

Яков присел на стул, стоявший к нему ближе прочих, и нервно потеребил краешек пиджака.

− Я хотел попросить совета, − начал он, не поднимая на собеседников взгляда. – Тот знакомый, о котором вы попросили меня позаботиться после погрома в клубе, он неожиданно признался мне в любви. И он… оказался очень активным. Он явился ко мне домой и при всех сделал мне предложение! – последнюю фразу Яков выдал почти с отчаянием. – Родители в ужасе, − уныло добавил он. − Они боятся, что Дима явится на нашу с Диной свадьбу и учинит какой-то скандал. А я просто хочу ему помочь. Ведь он не виноват…

− Ты тоже не виноват, − резонно заметил Шойфет. – Или ты уже не уверен, что хочешь выбрать Дину, а не Диму?

Яков кинул быстрый взгляд на Шойфета и снова потупился.

− Было мгновение, когда очень хотелось поддаться, − честно признался он. – Но это чисто умственное. Я не…

− У тебя не встал, − ехидно подсказал ему Шойфет.

Яков усмехнулся и поднял голову.

− Да. У меня не встал, − с улыбкой подтвердил он.

− И слава Богу! – радостно воскликнул Шойфет.

Он энергично поднялся на ноги и принялся расхаживать по террасе вдоль софы и примыкавшего к ней старинного буфета.

− Ты в Диме не заинтересован, но не знаешь, как ему отказать и остаться при этом чутким, интеллигентным человеком. Правильно?

Яков согласно кивнул.

− Проблема ещё в том, что такая любовь отвергается обществом, − озабоченно прибавил он. – Я хотел Диму поддержать, чтобы он не чувствовал себя изгоем, а он принял мою симпатию за поощрение. Я сам себя загнал в ловушку и не знаю, как из неё теперь выбраться.

Шойфет остановился у стола, отщипнул изюмину с кекса и кинул её в рот.

− Если бы ты был женщиной, ситуация не стала бы от этого менее острой, – скептически прицокнул он языком. После чего подсел к Тёме и заглянул ему в лицо с нахальной улыбкой. – Что делать, Тём? Что делать деликатному человеку со страстным, настойчивым поклонником?

− Твёрдо сказать ему «нет» и ни в коем случае не кокетничать при этом, − со сдержанной улыбкой ответил ему Артемий Иванович. И отковырнул от кекса кусочек глазури.

− Ты ж мой умненький мышонок! – умилился Шойфет. − Усвоил-таки, что одаривать собой нужно не всех подряд?

Тёма неспешно вложил патоку в рот и облизнул, причмокнув, испачканный сладким палец.

− Усвоил, − кивнул он с насмешкой.

Якову стало неловко от этой откровенно порнографической сцены и он поспешил пояснить:

− Я сказал ему «нет». Но меня всё равно мучает мысль, что он будет страдать. Я не знаю, что сделать, чтобы он сам меня расхотел!

− Вот! – торжествующим шёпотом воскликнул Шойфет, глядя при этом в глаза Тёме, который ради этого контакта стянул очки на кончик носа. – Благородный человек у меня свояк. Филантроп. За это мы его с тобой уже любим и обязательно ему поможем. Так ведь, Тём?

− Постараемся, − нежно улыбнулся ему Тёма.

Шойфет тотчас встал и снова принялся вышагивать своими длинными ногами по террасе, как диковинный чёрный журавль. Остановившись напротив Якова, он неожиданно сказал:

− Твоя проблема в том, что ты сам у себя единственный ресурс. А благотворительность требует значительных средств. Тебе нужно перестать рассчитывать только на себя и научиться привлекать к делу других. Ты правильно сделал, что пришёл.

Яков молчал и хлопал восточными своими ресницами как мусульманская невеста. Видно было, что он старательно пытается услышанное осмыслить.

Шойфет наклонился к нему и снисходительно растолковал:

− Дима не твоя забота. Забудь о нём и спи спокойно.

− Но… он же не отстанет! – недоверчиво возразил Яков.

− Это ты от него никак не отстанешь, − скривился Шойфет и ещё раз прошёлся по террасе. – Хватит Диму спасать. Ваши судьбы никак не связаны. Ты ничего ему не должен, он тоже должен не тебе. Понимаешь?

Яков честно помотал головой.

− Нет.

Шойфет обречённо вздохнул и мученически закатил глаза.

− Ты пришёл ко мне, чтобы узнать свою судьбу. Не отворот делать, не от комплексов лечиться. И я, как маг и астролог, говорю тебе: в твоей судьбе Димы нет. Чего тебе ещё надо?

− Но как вы узнали? – осторожно спросил Яков.

− Ты что, мне не веришь?! – с театральным пафосом ужаснулся Шойфет. − Опустите мне веки. – Он драматично прикрыл глаза ладонью.

Яков был умным парнем. Он без особых усилий видел, что в рассуждениях будущего шурина отсутствуют целые куски логических цепочек и очень хотел разобраться, что и почему от него скрывают.

− Верю, конечно, − смущённо заверил он. – И очень рад слышать, что ничего Диме не должен. Но я всё равно беспокоюсь.

− Тебе гарантии нужны, что он не придёт на свадьбу и не станет прилюдно устраивать сцен? – деловито уточнил Шойфет. И в этот момент клювастым своим профилем он очень походил на любопытную птицу, которая вертит головой, моргает и что-то там соображает про себя.

− Хотелось бы, − робко вздохнул Яков.

− Какая наглость! – умилился Шойфет. – Но я даю тебе слово: Дима тебя больше не потревожит. Хотя на свадьбу, может, и придёт, чтобы поздравить – чисто по-дружески.

Яков со священным ужасом уставился на будущего шурина, который зловеще прожигал его взглядом, ожидая ответа. И тут Яков неожиданно сообразил, что именно его смущает!

− А почему, если Дима со мной не связан, он вообще появился в моей жизни? Зачем? – с вызовом спросил он.

Шойфет даже не сразу нашёлся что ответить.

− Слушай, Дымшиц, − душевно заговорил он. – Что ж ты такой дотошный? Тебе же сказали: не лезь в это дело. Собрался жениться? Женись. И не парься по поводу Димы. Тебе этого мало?

− Но мы с ним условились встретиться! На днях. Я хочу знать, что ему сказать, чтобы не усложнить ситуацию.

Шойфет наклонился к нему, как к ребёнку, и взялся за спинку стула, на котором сидел Яков. Якову сделалось очень неуютно, но он стоически таращил на Шойфета свои прекрасные глаза цвета ореха.

− Деточка, − ласково пропел между тем Шойфет, − Чтобы не усложнять, просто не встречайся с ним больше. Не звони, не ходи на свидания, не переживай, не думай. Просто забудь. Это понятно?

− Я не могу, − честно признался Яков.

Шойфет с шумом, как резко сдувшийся шарик, выпустил воздух сквозь зубы и молча ушёл в другой конец террасы.

− Мне кажется, − неожиданно встрял Тёма, − Я понимаю, в чём проблема.

Яков и Шойфет одновременно посмотрели на него с надеждой.

Тёма постарался сдержать улыбку и, чтобы скрыть неловкость, поправил очки.

− Ты, Яков, наверное не знаешь, но Роман Аркадьич, как впрочем и я, принадлежит к одному духовному братству. Мы не занимаемся прозелитизмом, поэтому новые члены находят нас разными нетривиальными способами. Иногда кто-то совершенно посторонний может привести к нам такого человека. Как, похоже, ты привёл Диму. Я прав? – скромно улыбнулся он Шойфету.

Тот быстро захлопнул приоткрывшийся от удивления рот и согласно закивал.

− Конечно, − радостно подтвердил он. – Я просто не хотел грузить Якова ненужными ему тайнами.

Яков недоверчиво прищурился.

− Хотите сказать, что Дима глубоко в душе оккультист и просто пока об этом не знает?

− А что тебя смущает? – усмехнулся Шойфет. – Считаешь, что он всего лишь тупой качок и гопота подзаборная?

Яков немедленно устыдился и голову опустил.

− Вообще-то он пишет стихи, − признал он со вздохом.

− Стихи? – оживился Тёма. – Я уже хочу с ним познакомиться. Ром, ты ведь пригласишь его к нам?

− Ещё не время, − с вымученной улыбкой ответил Шойфет. – Но когда-нибудь обязательно.

Тёма пригляделся к нему повнимательней.

− Думаю, надо посмотреть его дело в архиве, − задумчиво протянул он. И чудилась в его словах лёгкая угроза. − Если он из наших, там обязательно должна быть на него информация.

− Лапочка, − Шойфет постарался выдавить из себя доброжелательный тон, − Тебе нужно научиться больше доверять мне.

− А папа мне всегда говорил, что ты самый беспринципный и ловкий манипулятор из всех, кого он когда-либо встречал.

− Это, несомненно, комплимент, − мрачно ухмыльнулся Шойфет.

Яков, ободрённый неожиданной поддержкой, собрался уже задать коварному шурину новый разоблачающий вопрос, как перед самым носом его на стол вспрыгнул котёнок.

− Кекс! – шикнул на него Тёма и потянулся через стол с виноватым видом. – Куда ты с грязными лапами?

Шойфет изучающе посмотрел на котёнка, потом взгляд его скользнул в угол, где стояло блюдце с молоком и миска с сухим кормом.

− Ты завёл кота? – недоверчиво спросил он.

− Он сам завёлся. – Тёма нервно прокашлялся от внезапной хрипоты. – Был дождь, он мяукал…

− Разумеется, жалобно? − насмешливо уточнил Шойфет. Он подошёл и взял котёнка под передние лапы, чтобы разглядеть его хорошенько на весу. – Ты назвал его Кексом? – скептически хмыкнул он.

− Ну, он такой… немножко подгорелый, − застенчиво признался Тёма.

− А чего он у тебя такой тощий? Ты кормишь его вообще? И где ошейник? Ты хочешь, чтобы его блохи съели? Где он у тебя спит? Ты в курсе, что у кота должна быть лежанка?

Напряжение с каждым новым вопросом отпускало Тёму всё больше. Под конец он разулыбался и дёрнул Шойфета за рукав.

− Ром, давай Яков у нас заночует. Познакомимся с будущим родственником поближе. Ты ж не спешишь никуда, Яков?



Глава 12.

Радзинский дошёл до живой изгороди, за которой начинался участок зятя, и внимательно посмотрел на окна его дома. Убедившись, что в кабинете приоткрыта оконная створка, Викентий Сигизмундович зашагал по ровно стриженому газону к крыльцу.

Солнце грело плечи под фуфайкой и пекло седую макушку. Радзинский благостно щурился на раскалившееся к вечеру светило и задумчиво почёсывал короткую плотную бороду.

− Андрюш, это я, открой, − громко сказал он в домофон и тщательно поскрёб подошвы о шипастый коврик у порога. Потянул на себя пикнувшую электронным замком дверь с забранным чугунными завитками толстым стеклом.

Руднев встретил тестя взъерошенным изнутри и снаружи. Одно то, что невротично блюдущий протокол переодеваний зять встретил его не в домашней одежде, наводило на тревожные мысли.

− Что за кипиш? Работа срочная? – благодушно спросил Радзинский, обводя взглядом разорённые коробки с бумагами и разложенные всюду документы.

Руднев глянул на него как-то дико и с ужасом уставился на пыльные отпечатки ладоней на своих костюмных брюках.

− Мне надо переодеться, − нервно сказал он с пластиковой улыбкой. – А вы кофе пока нам сделайте. Хорошо? – И он вежливо указал на дверь, приглашая Радзинского выйти.

Тот оценил это как попытку выпроводить себя из комнаты. Что ж там за бумажки такие? Ну, кофе так кофе…

Хозяйничая на Рудневской кухне, Радзинский был так аккуратен, словно работал с ядами. Это у себя он щедро просыпал мимо посуды муку, сахар и специи, а потом спокойно сметал это всё в мусор. У Андрюши Викентий Сигизмундович старался даже хлеб случайно не раскрошить и казался себе почти святым, когда как какой-нибудь отшельник благоговейно подставлял ладонь, надкусывая печенье, чтобы крошки не сыпались на стол.

− Как дела, Андрюш? Как Надежда без тебя с детишками справляется? – прихлёбывая кофе, деликатно поинтересовался Радзинский.

− Без меня? Почему без меня? – вежливо удивился Руднев. Он был уже умыт, причёсан, одет в джинсы и футболку. Радзинскому иногда казалось, что Руднев сам у себя четвёртый ребёнок, за которым он ухаживает так же как за остальными тремя. – Я постоянно в городе, мы всегда на связи, − уверенно заявил он.

Все Рудневские дети были школьного возраста и давно уже жили в городской квартире, чтобы не добираться до школы часами по утренним пробкам, а спокойно доходить до неё за пять минут. Руднев, благодаря этому, остался в загородном доме один и был, похоже, счастлив. Шойфет бывал у него теперь чаще, чем жена и дети. У Шойфета же Руднев частенько ночевал, когда оставался в городе. И почему Радзинского это раньше не волновало? Ах, да, прежде не было так нагло подкинутых Шойфетом соблазнов! Руднев был человеком чести и жене не изменял даже в мыслях. Но Шойфет мог испакостить всё что угодно. Даже святого он способен был совратить в шаге от рая. Особенно святого, уточнил про себя Радзинский. Святые были для Ромы особенно лёгкой и лакомой добычей.

− Когда приедут? – благожелательно уточнил Радзинский. – Каникулы давно начались. Может, помочь с переездом?

Руднев уставился на тестя с таким ужасом, будто тот сообщил ему о конце света.

− О нет, − хрипло сказал он, пустыми глазами глядя на него. – Почему сейчас? О, Господи. – Андрей Константинович машинально допил кофе и пошёл мыть чашку.

Радзинский ждал продолжения. Давить он не собирался. Ниточки тянуть тоже. Руднев тестю всегда доверял и всем с ним делился. И даже звал папой. Ради одного этого стоило вести себя с ним благородно.

Руднев между тем протёр уже все поверхности в кухне, тщательно вымыл руки. Поделиться новой тайной ему хотелось. И почему не с Радзинским? Он уж точно не навредит.

− Мне достались кое-какие бумаги в наследство, − признался он наконец, присаживаясь напротив. В ярком солнечном луче он как будто дымился, как вампир, забывший поберечься от света.

− У тебя из-за них проблемы? – быстро сообразил Радзинский.

− Боюсь, что да.

Радзинский помолчал, переваривая новость.

− Покажешь?

Руднев молча встал и жестом пригласил следовать за собой.

В кабинете Радзинский побродил между открытых коробов.

− Масоны? – со знанием дела потыкал он в красочный штамп с циркулем и наугольником на одном из писем.

− Иллюминаты, − напряжённо кивнул Руднев.

− Один хрен, − отмахнулся Радзинский. – И что же тебя смущает? По-моему, шикарный материал для политического шантажа. Рашидов будет в восторге.

Руднев со вздохом опустился в кресло возле письменного стола, крутанулся туда-сюда.

− Дело в том, что когда-то мне было очень интересно, как работают астрологические законы в социальном пространстве. То есть что движет историю.

− Вот я всегда знал, что ты не бандит, а исследователь, − одобрительно заметил Радзинский, тяжело опускаясь на диван, где нашёлся свободный от документов пятачок. – Я даже не сомневаюсь, что ты нашёл ответ.

− Не сразу, − улыбнулся Руднев, которому было лестно слышать о себе такие добрые слова. – Дело в том, что мунданная астрология работает в основном с циклами и пытается предсказать политическое будущее по тем события в прошлом, которые случились на предыдущем витке. Но любой оккультист знает, что мир – это тело Бога, это организм. Мы же не прогнозируем взрослому человеку повторение тех событий, что были с ним в детстве. Мы делаем поправку на новые обстоятельства и возможности, которые у него появились со временем. Ничего не повторяется на самом деле. Ничего.

Радзинский взял одну из бумаг, вынул из кармана очки, не очень ловко нацепил их одной рукой. Руднев примолк, не мешая тестю читать.

− Это что же, анализ гороскопа какого-то чиновника? – заскучал Радзинский на третьей странице.

− Да. И таких гороскопов тут не десятки, а сотни, − подтвердил Руднев. – Мизрахин их собирал много лет на свой страх и риск. И к каждому гороскопу приложена справка с описанием решений и действий, которые человек принимал, с указанием точного времени этих решений.

− Мизрахин? – Радзинский выразительно глянул поверх очков на смутившегося при упоминании этого имени зятя. – Это Бориска, что ли? – Взгляд Радзинского затуманился воспоминаниями. − Этот хорошую интригу любил, да. Помню, продвигал он со своими братьями нужных человечков по всем фронтам. Такой патриот! Так он помер, что ли? Наверное получил от жизни всё, что хотел, раз уж решил преставиться. Ресурс-то у него ещё был. Я уверен.

Руднев отвёл глаза и подозрительно зарумянился.

− Не знаю. Я тридцать лет его не видел.

Солнце светило ему в спину и Радзинский не разглядел Рудневского смущения. Но соображал-то он хорошо, поэтому, поразмыслив какое-то время, небрежно спросил:

− Получается, Борис помнил твою мечту и тридцать лет собирал для тебя эти материалы? Чего это он? – Послушав, как зять нервно хрустит пальцами, он покладисто кивнул. − Понял. Молчу. Но это, чёрт возьми, трогательно!

Похоже, Радзинский точно знал, что Мизрахин любил мальчиков. Слишком быстро он понял, что к чему.

− Что думаешь делать? – Радзинский окинул задумчивым взглядом россыпь бумаг. – Тут только гороскопы или ещё что-то?

− Тут много чего, − сухо ответил Руднев, который сразу забылся и замечтался, вспоминая пикантные подробности своих отношений с Мизрахиным. Тот был эстет и эротоман. Мог долго укладывать своего юного любовника в нужную позу, обнажать или прикрывать, поправлять складки покрывала и волосы, играть со светом и тканями. И непременно размещал вокруг символы: виноград, розы, украшения, разлитое по бокалам вино. Одна из коробок была полна Рудневскими портретами – откровенными и теми что поприличней. Рисовал Мизрахин слишком академично и правильно. Рисунки его были сухи, но точны и приятны. Так мог бы рисовать ученик, ещё не нашедший собственного стиля. Коробку с этим компроматом Руднев с колотящимся сердцем плотно закрыл и, отдуваясь, от внезапного прилившего к лицу жара, задвинул поглубже под стол. И вовремя: тесть ничего слишком откровенного не увидел.

− Получается, Боря всех своих братьев сдал тебе с потрохами, − аккуратно заметил Радзинский. – Думаю, они не обрадуются, если каким-то образом станет известно, что за бумаги он тебе передал. Отвёз бы ты их в архив к Рашидову. Он всегда тебя прикроет. И в работе поможет. Он-то в политике дока. – Радзинский, вздыхая, отложил те листки, которые читал, и предложил вдохновенно: − А пока давай все эти коробки спрячем! Вот хоть к Матвею отвезём. Кто на него подумает? Да никто.

Руднев азартно блеснул глазами и кивнул, соглашаясь. Отдавать бумаги в контору он повременит. Сначала надо придумать, что просить за такой ценный вклад. Ведь в конторском архиве хранились данные только на уранистов, а тут – свежий массив документов с компроматом на совершенно посторонних для Ордена людей, и людей, замешанных в политике! И ещё был здесь интимный момент: бумаги эти были для него, для Руднева. И он хотел пропустить их сначала через себя и понять, что хотел сказать покойный Мизрахин своему особенному другу.

А Радзинский радовался, что не успел заговорить о дочери и всяких деликатных моментах их с Рудневым брака. Дело осложнилось вдруг тем, что опыт отношений с мужчинами у Руднева был, а значит, воссоединение с семьёй не стало бы надёжной оградой от искушений. Надо взглянуть на этого внезапного поклонника. Похоже, проще обломать его, чем пасти Руднева. И не посоветуешься ведь особо ни с кем!




Глава 13.

Андрей Константинович обо всём забывал, когда садился за инструмент. Играл он только для себя и отсутствие зрителей, которые придирчиво оценивают каждый пассаж, успокаивало его и расслабляло. Внутренний артист смело выходил наружу, выводил за собой чертей и тараканов, которые лихо отплясывали под Рудневский аккомпанемент по столам и подоконникам.

Сейчас Руднев играл «Пляску смерти» Сен-Санса. Ему нравилась энергичная и пафосная музыка. Конечно, переложение «Пляски» для фортепиано, сделанное Листом, не могло сравниться по мощи звучания с изначальной симфонической версией, но Андрей Константинович умел сделать тихие клавишные трели настолько зловещими, что на контрастном громыхании аккордов тараканов валил инфаркт и без цимбалов с литаврами.

Не сразу Руднев понял, что выбрал «Пляску смерти» не случайно. Конечно же он думал о Мизрахине! Для человека, который так галантно и почтительно относился к смерти как Борис, Руднев ничего другого бы и не выбрал. Только сейчас он разглядел, что на каждом рисунке Мизрахина был её знак или тень. Тайная переписка с сестрой – вот как Руднев назвал бы эти символические отсылки. Ему представлялось их общее детство, особый язык только для двоих и секретные проказы, которые они таким вот образом вспоминали, став взрослыми.

Сыграв ироничный Сенсансовский финал, Руднев посидел немного в тишине и понял, что хочет заняться бумагами Мизрахина прямо сейчас. Проблема была в том, что опасное наследство хранилось теперь у Матвея на чердаке. Руднев вынул документы из коробов, распихал их по многочисленным папкам, на которых сделал для себя предварительные пометки. Всё это богатство в корзине из-под угля, прикрытое сверху тонким слоем прошлогодних яблок, было отвезено Радзинским к Матвею. Из яблок тот обещал сделать вино. А короба Руднев набил ненужными бумагами, которые скопились за долгие годы адвокатской практики, и рядком выставил их на стеллаж в своём кабинете. Получается, даже порядок навёл.

Покрутив на пальце ключи от машины, Руднев решил идти к Матвею пешком. Он оделся попроще и прогулочным шагом побрёл через лесок. Лето было дождливым. Сочные травы стелились по краям дороги под тяжестью стеклянных шариков росы. Остро пахло землёй. Комары висели над тропинкой злым облаком, но перед Андреем Константиновичем сразу опасливо расступились. Руднев шёл, дышал и думал о Мизрахине, вспоминал его не кажущийся больше смешным идеализм. Руднев политикой брезговал. Борис не пытался его убедить, что это благородное дело. Он и сам считал, что во властную бюрократию попадают те, кто ещё не нажил ни таланта, ни чувства юмора. Разумеется, такие люди пытаются всё запрещать, говорил он, потягивая вино. Логика их проста и понятна: если я не умею свободно дышать/летать/петь, то и ты не будешь! Говорит в них, конечно же, детский страх, который они впитали с материнским молоком. Им нужно всего лишь вырасти, чтобы избавиться от глупых суеверий, вроде родительской страшилки, что если будешь трогать гениталии, на ладошке вырастут волосы. И мы, конечно, должны быть снисходительны к ним, как к младшим нашим братьям. Следует деликатно таких людей направлять, обучать, расширять их сознание, лечить их душу от страха и невежества, бережно раскрывать их скорлупу. Но столько святых у нас нету, усмехался Мизрахин, и залпом допивал своё шардоне.

За этими размышлениями Руднев и не заметил, как дошёл до Матвеева огорода. Брякнув железной калиткой, он прошёл между грядок и, обогнув угол дома, шагнул к крыльцу. У Матвея как обычно входная дверь была беспечно распахнута. Руднев стукнул пару раз по косяку и вошёл, озираясь. В тёмном коридоре он сначала шумно споткнулся о коробку с пустыми бутылками, потом о мешок с картошкой. Несколько бугристых клубней выкатились ему под ноги.

− Привет. – Заспанный Матвей пугливо высунулся из комнаты, скользнул бессмысленным взглядом по рассыпанной картошке и, простецки схватив господина адвоката за рукав, потянул его за собой. – Не слышал, прости. Сейчас чайку сделаем.

− Не надо чайку. – Руднев снисходительно отцепил его пальцы от своей ветровки.

Матвей, по его понятиям, был блаженным, потому фамильярность его не раздражала. Руднев давно исцелился от своих истерических реакций на чужие запахи, взгляды и прикосновения. Теперь ему просто не нравилось, когда его трогают посторонние, но его уже не выворачивало от их психического аромата, отвратительных привычек и хамства. Аверин с Радзинским разнежили господина адвоката до невозможности и – вот, пожалуйста! – даже до благодушия к плебейским манерам соседа.

− А чего тогда? − тупо спросил Матвей.

Любой бы решил, что общается с дегенератом, но Андрей Константинович точно знал, что говорит сейчас с пустой телесной оболочкой, а сам Матвей, похоже, бродит где-то очень далеко отсюда и грохот упавшей стеклотары его не обеспокоил и в тело не вернул.

− С бумагами своими хочу поработать. Не отвлекайся на меня. – И, вынув из внутреннего кармана ключ от люка, ведущего на чердак, Руднев невозмутимо пошёл к лестнице.

Матвей угукнул и покорно вернулся в комнату. Там он снова упал на тахту, закрыл глаза и отчалил в неведомые дали. Руднев не удивился, увидев его посасывающим кальянную трубку среди парчовых подушек в углу чердака.

− Зачем тебе это? – лениво спросил Матвей, прекращая пузырить кальянную жижу.

Руднев, не отвлекаясь на фантом, склонился над сундуком, куда из угольной корзины был переложен архив Мизрахина. Матвей не успокоился, выкопался из подушек, подошёл ближе.

− Скукотища, − скривился он, заглядывая в папочку из-за Рудневского плеча.

− Неужели? – с иронией спросил господин адвокат. – Лежать целыми днями и смотреть в потолок интересней?

− А ты попробуй, − в тон ему ответил Матвей. – С удовольствием пригрею тебя в своей постели.

− Вот так новости! – развеселился Руднев. – Так нагло ко мне ещё не подкатывали!

− Дураки потому что, − добродушно осклабился Матвей и шагнул ближе, прильнув всем телом к Рудневской спине, а руки устроив на его бёдрах.
Рудневу пришлось бросить папку, чтобы развернуться и отцепить от себя горячие ладошки.

− Отвали, − с улыбкой сказал он.

− Чо это? – с нарочито придурковатой ухмылкой продолжал напирать Матвей.

– Вдруг ты больной? А я с тобой тут слюнями обмениваться буду, – ласково объяснил Руднев. – Сначала справки принеси о состоянии здоровья, а уж потом тяни ко мне свои загребущие ручки.

– Справки, это я мигом, – не унимался Матвей. – В больнице же работаю. А у жены своей ты тоже справки просишь?

Руднев сразу поскучнел, отвернулся, принялся снова перебирать папки.

– Не твоё дело, – сухо ответил он.

Матвей повздыхал за его спиной, потеребил своё ухо.

– Дежавю какое-то, – пробурчал он. – Мне почему-то кажется, что этот разговор у нас с тобой уже был.

– Это когда же? – небрежно поинтересовался Руднев.

– В будущем, – подумав пару мгновений, твёрдо ответил Матвей.

Руднев зацепил его любопытным взглядом и снова вернулся к документам, которые пролистывал, бегло просматривая по диагонали.

– Уймись, – снисходительно посоветовал он. – И вообще, вали обратно в своё тело. К тебе сейчас гости придут.

Матвей, как ни странно, послушался и исчез. Руднев поставил на чердачный люк табурет и уселся на него. Он твёрдо решил не спускаться и не откликаться, когда к Матвею явятся Вий, младший Рашидов и напуганный им вчера еврейский мальчик Яков, которых он углядел внутренним зрением на подходах к дому. Хорошо, что пришёл пешком. Сейчас бы машина его выдала. Осталось надеяться, что не выдаст Матвей.

Мизрахин явился незаметно. Руднев вздрогнул и чуть не выронил вынутые из папки листы, когда понял, что тот уже некоторое время наблюдает за ним из тёмного угла.

− Борис! Ну что за шутки! – в сердцах воскликнул он, чувствуя, как неприятно давит от испуга за грудиной.

− Извини, − душевно отозвался Мизрахин. Он словно явился прямиком с бала: в белом атласном жилете, во фраке и с белой бабочкой под стоячим воротничком. – Не хотел тебе мешать. – Он подошёл ближе, заглянул в бумаги. – Изучаешь моих бюрократов?

− А они бюрократы? – Руднев заметил, что снова невольно флиртует. Да чёрт бы побрал этого Мизрахина!

− Конечно. Я же именно их коллекционировал.

Руднев помолчал, цепко, с прищуром просматривая очередную папку.

− Хочешь сказать, что историю делают болваны?

Мизрахин вздохнул − как-то с задержкой, как будто задумался и не сразу вспомнил выдохнуть.

− Получается, да. Иначе почему мы здесь страдаем от постоянных катаклизмов, в которых гибнет прежде всего духовность и культура?

Мизрахин непринуждённо прошёлся по чердаку, как по светской гостиной с шёлковыми драпировками под паутину и нарочито грубой обстановкой в эко-стиле. Огляделся и сел на табурет, который приготовил для себя Руднев. Тому пришлось опустить крышку сундука и сесть на него как на лавку.

− Понимаешь, Андрюша, − вкрадчиво и певуче начал Мизрахин, − массами людей управляет Плутон. А как он работает? Плутон концентрирует воли всех одновременно живущих людей. Кастанеда очень красивую придумал аллегорию для этого, помнишь? Кольца силы, которыми люди сцепляются и тем творят реальность. Поэтому, если ты хочешь сделать прогноз политических и общественно значимых событий, ты должен смотреть не куда Плутон вошёл, а откуда он вышел и что оттуда вынес. Потому что нынешний исторический момент это всего лишь следствие недавнего прошлого.

− Хочешь сказать, что люди десять-двенадцать лет озлобленно повторяют: «Сталина на вас нет», «такую страну развалили» и «повесить всё это ворьё». Формируют тем самым намерение и оно приводит нового Сталина, который вешает и строит новую империю?

− Ну да, − одобрительно закивал Мизрахин. − Желания же не сразу исполняются. Нужно время, чтобы шестерёнки завертелись. А у власти всегда оказываются люди, отмеченные Плутоном. Они наполняются этой волей, она становится их навязчивой идеей (они, правда, считают, что миссией). Эта воля подхватывает их и несёт. Им кажется, что это Бог им помогает, потому что про Бога они не знают ничего и воли Его настоящей не знают. – Мизрахин, задумавшись, похлопал по колену зажатыми в руке перчатками. − Тут в чём ещё подвох? Человеку кажется, что сила, которая его при этом наполняет, это его личная сила. Он чувствует себя сверхкрутым и ведёт себя как бессмертный. А ведь сила просто надела его, как перчаточную куклу, а потом скинет в ящик с другими марионетками.

Руднев так увлёкся беседой, что забыл, что общается с призраком. Он и чердак этот уже не замечал и про Матвея не помнил. Глаза господина адвоката возбуждённо сверкали, когда он азартно возразил:

− Но когда приходит новый Сталин, подрастают те, кто его вовсе не желал. И эти люди сформировали уже свой исторический заказ. И им не нравится то, что вокруг происходит. Получается, лидер опирается на отживающий электорат?

− Конечно! – вдохновенно отозвался Мизрахин. – Те «реформы», которые он продавливает, уже обречены! Потому что они не соответствуют запросам тех, кто идёт следом.

− Так-так… А что же бюрократы? Какая у них роль?

− А это тот инертный слой, который продлевает фазу затухания общественной воли. Они отвечают за реализацию уже отживающего намерения, сути которого обычно не понимают. Они вообще мало что понимают. И конкретно-историческое воплощение ими изначального импульса получается обычно уродливым. Потому что только гений воплощает свой замысел талантливо, а толпа по определению не может быть гениальной.

Руднев поулыбался, умиляясь про себя на Мизрахинский аристократизм.

− Но ведь у тебя есть решение, − уверенно подсказал он. − Ты знаешь, как сотворить хорошую историю.

Мизрахин радостно развёл руками, как будто готовился обнять весь мир.

− Нужно целенаправленно вкладывать в головы людям великие идеи: свобода, равенство, братство. Нужны поэты и музыканты, которые заставят людей хотеть недостижимо высокого и ценить естественное. Чей голос можно будет противопоставить глашатаям плутонического субстрата.

− Воспитание? – понимающе улыбнулся Руднев.

− Да.

− Просвещение?

− Куда ж без него?! – комически ужаснулся Мизрахин.

− Рашидов бы посмеялся, − печально усмехнулся господин адвокат.

− Он кукловод. У него свои игры – игры с бессознательным и подсознательным. У него и просвещение особого сорта. Он сеет свои идеи во тьме. Сила их в том, что, когда они прорастают в сознание, искоренить их уже невозможно.

***

Подходя уже в сумерках к своему дому, Руднев издалека ощутил наполнившую его стены суету. Ещё в лесочке он заметил, что окна ярко освещены, а, ступив на газон, увидел распахнутую настежь входную дверь и минивэн тестя у крыльца.

Первой с объятиями к нему кинулась дочь. Младшенькая, да ещё девочка, она была отцовской любимицей и бессовестно этим пользовалась. Руднев под её котёночьим обаянием таял и во всём её оправдывал, сыновья в таких случаях бесились, а тесть ухмылялся.

− Папа, Руся поступил в джазовую школу! Ему даже дали стипендию! И мы едем вместе с ним! Я буду учиться в Лондоне! – мельтеша перед папиными глазами рыжим пушистым пятном, возбуждённо затараторила она.

− Какая школа? Какая стипендия? Какой Лондон? – ошалел Руднев.

Жена подошла спокойно и с достоинством, поправила ему взлохмаченные ветром волосы, чмокнула в щёку.

− Мы не хотели тебе говорить, чтобы не сглазить, − с детской серьёзностью сказала она.

Руднев при упоминании сглаза истерически хохотнул. Одновременно он с ужасом осознал, что его семья у него за спиной практически подготовилась к эмиграции, а он не заметил! Вот тебе и страшный чёрный маг, который замечает шевеление врага за сотни километров!

− А как же я? – с идиотской улыбкой спросил он. – Вы меня просто так вот здесь бросите?

− Пап, я останусь с тобой, − взволнованно заверил его старший сын.

− Спасибо, Жень, − растрогался Руднев. – Иди, я тебя обниму.

Проходя мимо Радзинского, господин адвокат зло прошипел ему:

− Вы знали!..

− Нет! Андрюш, вот те крест! – размашисто перекрестился тесть.

Руднев немного успокоился, но всё равно поднялся в свой кабинет, чтобы в тишине унять охватившую его панику. Включил свет и замер: коробки кто-то двигал. И это явно была не жена!



Глава 14.

− Держи. – Шойфет протянул Якову пластиковый стаканчик с водкой, из которого остро пахну́ло спиртом – Кошерная! – страстно заверил будущий шурин и показал бутылку, на этикетке которой веселились пейсатые и носатые хасиды в чёрных шляпах.

Скромная надпись на иврите подтверждала кошерность напитка и Яков, вздыхая, взял стаканчик. Тонкий пластик смялся под его пальцами и опасно хрустнул.

− Посуда тоже кошерная, − подбодрил его Шойфет. – Одноразовая, как видишь, − хохотнул он, подавая пластиковую же тарелку с мясной нарезкой и горкой оливок. – И даже колбаса приготовлена по законам кашрута и нарезана чистокровным евреем кошерным ножом!

− Ты, разве, соблюдаешь? – искренне удивился Яков.

− Я заказал её в еврейском ресторане и там же попросил нарезать. Это проще, чем за сутки переделать обычную кухню по кошерным понятиям, − снисходительно пояснил Шойфет.

− А я уж подумал, что ты не шойфет, а шойхет, − решил пошутить Яков.

Но Роман Аркадьич смеяться не спешил. Он весьма условно обозначил губами улыбку и душевно пропел:

− Я и то и другое, Яков.

− А кто такой шойхет? – полюбопытствовал Артемий Иванович. Он опасливо нюхнул водку и с отвращением отставил стаканчик подальше, с интересом засматриваясь на бутыль с домашним вином, которую принёс Матвей.

− Ритуальный убийца, − зловеще ответил ему Шойфет.

− Палач? – испуганно уточнил Артемий Иванович, и рука его дрогнула, проливая мимо стакана соседскую настойку.

− Мясник, − успокоил его Шойфет. – Он должен зарезать животное так, чтобы оно не мучилось, и обязательно спустить кровь.

− Ну, это тебе подходит. – Артемий Иванович нервно куснул лепёшку и взволнованно, как испуганный мыш, её прожевал. При этом он так таращился на своего бойфренда, будто каждую секунду ждал от него смертельного броска. – Ты умеешь – быстро и без мук. И нож у тебя обычно при себе.

Шойфет, явно рисуясь, небрежно вытряхнул из рукава тонкую финку.

− Да. Но ни один раввин не засвидетельствовал его кошерность.

− Тебе и не надо. Твоих жертв никто не собирается есть, − всё так же с опаской сказал Тёма.

− Не понял. Ты, правда, что ли, киллер? Реально? – вскинулся Матвей, который до этого флегматично распутывал леску.

− Так. Иди-ка ты удочки закидывай уже, − недовольно замахал на него Шойфет. – А ты, мыша моя, отложи ролевые игры до более удобного времени.

Артемий Иванович сделал губки бантиком, чтобы не рассмеяться, но не удержался от улыбки, прикрылся стаканчиком, а потом и опрокинул в себя половину стакана вина разом, скрывая преступное веселье.

− Давай помогу, − предложил он Матвею, облизываясь и пристраивая стаканчик между тарелок. – А то Яша наестся своей кошерной колбасы и уху уже не осилит.

− А у меня котелок не кашрутный! – спохватился Матвей.

− Не кошерный, − ласково поправил его Тёма, под локоток ведя соседа в сторону берега.

− Я не настолько ортодокс, − вздыхая, признался Яков. – Это у мамы самая большая фобия, что моя будущая жена накормит меня некошерной едой. Сам я так сильно не заморачиваюсь и спокойно ем в гостях, что дают. Мне вообще кажется, что с этими запретами что-то не так. Отец говорит, что я отравлен назаретской ересью, потому что трудно жить в христианской стране и не заразиться евангельским вольнодумством.

Шойфет сунул финку обратно в ножны, закреплённые на предплечье, и убедился, что лезвие надёжно прилипло к магниту.

− Еда – это символ, − скучающе сказал он. – Пища – важнейший фактор адаптации человека к окружающей среде. Живёшь у моря – ешь рыбу, живёшь в тундре – ешь строганину. Так еда человека и меняет: его привычки, вкусы, уклад и, соответственно, мифологию бытия. А тут тебе говорят: где бы ты ни был, ешь только то, что одобряет закон. Чистая кастанедовщина, на самом деле, неделание в действии! Если привычного (читай – законного) нет, довольствуйся тем, что из разрешённого остаётся, но не бери чужую пищу, даже не пробуй. Это аллегория непринятия чужих нравов и чужой веры. Всё это смыслы Луны, смыслы четвёртого дома гороскопа и Рака, если ты понимаешь, о чём я.

− Понимаю, − серьёзно кивнул Яков.

− Ну, если ты понимаешь, что речь не о еде, а о Луне и «оси мира» Рак−Козерог, то и не заморачивайся. Четвёртый дом – это склад мудрости предков про выживание и адаптацию. Но условия меняются и человек меняется, и со временем весь этот багаж превращается в гирю на твоей ноге. «Традиционные ценности» − это чистое язычество. Они противны сути любой авраамической религии: и христианства, и иудаизма. Но прилипают они к любой вере, потому что по понятиям большинства назначение религии – освящать их быт.

Яков задумчиво пожевал колбасу.

– Ты хочешь сказать, что закон не стоит понимать буквально?

− Конечно, − усмехнулся Шойфет. – Проповедник или пророк всегда поэт. Он говорит очень красочно, подыскивает выразительные метафоры. Те и запоминаются. И скоро уже никто не помнит, какую мысль они аллегорически выражали. «Дети мои! – вдруг патетически воскликнул Шойфет, изображая пророческое вдохновение. – Да не смешивает никто из вас горькое и сладкое! Закон сладок, удел же естества – горечь и смерть». «Что, что он сказал?» − драматично поактёрствовал он, представляя, как переговариваются слушатели пророка. «Сахар и соль велел хранить раздельно. А маринад – от лукавого».

Закончив своё маленькое представление, Шойфет ткнул вилкой в банку с маринованными огурцами и с ухмылкой хрупнул пупырчатым овощем. Яков усмехнулся ответно и тоже подцепил корнишон из банки. Демонстративно его откусил, поспешно втягивая в себя потекший маринад. Они засмеялись и дружно чокнулись пластиковыми стаканчиками.

Вернулся Тёма, потирая руками предплечья.

− Дует от реки, − пояснил он Шойфту, который, озабоченно нахмурившись, сразу потянулся за кофтой.

Яков наблюдал, как Тёму укутывают и усаживают за вкопанный рыбаками стол, и пытался понять, за что Шойфет своего бойфренда любит. Ведь любит же? Или почему он с ним живёт?

Тёма, конечно, был симпатичным, даже хорошеньким: блондин, личико милое, телосложение мальчишеское. Привлекательный, короче, для гея, хотя далеко уже и не юный, рассудил про себя Яков. Но тут ведь не только физическое влечение или, допустим, привычка. Есть ведь что-то ещё. А что? Яков присмотрелся и решил, что для Шойфета его бойфренд – что-то вроде реликвии: хранит в себе некую недоступную простым смертным святость, которой Шойфет готов служить, потому что сам этого чего-то начисто лишён. Яков даже увидел картинку: Шойфет в сутане стоит на коленях перед ангельского вида Тёмой, который с ласковой улыбкой и сердечной простотой благословляет его возложением рук.

Странным образом улыбался Тёма на этой мысленной картинке недолго. Мгновение спустя он был уже бесстрастен и строг. Монументальности, внутренней цельности и благородства в нём при этом прибавилось, но сердечность почти угасла. Тёма превратился в Артемия Ивановича и сразу стал суше и недоступней, но именно в таком виде отчего-то для воображаемого Шойфета желанней. У того даже глаза загорелись маньяческим огнём, пусть и на картинке, которой ещё не существовало в реальности.

«Это всё водка», − решил про себя Яков, а вслух спросил:

− Можно мне тоже порыбачить?

***

Шойфет не терпел лишней одежды в постели, потому сидел сейчас среди подушек с голым торсом. А вот Тёмушка забрался на свою половину кровати в пижаме, и теперь выглядел очень благопристойно с книжкой в руках и в очках на носу.

Шойфет не глядя листал ленту в телефоне, а сам косился на Тёму и думал, что до сих пор не сделал того, что ему обещал. Потому и неспокойна душа: то ревность её терзает, то усталость душит от суеты постоянной. А ведь если бы выполнил он Тёмину просьбу перебраться окончательно в этот дом и не мотаться больше никуда, не пришлось бы ему лихорадочно подвёрстывать своё расписание, прикидывая, удастся ли добраться до Тёмы хотя бы раз в неделю и то только для того, чтобы переночевать.

А Тёма уже здесь обжился: кота завёл, с соседом закорешился, привычки новые заимел – ходил по субботам к Радзинскому чай пить и стихами обмениваться. А ведь это он, Шойфет должен там чаёвничать регулярно, потому что братство Сынов Всевышнего – это теперь его забота и ответственность. А он привык, что Радзинский правит в своём братстве твёрдой рукой, и не стал вмешиваться и что-то менять. А спросят при случае с кого? С него, с Шойфета.

− Пастернак? – небрежно спросил он у Тёмы, откладывая телефон на тумбочку. Конечно же он успел прочесть имя автора на обложке. Всё замечать и отслеживать давно уже стало для Шойфета привычкой.

− Луч солнца, как лимонный морс, / Затёк во впадины и ямки / И лужей света в льдину вмёрз… − вместо ответа с тихим восторгом продекламировал Тёма, подаваясь за обхватившей его плечи рукой и привычно устраиваясь головой у Шойфета на плече. – Он стынет вытекшею жижей / Яйца в разбитой скорлупе, / И синей линиею лыжи / его срезают на тропе. – Тёма стянул очки и обнял Шойфета поперёк торса прямо так – вместе с очками и книжкой, которая наверняка чувствительно упёрлась корешком в Шойфетовы рёбра. В эти же рёбра он мечтательно забормотал: − Я не только всё это вижу, когда читаю, но и чувствую: как мороз обжигает, как наст ломается, ещё что-то такое. И пусть это мои собственные воспоминания, а не Пастернака, но они оживают прям вот по-настоящему. Как будто мы вместе помним один и тот же день, одно и то же место.

Тёма замолчал и позволил вытянуть из своих пальцев и окуляры, и книгу. Он с блаженной улыбкой распластался по Шойфетову телу, закидывая на него ногу и чуть ли не заползая на него полностью.

− Хочу попробовать помощника взять, чтобы не мотаться везде самому, − не давая себе передумать и заболтать проблему беспечным трёпом про стихи и соседей, заставил себя выговорить Шойфет.

Он решил, что рвать с прошлым надо прямо сейчас, пока не пришли на ум резонные отговорки. Это только другим легко жизни сочинять, а самому принять новые обстоятельства и обломать себя под них оказывалось весьма болезненно. Шойфету нравилась его авантюрная жизнь, но Тёма ему нравился больше. Да и делами братства, где он теперь главный, следовало давно уже заняться. По всему выходило, что пора осесть в этом месте, где когда-то началась его, Ромы Шойфета магическая история.

Тёма приподнялся, опираясь на локоть, и взволнованно уставился на Шойфета.

− Точно! Помощник! Для тебя это единственный способ делать свою работу из дома. Мне проще: архив оцифровали и я свои справки могу хоть в постели составлять.

− Не надо – в постели, − волнующим низким голосом шепнул Шойфет, наощупь гася лампу и наваливаясь на Тёму всем телом. Послышался полузадушеный писк, возня, пыхтенье и сладкие звуки поцелуев.

Полчаса спустя Шойфет таращился в темноту, слушал тихое сопение Тёмы, счастливо уснувшего без штанов, и лениво размышлял, не бросить ли ему курить. Уж очень не хотелось ради этого подниматься. «Интересно, это старость или мудрость?», − думал он, чувствуя, что дремота и нежелание отлипать от тёплого и мирно спящего Тёмы берут верх над никотиновой ломкой. Он ещё и не спал, но уже шёл по знакомой дорожке из битых плиток к дому, на крыльце которого стоял Радзинский и радостно рокотал, уперев руки в боки:

− Ну, наконец-то, Ромашечка! Мы уже заждались.

Во сне был, разумеется, день. И, вообще, весна. В большой комнате с печкой собрались старые знакомые, которые пили, конечно же, чай, крошили на блюдечках халву и растаскивали из плетёнки пирожки.

− Мне нужен помощник, − мрачно признался Шойфет, усаживаясь за стол и с благодарностью принимая заботливо обёрнутую льняной салфеткой горячую чашку. Горький привкус лаванды и чабреца наполнил его рот совершенно реально.

− Может, сразу два? Один-то, поди, не справится, − ехидно заметил сто лет не виденный Панарин: всё такой же кудлатый, бородатый и энергичный. Только в кудрях его наметилась проседь.

− Поручения у меня слишком деликатные, − с гомеопатической дозой яда в голосе ответил ему Шойфет. − Чем меньше посвящённых, тем лучше.

− Среди нас подходящих людей нету, − с сомнением покачал своей зевсоподобной головой Радзинский. – Ты же знаешь, мы люди мирные. Придётся тебе самому преемника воспитать. Нету никого на примете?

Шойфет одарил его хмурым взглядом.

− Может и есть. Только не хочу я возиться, выучивать. Господи, ну, за что?! – не сдержался Шойфет, стукнув полупустой чашкой о блюдце. – Мне сейчас надо. Готового уже.

Сначала Панарин прыснул от смеха, за ним тихо засмеялся Аверин, следом захохотали все остальные.

− Читер ты, Ромка! – басовито восторгался Радзинский. – И всегда ты хотел, чтобы – раз! – и в дамки. Колдун, одним словом. Ты поворожи, может получится чего не как у всех прочих.

Шойфет глянул на него с укором и проснулся. «И поворожу», − не открывая глаз, сказал он себе. После чего сладко уснул уже до утра.



Глава 15.

Артемий Иванович сам не понял, как встретил рассвет. Спустился в кухню, чтобы попить воды, засмотрелся на зелёную полоску у горизонта и залип, как пылинка в янтаре. Уже и солнце полилось с подоконника, а он всё таращился в небо, где сказочным образом растворились все цвета, кроме голубого. Полыхнувшая перед глазами красота была бессловесной, как танец, и просилась в стихи. И они завились плющом, прорастая словами в мозг.

«Вино или осень, апрельская просинь – заря примеряет, подбирает, роняет цветные шелка, наконец, выбирает лаванду и сливочный крем, который скоро тает совсем. Рассветный танец акварелью туманится. Журнальный глянец заставкой останется на весь день, до самого вечера, когда она будет брошена в печь пламенного заката, и фольга золотая окажется смята, расплавлена, на красных углях оставлена остывать и гаснуть. И ночь будет пахнуть полынью, ромашкой и мятой, что растут меж забором и тротуаром дощатым. Так пахнут жизнь и счастье, и я, Богом данной мне властью, объявляю ненастье, чтоб слегка поугасли страсти солнечного бытия. Оплетает запястье круга суточного змея: зарю за хвост хватает заря. Запечатываю. Благословляю. Ни слова больше не говоря».

Шойфет появился совершенно бесшумно и, наверное, Артемий Иванович словил бы инфаркт, если бы сигаретный дым не дотянулся до него раньше, чем рука, которая добродушным призраком из ниоткуда легла ему на плечо. Шойфет молча поднёс к его губам свою сигарету и Артемий Иванович послушно затянулся.

− Я предпочёл бы чай, − всё-таки признался он, выдыхая никотиновый дым в пыльный от солнца воздух.

Шойфет навалился, потянулся из-за его спины, чтобы включить чайник.

− У тебя есть варианты, кого взять в помощники? – Артемий Иванович развернулся, чтобы снова увидеть то, к чему никак не мог привыкнуть: Рому Шойфета − да-да, того самого, который выглядел хуманизацией зловещего ворона из преисподней, и который, не вполне ещё проснувшись, наклоняется, чтобы мирно чмокнуть его в губы.

− Ни одного, чтобы без сомнений и оговорок, − мрачно признался Шойфет.

Он великодушно делал вид, что не замечает ни маньяческого блеска в глазах, ни сорванного дыхания разволновавшегося Тёмы, хотя был доволен как слон, что Тёма в него влюбился и всё никак не может это пережить. Любой другой давно бы уже изнывал под гнётом его тиранической страсти и барахтался как мотылёк в паутине, мечтая сбежать, но Тёма оказался тем ещё маньяком: ему не только нравилась абсолютная поглощённость им другого человека, но ему было даже мало и страсти, и давления, и контроля. Шойфет всерьёз подумывал о периодических БДСМ-сессиях, чтобы сцеживать до безопасной концентрации их взаимные чувства. Он уже убедился, что Тёме нравится, когда его связывают и немножко, эстетски мучают чем-то вроде капель горячего воска или бесконечно долгого оттягивания оргазма.

Эти размышления родили внезапное озарение, которым Шойфет с горечью поделился:

− Самым идеальным помощником для меня был бы ты. Но ты столько сил потратил, чтобы выскочить из конторской обоймы, что запихивать тебя обратно было бы преступно с моей стороны.

Тёма молча насыпал в чайник заварки, залил туда кипяток, снял с полки две кружки.

− Я всегда тебе помогу, ты же знаешь, − сдержанно заверил он. – Но ты не забывай, что в твоём распоряжении целое братство. Ты любого из нас можешь загрузить с полным на то правом.

Шойфет чуть дымом не подавился и выпустил его через ноздри, чтобы не проглотить и не закашляться.

− Шутишь?! Это Матвея я могу заставить работать?! Или Аверина? Да они Семёныча ни в грош не ставят! Упираются как черти, лишь бы не трогали их. Руднева ещё можно прогнуть, но он же потом так выразительно даст тебе понять, что ты его прямо-таки изнасиловал, что сам вздёрнешься. А он тебе и на том свете упокоиться всё равно не даст.

− Ну-ну, − подвигая Шойфету кружку с чаем, разулыбался Артемий Иванович, − Не скромничай, Рома. Ты же кого угодно достанешь. Просто сделай это: останься здесь и всех построй.

Шойфет присел к столу и подымил задумчиво пару минут. Можно было подумать, что он бессмысленно смотрит в пол. На самом деле тёмины слова запустили мощнейшую перезагрузку в его литераторском мозгу. В один момент Шойфет увидел весь сценарий выполнения своей новой задачи целиком, а заодно и все сюжетные линии и ходы со всеми необходимыми манипуляциями, которые их включали, одновременно.

− Будешь моим советником, − твёрдо сказал он Тёме, стряхивая пепел в ближайшее пустое блюдце.

Тёма осуждающе цокнул и принёс с подоконника пепельницу.

− Ты же сказал, что не хочешь снова втягивать меня в работу, − осторожно заметил он. Литераторские зацепки он чувствовал сразу.

− Это неофициально. – Шойфет перехватил недокуренную сигарету левой рукой, а правой по-хозяйски огладил тёмину задницу и прижал его за бёдра к себе. – В твоей новой жизни ничего не изменится, − заворковал он, задирая тёмину футболку и целуя его в пупок. – Просто будешь чаще выслушивать моё нытьё.

− Правда? – дрогнувшим голосом спросил Тёма и почти упал к Шойфету на колени, чувствуя, что ноги подгибаются от настойчивых поцелуев и властного захвата.

− Конечно, Тёмушка, конечно, − страстно зашептал Шойфет уже в губы, стойко вытерпливая кусачий ожог дотлевшей до самого фильтра сигареты.

Угрызений совести он не чувствовал. Тёма в самом деле будет по-прежнему спать до обеда, любоваться цветением того, чему положено цвести по сезону, сочинять стихи и пытаться варить варенье. И при этом будет работать. Разве не для этого Рашидов сына выращивал? Все думали, для себя, а оказалось, для Шойфета. Нельзя похерить многолетний папин труд. Такой ценный для братства и Ордена кадр как Артемий Рашидов не должен без дела ржаветь в деревне.

Шойфет вспомнил свой сон и торжествующе усмехнулся: он получил идеального помощника, не тратя времени на воспитание кого-то для этой роли с нуля. Выкусите, Викентий Сигизмундович. Следующим пунктом злодейского плана станет осуществление тёминого предложения: сделать своим помощником каждого в этом братстве. Все, все будут работать на него! И опять-таки уже готовыми. Выкусите, Викентий Сигизмундович, снова. А для отвода глаз нужно взяться готовить в помощники кого-то, за кем все будут следить, вытаращив в шоке глаза. Дима! Идеальный кандидат. Правда, придётся превратить личную жизнь Руднева в хаос, но господину адвокату это только на пользу.

Наверное все понимали, что Андрей Константинович женился, по сути, на приданом, которым мог считаться Радзинский, получив при этом его дочь в качестве бесплатной няньки. С Наденькой Рудневу было удобно, что и говорить. И приятно – ведь жена беззаветно любила его. Руднев блаженствовал в этом браке, как сытый кот на печке. Жена комфортила его словно принцессу на горошине, тесть, к которому Руднев отчаянно льнул израненной душой, всегда готов был приласкать и утешить. Шойфет на сто процентов был уверен, что к тестю Руднев привязан гораздо сильнее, чем к жене. А как же сердце? Ведь оно у господина адвоката, почитай, в этом раю зачахло. Не пора ли заставить его гореть и страдать?

− На ловца и зверь… − зловеще протянул Шойфет, заметив, как Руднев гордо, будто не званная на праздник злая фея, шагает к их с Тёмой крыльцу. − «My name is no / My sign is no / My number is no…», − негромко пропел Шойфет фальцетом и выбил новую сигарету из пачки.
Артемий Иванович, который только что глотнул горького остывшего чаю, прыснул от смеха в кружку, настолько эта песня подходила надменному господину адвокату. Он живо представил себе, как Руднев брезгливо отстраняется от навязчивого поклонника и с ненавистью цедит: «Моё имя – Нет, мой знак зодиака – Нет, мой номер телефона – НЕТ». Чай пришлось выплеснуть в раковину недопитым.

− Приветствую, − светским тоном, в котором почти незаметна была застарелая концентрированная ненависть к хозяевам дома, сказал Руднев, без стука входя в кухню. – Извините, что без звонка.

− Никаких церемоний! – сладким ядом одарил его в ответ Шойфет. – Мы с Тёмушкой всегда тебе рады. – Он поймал тёмину руку и обцеловал её томно и неспешно.

Тёма стыдливо потупился и ужиком выскользнул из шойфетовых объятий, прикрывая руку так, будто она горела от ожога.

− Чаю? – вежливо предложил он Рудневу, в смятении складывая губки сердечком.

Руднев от чая отказался и сел от стола поодаль.

Шойфет молча курил и с интересом разглядывал гостя. Ему нравилось, как накаляется в тишине атмосфера.

− Поскольку ты формально у нас пока главный, − почти доброжелательно обратился к Шойфету господин адвокат, неохотно прерывая зловещее молчание первым, − я пришёл, чтобы поставить тебя в известность: я намерен совершить несколько недружественных актов по отношению к братьям нашим масонам.

Шойфет затянулся поглубже, чтобы скрыть удивление, и возразил недовольно:

− Придержи коней, Андрей Константинович. У нас с ними дела.

Вспомнив о своём с Рашидовым плане поднять отечественных масонов на защиту традиционных ценностей, он даже заволновался. Но тут же нутром почуял, что ото всей этой истории делу может быть выгода.

− Что у тебя к ним за претензии? – деловито уточнил Шойфет.

− Они залезли в мой дом, − холодно отчеканил господин адвокат.

Шойфет понимающе покивал: за самовольное вторжение на личную территорию Руднев готов был убить любого.

− И как ты собираешься мстить? Закопать живьём, разорить, кастрировать? – с нездоровым азартом полюбопытствовал Шойфет, затягиваясь активней и чаще.

− Шантажировать, − с достоинством ответил господин адвокат.

− Есть чем? – оживился Шойфет.

− Есть, − улыбнулся наконец Руднев.

− Я должен это видеть. – Шойфет затушил окурок и отодвинул подальше пепельницу. – И Семёныча придётся посвятить, уж извини.

Руднев слегка скривился, но вынужден был согласиться:

− Посвящай. – Он встал и королевской поступью пошёл к выходу, но у самого порога остановился и небрежно добавил: − На мелкие проклятия вроде поноса и зубной боли я твоего разрешения не спрашиваю.

Шойфет нервно всхрюкнул и захохотал, впечатавшись лбом в столешницу.

− Всего доброго. Можете меня не провожать, − снисходительно бросил Руднев Тёме, который сделал движение в его сторону.

− А ты говоришь – стихи! – простонал Шойфет, заглядывая в свою кружку и запивая истерику чаем. – Вот сдались мне эти разборки? А придётся вписаться за чёткого пацана Андрюху Руднева. Пацан может вырасти из девяностых, но девяностые из пацана так просто не выдавишь, − назидательно сказал он озадаченному Тёме. И, вздыхая, встал из-за стола. – Что ж… попробуем порешать проблемы отсюда. Пацан сказал – пацан сделал, − торжественно сообщил он зарумянившемуся от радости Тёме. У того аж глаза загорелись надеждой. – Хотя бы попытаюсь, − пробормотал он, целуя Тёму в висок.




Глава 16.

Артемий Иванович задумчиво покусывал травинку и кисло поглядывал на окна второго этажа, за которыми орал на кого-то по телефону Шойфет. За последние три часа в их дом наведалось с десяток пренеприятнейших типов. Некоторые спешно уходили, даже не замечая лежащего в гамаке Тёму с распластанной на животе книжкой, некоторые осели в доме и где-то там теперь копошились.

Когда Тёма просил Шойфета перебраться в деревню, он совсем не это имел в виду. То, что творилось сейчас, живо напоминало Тёме родительский дом. От этого непрекращающегося кошмара сбежал он когда-то от отца и уже хотел сбежать снова – теперь отсюда. Вот только не хватит ли бегать? Не пора ли решить проблему радикально?

Тёма вырос среди интриг и хорошо понимал, как делаются дела, кого надо задействовать, чтобы получить тот или иной результат. Сейчас ему могли помочь только старшие товарищи. В случае с Шойфетом было понятно, что он хочет, честно пытается, но не может сломать свой старый сценарий, поэтому просто приносит его с собой: хоть в деревенскую глушь, хоть куда. И тянет за собой в эту историю Тёму. А Тёмушка обратно в старый кошмар не хотел. Он хотел благостных закатов, загорающего голышом на крыше сарая Шойфета, стихов в любое время суток, чаю у Радзинского по субботам, валяющегося на траве кота, одуванчиков у крыльца и рыбалку. И если ради того, чтобы покончить с шойфетовой манией раз и навсегда, если ради их общего с Шойфетом блага нужно замутить интригу, он, Артемий Рашидов, сделает это без колебаний.

Тёма тихо собрался и заглянул перед уходом к Шойфету, который шагал по кабинету раскалённый, злой и опасный, как пуля. Тёма хотел просто доложиться, что уходит к Радзинскому, получить свой поцелуй в щёчку и побрести через солнечные поля в соседний посёлок подальше от осквернённого суетой дома. Шойфет очень удачно разговаривал в этот момент по телефону, ему явно было не до коварных мышат. Тёма обрадовался, что удастся легко ускользнуть, но Шойфет вдруг крепко схватил его за руку – как наручники защёлкнул – и не отпускал, пока не договорил.

− Ты же не собирался никуда. – Сбросив звонок, он, подозрительно щурясь, оглядел Тёмушку так внимательно, будто обыскал его взглядом.

− Не хочу мешаться у тебя под ногами. Ты делом занят, а я тут слоняюсь…

Тёма очень старался, чтобы в голосе его не звучала претензия, поэтому получилось заискивающе и виновато. Нехорошо. Наверное, легкомысленный тон и байка про идеальную для прогулки погоду подошли бы лучше.
Шойфет отложил телефон, присел на край стола, пристально глянул в глаза. Тёма едва не зажмурился, потому что почти физически ощутил, как Шойфет копается в его мозгах. Стараясь не думать, не думать, не думать о своём коварном замысле, Тёма держал перед глазами картинку безмятежного пейзажа, который ждал его за границей посёлка, и белое пятно врачебно пахнущих ромашек, среди которых он любил лежать, пройдя половину пути. Шойфету это, похоже, не помешало увидеть главное.

− Почему ты не сказал прямо? – мрачно бросил он. Встал и решительно пошёл к двери. – Я немедленно всех прогоню. Это не проблема.

− Правда? – Тёмушка повернулся за ним как подсолнух за солнышком.

− Да уж не шучу я! Можешь не сомневаться, − проворчал Шойфет, страшно недовольный собой и ситуацией.

Он приоткрыл дверь и набрал в грудь воздуху, чтобы кого-то из своих агентов позвать, но Тёма опередил его:

− Ром! Не надо никого прогонять.

Шойфет удивился, но дверь сразу закрыл и быстрым шагом вернулся к Тёме.

− А что надо? – подходя почти вплотную, томно и вкрадчиво проворковал он. Руки его будто сами примагнитились к Тёминому телу, принялись оглаживать с чувством, со значением.

Тёма поплыл, глаза закрыл, но на автомате ответил:

− Закончи уже с этим, раз начал. А потом отпусти всех и больше не зови.

− А ты?

Шойфет уже со вкусом выцеловывал Тёмину шею, и Тёма слабел от этого так, будто тот допивал его последнюю кровь, а не целовал.

− А я к Викентию Сигизмундовичу… − с трудом проартикулировал он непослушным языком.

− Зачем, мыша моя? – щекотно и влажно шептал Шойфет в ухо, от чего Тёмино тело непроизвольно выгибалось как червяк, в которого тычут палочкой.

− Я хочу… − лепетал Тёма, уже забыв обо всём, что его окружало. Пола под ногами он больше не чувствовал и цеплялся за Шойфета, как за единственную плотность в окружающей зыбкости.

− Чего, сладкий мой мыш? – выдыхал Шойфет едва слышно, щекоча этим выдохом кожу и практически незаметно смахивая с Тёминого плеча невесть когда расстёгнутую рубашку.

− Я хочу… − Тёма чувствовал, как сердце его разрастается в груди в огромный огненный ком, и как становится не-вы-но-си-мо… – Господи! Рома! Я хочу, чтобы ты стал святым! – Ком рванул, как мегатонная бомба и – честное слово! – Тёма был уверен, что вспышку этого взрыва можно было разглядеть и с Плутона!

Тёма захлопал глазами, трезвея. Шойфет застыл в очередном чувственном поцелуе, с влажной от смазки рукой в Тёминых трусах. К чести Шойфета как любовника и мага, самообладание не изменило ему: он лизнул ключицу, которую только что метил засосом, и большим пальцем с нажимом огладил головку Тёминого члена.

− Ты понимаешь, что тебя услышали? – бесстрастным врачебным тоном спросил он Тёму, который всхлипнул и задышал чаще, лицом вжимаясь ему в плечо, потому что размеренно двигать рукой Шойфет, конечно же, не переставал.

Тёма замычал согласно. Он и сам увидел, что Бог встретился с ним взглядом, и что прямо сейчас он впитывает его молитву непостижимым своим существом. Ещё немного и, как ответ, появится сгусток божественной воли – ещё бесформенный, но уже содержащий в себе все ингредиенты изначального замысла. И вырастет из него только то, что есть в техническом задании.

Очень хорошо понимал это и Шойфет. Поэтому он, несмотря на пикантную ситуацию, немедленно уточнил:

− И что для тебя святость? – Он подсадил Тёму на стол, развёл пошире его колени и расстегнул молнию на своих джинсах.

Тёма подался с дрожащим вздохом ему навстречу. Анального секса он бы сейчас не потянул – слишком нервной была обстановка, но кончать в одиночку он тоже не хотел. Шойфет, как всегда, чутко отозвался на едва родившееся в его душе желание. Их пальцы соединились в кольцо, тела тесно прижались друг к другу, зажимая между животами их члены. Но Шойфет двигался пыточно медленно. Тёма сообразил, что пока он не скажет всего, кончить ему не дадут. Он пыхтел, стонал, толкал Шойфетов кулак вниз, тянул его вверх. Как будто чугунную гирю тягал! Выцеживал сквозь зубы страдальчески:

− Ты же маг, но чёрный.

− Да, − страстно подтверждал Шойфет, целуя его так, что Тёма готов был кончить уже и без помощи рук.

− Ты умеешь творить свою волю, − чуть ли не со слезами выстанывал Тёма, подаваясь бёдрами вверх. – Из всего-о-о.

− А святой? – Вибрация Шойфтова голоса, прицельно попавшая в очередную эрогенную зону, прошила Тёму от макушки до пяток.

– А святой ничего не хочет, − ахнул он, поджимая пальцы на ногах.

− И тебя? – деловито уточнил Шойфет, не прекращая эротических пыток.

− Не в этом смысле! – испуганно пискнул Тёма. − Он не хочет менять… ничего.

− Его всё устраивает? – Шойфет поощрительно ускорился, нежно целуя Тёму за ушком.

− Да, − благостно завздыхал Тёма. − Ведь всё и так идеально. Боже-е-ественно!..

Они на какое-то время замерли, не шевелясь и дыша как припадочные, потом Шойфет потянулся открыть ящик, чтобы достать коробку салфеток. Но Тёма перехватил его руку и слизнул их общую сперму, блестящую на его ладони.

− Аминь, − усмехнулся Шойфет. – Он всё-таки вытянул бумажный платок из прорези и принялся вытирать их обоих. – Короче, ты хочешь, чтобы я стал таким как Матвей.

− Не-е-ет! – возмущённо протянул Тёма, округляя глаза. «Интересно, куда и когда делись мои очки?», − подумал он. Выдернув из коробки сразу пару салфеток, он с искренним рвением взялся вытирать Шойфетов живот. – Матвей созерцатель. А ты – маг!

− И? – Шойфет собрал все использованные салфетки и кинул их в урну удачно стоящую прямо возле стола. Он с иронией улыбался и ждал ответа. Но дождался только того, что Тёма требовательно протянул к нему руки, потому что хотел обниматься и дальше. Отказать ему Шойфет не смог и послушно прижал к себе. Тёма, умиротворённо выдохнул и закрыл глаза, обвив Шойфета всеми конечностями как капризная обезьянка.

− Ты офигенно пахнешь, ты знаешь? – спросил Тёма, случайно ткнувшись носом в холодный и влажный от пота воротник Шойфетовой рубашки. Он и сам чувствовал, как слабый ветерок холодит его мокрую спину. Надо бы им переодеться.

− Да ты влюбился! – поддел его Шойфет.

Тёма весело фыркнул в ответ, но отрицать очевидное не стал.

− Маг имеет дело с энергией, − сказал он уже серьёзно. – Только чёрный маг захватывает и заключает её в материю, а белый – освобождает её. Матвей просто смотрит чужие сны, а ты сможешь выпускать из них силу, которую кто-то по недомыслию туда вложил. Исцелять. Понимаешь?

Шойфет присвистнул.

− Исцелять? Так здесь не десяток агентов будет по дому бродить, тут толпы страждущих всё заполонят.

Тёма отстранился и посмотрел недоверчиво.

− Нет, − сказал он упавшим голосом. И головой отчаянно помотал.

− Да, − поддразнил его Шойфет. – И если бы я не знал точно, что это не так, я бы решил, что тебя Розен подослал или Радзинский надоумил святого из меня делать. Ты ведь за этим к нему собирался? Чтобы он за ниточки потянул, да поворожил вместе с дядей Колей?

− Я думал, что один не справлюсь, − смиренно признался Тёмушка.

− Ты вечно себя недооцениваешь, − устало попенял ему Шойфет.

Он вдруг с тревогой почувствовал, что вся затеянная вокруг Руднева интрига вдруг стала ему совсем неинтересна. Неужто подействовала уже Тёмушкина молитва? Вот же пифия хвостатая! А всё прибедняется.

Шойфет взял со стола пачку сигарет и отошёл к окну, чтобы не травить никотином Тёму. А тот вдруг настороженно вскинулся и, ревниво щурясь, спросил подозрительно:

− А Розен здесь при чём?

− Розен? – Шойфет щёлкнул зажигалкой и затянулся, обжигая лёгкие. «Бросать надо! Бросать!» − А Розен мне карту новую уже сочинил. В монастырь меня хочет отправить. В буддийский. В четыре года прямо, чтобы драгоценное время зря не терять и приобщить меня к святости с младых так сказать ногтей.

− Что?! – Тёма соскочил со стола и повернулся к окну, полыхая праведным гневом. – А как же я?! Мы же… Какой, блядь, ещё монастырь?! – Он пнул тяжёлый антикварный стол и зашипел от боли, упираясь кулаками в столешницу.

− Я так понимаю, это дело уже решённое, − Шойфет пожал плечами, равнодушно дымя в почти неподвижный полуденный воздух.

− А ты что? Сразу под козырёк? − зло пропыхтел Тёма.

− А меня никто не спрашивал, − хмыкнул Шойфет. – Лоханулся я, понимаешь? – вздыхая, признался он. – А Гера воспользовался.

− А что будет со мной? Обо мне никто не подумал?

− А ты вернёшься к папе, − снисходительно улыбнулся Шойфет.

− Но я не хочу к папе! Не хочу политику! Я хочу быть с тобой!

Шойфет посерьёзнел, затушил о подоконник сигарету и поманил Тёму к себе.

− Думаю, наше с тобой желание что-нибудь да значит, − шепнул он Тёме в ушко, когда тот добрёл до него и отчаянно прижался всем телом. – Проучим Розена, Тём? – весело мурлыкнул он. − Только рано мне в таком случае святым становиться. Придётся ещё какое-то время побыть чёрным магом.



Глава 17.

− Ну, привет, − мурлыкнул вкрадчиво Шойфет.

Дима, который в этот момент как раз замер на турнике с подбородком над перекладиной, чуть не ушиб себе челюсть от неожиданности. Пот заливал ему глаза, поэтому, спрыгнув на пол, он первым делом потянулся за футболкой, чтобы обтереть лицо.

− Стучаться надо, − буркнул он, крепко пожимая Шойфету руку и небрежным жестом приглашая его за стол.

Шойфет прошёлся по комнате как по бульвару.

− Как у тебя тут… сурово, − с наигранным уважением покивал он.

Остановился перед грушей. И вдруг ударил: как-то подло, снизу, как будто видел кого-то конкретного перед собой, кого хотел заставить согнуться. Выдав ещё серию ударов и технично попинав грушу с разворотом и без, Шойфет с нехорошим блеском в глазах потёр костяшки пальцев и соизволил, наконец, пройти к столу, куда пригласил его Дима.

− Занимаешься единоборствами? — без особого интереса спросил тот, присасываясь к бутылке с водой. Потную футболку он повесил себе на шею и теперь голым торсом блестел, обсыхая.

− Уже нет. Иногда хожу на спарринги, чтобы не терять форму. На регулярные тренировки давно нет времени. — Шойфет развалился на стуле с несвойственной ему обычно бандитской элегантностью. Оглядел стол. Потянулся и нажал кнопку электрического чайника. − А ты думал, я по дурости решил поколотить грушу без перчаток? Типа не догадываюсь, что она твёрдая и будет больно?

− Всё время забываю, что ты умеешь мысли читать − Дима, усмехаясь, мотнул головой. Сел напротив, широко по-пацански расставив ноги. — Зачем пришёл-то?

− Дело у меня к тебе есть, − душевно поведал Шойфет.

− Душу мою пришёл забрать? — кривенько ухмыльнулся Дима, не решаясь, впрочем, поднять взгляд. Потому как: а если взаправду?!..

− Кружку чистую дай. − Шойфет отутюжил его снисходительным взглядом и принялся копаться в коробке с чайными пакетиками.

Дима регулярно пихал те, что оставались в распотрошённой чайной упаковке, в новую, где постепенно копились самые разные вкусы. Шойфет выбрал себе чай с бергамотом.

− Душа твоя у меня пока на карантине, − заговорил он напевно, по-былинному. − Но как ответственный владелец я думаю о её воспитании. Чтобы цена твоей души подрастала, пока я её пасу, я должен заботиться о твоей эволюции. Короче, − Шойфет отхлебнул чаю, − Я пришёл, чтобы посвятить тебя в рыцари.

− Прикалываешься? — вытаращился на него Дима.

− Нет, − безжалостно отрезал Шойфет. — Мне не хватает людей. Особенно таких как ты — одержимых. Но одной одержимости мало для того, чтобы стать моим помощником. Скажи, ты в Бога веришь?

Дима и не подумал удивляться такому вопросу из уст Шойфета, хотя религиозность и чёрная магия в его мозгу никак не стыковались. Вместо этого он честно задумался.

− Я думаю, Бог есть, − без затей ответил он после недолгих размышлений.

Шойфет прожёг его своим лазерным взглядом, не отрываясь от кружки с чаем.

− Ты мог бы Его любить?

Тут уж Дима растерялся. Бог был для него всего лишь абстракцией, а любовь, как он всегда считал, чувство личное, интимное. Любить можно только кого-то конкретного, пусть и недосягаемого, как Яша, например.

Шойфет отставил почти пустую уже кружку в сторону и побарабанил пальцами по столу.

− Ты же не станешь спорить с тем, что Бог идеален? — ласково подсказал он Диме.

− Да. Наверное, − осторожно согласился тот.

− Не «наверное», а точно, − жёстко пресёк его колебания Шойфет. — Он же Бог.

− Ну, да, − покаянно вздохнул Дима.

− А это значит, что он добрый как Яша, красивый как Яша, заботливый как Яша. Правильно? И как же Его такого не любить?

Дима смотрел на Шойфета во все глаза и почти физически чувствовал, как сердце переворачивается у него в груди и мозги перемешиваются внутри черепушки. Он уже ясно видел этого идеального Яшу: бестелесного и потому вездесущего, всегда видящего и слышащего влюблённого в него Диму и потому всегда готового приласкать и помочь.

− Ну, если так, тогда конечно люблю, − рассудил Дима.

− Отлично, − сытым хищником улыбнулся Шойфет. И вскочил энергично. — Встань, − деловито велел он Диме.

Когда тот вытянулся перед ним как солдат на параде, Шойфет вытряхнул из рукава ритуальный нож и как будто протянул его Диме на раскрытой ладони с острием направленным в сердце. Но как только Дима нерешительно попробовал этот нож взять, Шойфет шлёпнул его по руке.

− И он мне грудь рассёк мечом, / И сердце трепетное вынул, − с маньяческим блеском в глазах почти пропел Шойфет. — И угль, пылающий огнём, / Во грудь отверстую водвинул…

Явное безумие Шойфета крепчало с каждой секундой. Диме снова стало жарко, как будто он только что кросс пробежал. Капли пота поползли щекотно по его лбу и вискам. Но он забыл обо всём, когда Шойфет сжал губы в нитку, перехватил кинжал поудобнее и воткнул его Диме в сердце по самую рукоятку.

− Отныне ты воин Христов, − зашептал Шойфет в ухо Диме, который с остановившимся взглядом повалился всей тяжестью на него. — Нарекаю тебя Рыцарем Истины. Люби Бога и Он всегда будет с тобой.

Дима окончательно ослабел и закрыл на секунду глаза, теряя сознание, а когда снова распахнул их, понял, что по-прежнему сидит за столом, а Шойфет спокойно расположился напротив и увлечённо грызёт пряник.

Дима первым делом схватился за сердце, уставился ошарашенно на свои руки, на которых не оказалось крови.

− Что видел-то? — с любопытством спросил Шойфет. И тут же усмехнулся. — Понятно. Значит, ты у нас символически умер для мира. Чудесно. — Он залпом допил чай и, вздыхая, велел: − Собирайся. Только душ сначала прими.

Дима продолжал сидеть и таращиться на него пустым взглядом.

− У тебя же сегодня выходной? — терпеливо уточнил Шойфет.

Дима кивнул, отмирая.

− Значит, поедешь сейчас со мной. Ты ж не знаешь и не умеешь нихрена. Поэтому тебе нужен наставник. У меня времени нету с тобой возиться. Назначаю твоим наставником Руднева. Помнишь красавчика-адвоката? Вот это он.

− Ого, − только и смог ответить Дима.

− Не «ого», а прямо-таки «ого-го»! — развеселился Шойфет. — Если он тебя сразу не убьёт, есть шанс, что сделает из тебя человека. Пошевеливайся давай, − скучающе добавил он. — Поспеши навстречу своему счастью.


***


Руднев быстро вычислил того, кто отправил шпионов к нему в дом. Наказывать исполнителей Андрей Константинович считал бессмысленным, поэтому наслал на них только лёгкое нездоровье — для острастки, и чтобы в следующий раз желающих залезть на его личную территорию отыскать было не так просто. Руднев надеялся, что мозгов у этих храбрецов хватит для того, чтобы связать его репутацию с внезапно приключившейся с ними неотвязной хворью и понять, что это месть колдуна, а не подхваченная на работе инфекция.

С заказчиком было сложнее. Его Руднев легко нашёл с помощью магии в интернете. Теперь у него было имя этого человека и даже фотография. Бабка Андрея Константиновича с таким щедрым материалом просто пошла бы на кладбище и сделала на безымянной могиле порчу на смерть: через зеркало или с помощью верёвки висельника, которая до сих пор хранилась среди оставшихся от неё полезных в колдовстве вещей на чердаке. Вот только смерть этого довольно посредственного масона Рудневу была не нужна. Поэтому он написал от руки коротенькое письмо, в котором уведомлял, что вторжение в свой дом заметил и без ответа подобное хамство не оставит. Почерк у Андрея Константиновича был красивый и разборчивый — редкость по нынешним временам, но он всё равно выписывал своё имя в конце с особым тщанием: он хотел быть уверенным, что адресат точно поймёт, кто прислал ему это предупреждение.

Дольше всего Руднев провозился, примериваясь, как прикрепить к письму заговоренную иголку таким образом, чтобы адресат укололся ею сразу, как только начнёт разворачивать лист с письмом. Заговор был простенький — на тревогу. Руднев недвусмысленно растолковал в своём послании, что бессонница, неврозы и фобии станут следствием его магического воздействия, а вовсе не впечатлительности и испуга адресата. И что врачи и таблетки не помогут от этой хвори: проклятие сможет снять только тот, кто его наложил.

Управившись с этим, Руднев позвонил в курьерскую службу и велел присланному оттуда курьеру передать его письмо только лично в руки И.С. Щедрину, за что даже доплатил. Впрочем, его не особо волновало уколется заговорённой иголкой сам господин Щедрин или кто-то из его близких. Эффект всё равно будет, даже если наблюдать за последствиями рудневского проклятия масону придётся со стороны. Чужие страдания должны напугать его не меньше, чем собственные, а главное — сработавшее проклятие убедит его в том, что колдовство — это не шутка.

Андрей Константинович настроился на Щедрина, чтобы не пропустить момента, когда тот уколется, и поймать импульс его страха. Ему хотелось быть уверенным, что колдовство свершилось. И надо же было Шойфету явиться с визитом именно в это время!

Шойфет лихо посигналил под окном, любезно раскланялся с вышедшей на крыльцо женой Руднева. Андрей Константинович мрачно наблюдал за этим спектаклем из окна своего кабинета. Он не сомневался, что Шойфет приехал к нему без звонка, чтобы отплатить той же монетой за утреннее вторжение без предупреждения к нему самого Руднева. Что ж, Шойфет всегда был на редкость мстительной сукой и никогда ничего не забывал. В этом они были с ним похожи.

Андрей Константинович уселся за рабочий стол и из вредности не встал гостям навстречу, чтобы пожать им руки. Шойфет был очень доволен, заметив столь явное его раздражение. Злить Руднева ему нравилось едва ли не больше всего на свете, наверное, лет уже этак тридцать.

На вошедшего в кабинет вместе с Шойфетом гопника Диму Руднев сначала и внимания не обратил. Но когда услышал, что отныне этому Диме он будет наставником, Руднев зашипел, что так унижать он себя не позволит. Шойфет сладенько улыбнулся и смиренно ответил, что бог с ним тогда, с Димой, ведь есть другой, всему обученный парень − старший сын Руднева Женя, которого, он, так и быть, возьмёт себе в помощники в таком случае.

Руднев прошептал себе под нос заклятие на понос и импотенцию, но силу в него вложить не посмел, знал, что обраточка прилетит мгновенно. Ему пришлось смириться и с Димой, чтобы обезопасить своего сына. Испортить ещё и его жизнь он Шойфету позволять не собирался. Боль от укола, которую он ощутил в тот же момент, отвлекла его и немного примирила с действительностью. Хоть с масонами пока всё шло по плану.



Глава 18.

Рашидов вошёл неслышно и остановился у дверей, с интересом разглядывая незнакомого парня, сидящего у Руднева в гостиной: светлая щетина едва отросших волос на голове, пухлые губы, суровый взгляд. Этот парень был прост как три копейки и в простоте этой своей ужасно монолитен. Слепая, горячая воля просто ощутимо переполняла его тело. Она встречала кулаком в лицо любого, кто останавливал на нём взгляд. Судя по сбитым костяшкам пальцев, парень был либо спортсменом, либо постоянным участником уличных драк, но сейчас он смирно сидел в кресле и с мрачной решимостью таращился на глянцевый спелый помидор, лежащий перед ним на салфетке.

− Здравствуйте, молодой человек, − ласково поприветствовал его Рашидов. — Можно узнать, что вы здесь делаете?

− Учусь, − серьёзно ответил тот. И встал почтительно перед вежливым незнакомцем.

− Чему учитесь? — искренне удивился Рашидов, подходя ближе. — Меня Иван Семёнович зовут, − представился он, протягивая блеснувшую перстнями руку.

− Дима, − крепко пожимая её, ответил парень.

− Так чему же вы учитесь? — Рашидов с недоумением покосился на помидор.

− Магии, − серьёзно ответил Дима.

− У кого? — осторожно уточнил Рашидов.

− У Андрея Константиновича, − опасливо разглядывая чёрные агатовые запонки на манжетах Рашидова, уже не так охотно ответил Дима. Ему вдруг пришло в голову, что он, возможно, разбалтывает что-то секретное.

− И какое же задание он вам дал? — ободряюще улыбнулся Рашидов.

Дима вздохнул и тоскливо уставился в потолок поверх его головы.

− Я должен смотреть на этот помидор, пока он не позеленеет, − стыдливо признался он.

− В смысле? Пока он плесенью не покроется, что ли? — развеселился Рашидов.

Дима уставился на него ошеломлённо.

− Вот так просто? — недоверчиво переспросил он.

− Сомневаюсь, − вздохнул Рашидов. — С чувством юмора у Андрея Константиновича туговато для такого варианта. Он в кабинете?

− Да. — Дима переступил с ноги на ногу. Он не знал, можно ли уже сесть, или надо ждать особого распоряжения.

Рашидов взял со стола помидор и задумчиво его повертел.

− Вот что я скажу тебе, Дима, − сочувственно сказал он. − Магия не может быть бессмысленной. По одной только прихоти повернуть время вспять невозможно. Нужна причина. Понимаешь? А у тебя её нет.

Рашидов выжидательно глянул на Диму. Тот снова потоптался на месте.

− Ладно, − смирился Рашидов. — Причина есть у меня.

Он погладил помидорный бок большим пальцем и как будто бы стёр с него красную краску: тот побурел, потом налился тёмно-зелёным цветом, наконец, посветлел и стал прозрачно-зелёным.

− Ну вот, − усмехнулся Рашидов, протягивая зелёную помидорку Диме, − Удиви Андрея Константиновича.

− Это чем же?

Из кабинета вышел Руднев, и по его прищуру было не понять: обиженный он, сонный, или просто плохо видит. Не дожидаясь ответа, он подошёл к Диме уверенной походкой человека, которому не в чем себя упрекнуть, и, не глядя, отобрал помидор.

− Свободен, − мотнул он головой в сторону двери. — Пойди на кухню и попроси Надежду Викентьевну налить тебе чаю.

Рашидов проводил Диму взглядом и снова повернулся к Рудневу, вопросительно поднимая брови.

− Помидор? Ты серьёзно? — тихо спросил он.

− Я просто хотел, чтобы он начал думать! — раздражённо процедил в ответ Руднев.

− Зачем? — ещё больше удивился Рашидов. — Ты же видишь, что он из тех, кто идёт и умирает, если велят. Если он начнёт думать, это сломает его сценарий.

− Шойфет велел мне сделать из него мага, − с тихим бешенством отчеканил Руднев. − Сказал, что ему срочно нужен помощник.

− Всё интереснее и интереснее, − пробормотал Рашидов, потирая растерянно лоб. — А скажи-ка мне вот что ещё, Андрюша, − подхватывая Руднева под руку и увлекая его к двери кабинета, озабоченно заговорил Рашидов, − что у тебя за конфликт с братьями нашими масонами? И что за документы ты от них прячешь, о которых я узнаю только сейчас?

Руднев даже глаза на секунду прикрыл, чтобы справиться с эмоциями и заставить себя отвечать, и отвечать вежливо.

− Мизрахин завещал мне свой архив, − приостанавливаясь и пропуская Рашидова в кабинет, бесстрастно отчитался он.

− Покажешь?

− Нет, − удивляя Рашидова, отрезал Андрей Константинович. И тут же опомнился, что его отказ выглядит ничем не оправданной дерзостью. − Я не стал держать эти бумаги в доме, − тут же пояснил он. − Мне пришлось переправить их в безопасное место.

− Что, прямо все? И совсем ничего не оставил?

Рашидов оглядел кабинет и остановил свой взгляд на стоящей под столом коробке. Руднев понял, куда он смотрит, и трогательно зарозовел скулами.

− Это личное, − с заметным усилием выдавил он из себя.

Рашидов повернулся к нему с улыбкой и, бесхитростно глядя Рудневу прямо в глаза, ласково положил руку ему на грудь, против сердца, и легонько погладил это место пальцами.

− Неужели у тебя есть от меня секреты?

Казалось, Руднев его не слышит. Он замер под этой ладонью как зачарованный и даже будто бы подался вперёд, глядя на Рашидова с болезненной смесью тоски и надежды.

− Ну, давай вместе посмотрим? − нежно-нежно, как стоящего на краю крыши суицидника, принялся уговаривать его Рашидов. — Ты же позволишь мне посмотреть? − И с умилением проводил взглядом как всегда напряжённо-прямую спину Рудневу, который уже шёл к столу, чтобы достать короб с рисунками Мизрахина.

Руднев бухнул его на диван и сам плюхнулся рядом, независимо тряхнув волосами.

− Ты ж моя прелесть, − тихонько мурлыкнул себе под нос Рашидов, усаживаясь с другой стороны. Заметив, что Руднев насторожился, он тут же добавил сердечно: − Спасибо, Андрюша. Я очень ценю твоё доверие.

Крышка была, наконец, снята, и Рашидов принялся бережно вынимать из коробки рисунки. Глаза его сияли, когда он скользил жадным взглядом по изгибам любовно прорисованного тела. Иногда Рашидов резко вскидывался и пытливо всматривался в сидящего напротив Руднева, как будто сравнивал оригинал с рисунком или искал в нём что-то, что заметил художник и чего не видел до сих пор сам.

− Всегда жалел, что Боря был иллюминатом, − вздохнул он, когда коробка была опустошена. — По этим рисункам хорошо видно, что его ум был гораздо тоньше, а сердце гораздо религиозней, чем нужно для иллюминатской революционной одержимости. Сколько чувства! И какая чувственность… − Рашидов провёл пальцами над рисунком, как будто не решаясь дотронуться, и со вздохом сожаления начал перекладывать рисунки обратно в коробку, иногда задерживаясь, чтобы снова полюбоваться на юное рудневское тело.

− Я могу это уносить? — с достоинством спросил Руднев. Чтобы не выглядеть глупо, он не делал попыток загасить призывное свечение своей феромоновой ауры, разогретой бесцеремонным извлечением его беззащитного эроса из плотной упаковки приличий.

− Да не торопись ты! — тепло улыбнулся ему Рашидов. — Дай полюбоваться на тебя без футляра.

− Мне раздеться? — зло пошутил Руднев.

− Боюсь, что и голым ты будешь передо мной как в латах, − с иронией покосился на него Рашидов, откладывая в сторону парочку листов.

− Это будет зависеть от вас. — Ещё более желчно ответил Руднев.

− Не будет, − с усмешкой покачал головой Рашидов. — Ты слишком обижен на меня, Андрей. И каким бы чутким любовником я не оказался, забудется твоя обида не скоро.

− Тогда попробуйте извиниться, − с детским упрямством потребовал Руднев.

− А я в чём-то виноват? — От Рашидова ощутимо повело холодом. — С твоего разрешения я возьму себе эти два рисунка.

Он показал портрет, где Руднев сидел в расстёгнутой рубашке за фортепьяно, а на подставке для нот перед ним была закреплена знойная роза на длинном шипастом стебле. На втором портрете Руднев тоже был одет, хотя и растерзан довольно откровенно. Он курил у окна и из темноты выступало только его лицо и полуобнажённый торс, высветленные слабым отсветом из окна.

− Как хотите, − сухо ответил Руднев.

− Тогда найди какую-нибудь папку, − любезно улыбнулся ему Рашидов. — И остальные бумаги пришли, пожалуйста, как можно скорее в контору. Для твоей же безопасности.

Руднев молча встал и принялся нервно искать по кабинету нужную Рашидову вещь. Нескоро, но нашёл папку нужного размера.

− Зачем вам это? — пренебрежительно бросил он, пока Рашидов любовно паковал мизрахинские рисунки.

− Любоваться буду, − ласково ответил Рашидов. — Я же всё-таки люблю тебя, Андрей.

− Точно меня? Вы ничего не путаете? — зло уточнил Руднев.

Рашидов смерил его снисходительным взглядом.

− Поревновать захотелось? Тогда могу подкинуть тебе повод. Илья Станиславович Щедрин, которого ты так напугал своим письмом, был последним любовником Мизрахина.

− И что?! — взорвался Руднев. — Почему это должно меня волновать?

− Подумай лучше о том, как это будет выглядеть со стороны, − вставая, посоветовал Рашидов.

− Мне плевать! — Руднев тоже подскочил с дивана.

− Ну, тогда всё замечательно, − усмехнулся Рашидов. — Не провожай меня. — Он подхватил папку и вышел. По пути заглянул в кухню, где понурый Дима пил в одиночестве чай. В стерильном интерьере накрытый для него уголок стола выглядел единственным островком дикой, привольной жизни.

Заметив Рашидова, Дима поспешно встал. Иван Семёнович подошёл к нему и очень серьёзно посмотрел в глаза.

− Хочу сделать тебе подарок. Что ты выбираешь: мозги или любовь?

− Любовь, − с чувством выдохнул Дима.

− Молодец.

Рашидов покопался в кармане брюк и вынул оттуда очень похожий на раскалённый уголь камень. Положил его себе на ладонь и впечатал Диме в грудь. Диме показалось, что его горящей спичкой в сердце ткнули.

− Запомни, − отряхивая руки, сказал Рашидов, − Настоящее знание приходит к нам через сердце. Поэтому, если есть у тебя любовь, ты сможешь стать магом. А если нет, даже золотые мозги тебе не помогут. — Он помолчал, глядя куда-то в сторону. — У меня к тебе будет деликатная просьба: присмотри за Андреем Константиновичем. Он у нас ужасно несчастный, но я в этой жизни уже ничего не смогу для него сделать. А ты его подлечи.

− В смысле? — затупил Дима. Он уже привык за этот день к глюкам и манипуляциям со своим сердцем, но сообразительней это его не сделало.

− В переносном, конечно же, смысле, − терпеливо ответил Рашидов и, хмуро оглядываясь, ушёл прочь.


"Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"