Дорея | |
| Автор: | Kassy |
| Бета: | нет |
| Рейтинг: | PG-13 |
| Пейринг: | Дорея Блэк, Эйлин Принс, Карлус Поттер, Абраксас Малфой |
| Жанр: | Drama, General, POV |
| Отказ: | На чужое не претендую |
| Цикл: | Time is like a promise [2] |
| Аннотация: | История мамы Джеймса Поттера, потомственной тёмной волшебницы Дореи Блэк. Здешняя Дорея - ровесница Эйлин Принс. Девушки вместе учатся, вместе взрослеют, и некоторое время их даже можно назвать подругами... Немного - о малфойской изворотливости, немного - об особенностях гриффиндорской смелости, а в основном - о том, какими глубокими могут быть корни школьной вражды. Сайд-стори к фику «Time is like a promise» (читать Time для понимания происходящего не обязательно). |
| Комментарии: | Моя Дорея родилась почти на 20 лет позже даты, указанной на древе Блэков. Да, я понимаю, что это довольно много. Но изменение древа Блэков - это, на мой взгляд, не самое страшное, что может случиться с каноном. Тем более, что дата рождения Дореи на канон практически никак не влияет. Джоан Роулинг поясняла, что Джеймс рос таким, каким он рос, из-за того, что был поздним ребёнком, но возраст родителей - это ведь не единственная причина избалованности. |
| Каталог: | Пре-Хогвартс, Школьные истории, Второстепенные персонажи |
| Предупреждения: | AU, смерть персонажа |
| Статус: | Закончен |
| Выложен: | 2013-04-22 10:41:39 (последнее обновление: 2013.07.13 12:33:20) |
| просмотреть/оставить комментарии | |
|
Глава 1. Ступеньки ведут вверх, высоко, в темноту. А над ступеньками нависают чудовища. Мне не должно быть страшно. Это ведь мой дом. То есть, не мой, а наш. Мы – это самое ценное, что у нас есть. Мы – Блэки, мы выше, чем короли. А разве короли могут бояться? Вот и я не боюсь. Я поднимаюсь на ступеньку – в темноте её еле видно – потом на ещё одну, прижимаюсь к перилам, стараюсь шагать бесшумно, боюсь споткнуться и упасть, боюсь повернуть голову. Здесь темно, а палочки, чтобы Люмос зажечь, у меня нет – ещё целых пять лет ждать… Я только вдыхаю и не могу выдохнуть. Только когда лестница с чудовищами осталась за моей спиной, мои глаза немного привыкли к темноте. Мариус говорил, что так всегда бывает. И, только когда мои глаза привыкли к темноте, и я оказалась выше чудовищ с лестницы – теперь, когда я их миновала, они меня не тронут – тяжёлая дверь слева от меня распахивается. На пороге стоят они – гордые представители благороднейшего и древнейшего семейства Блэк. Все такие высокие – неужели и я когда–нибудь такой буду?.. – Что ты делаешь здесь, Дорея? – произносит Поллукс. Он стоит надо мной и требует ответа, и я как–то вдруг понимаю: нашего отца больше нет. Вместо него – Поллукс. Он ведь старший сын и наследник. Теперь он – старший. Теперь, когда отца нет… – Что ты здесь делаешь? – повторяет он. – Подними голову! – добавляет Вальбурга. – И отвечай, когда тебя спрашивают! – И оставь в покое свою мантию, прекрати её теребить, – добавляет Кассиопея. Я стараюсь не забыть ни одного правила – стоять прямо, не опускать голову и глаза, отвечать с достоинством, как полагается истинной Блэк, и говорить с уважением – ведь я говорю с Блэками… Они все смотрят на меня. А в комнате за их спинами лежит мой отец. Мариус сказал, что сегодня – последний раз, когда его можно увидеть. Ни мне, ни ему не позволили. Конечно, у нас ведь ещё даже палочек нет… А я хотела побыть с ним – в последний раз. Я ведь так редко его видела! Кассиопея отвела меня в мою комнату. Поллукс был недоволен ею – потому что я покинула свою комнату, хотя не должна была этого делать – и теперь она недовольна мной. Кассиопея занимается моим воспитанием, рассказывает, как должны себя вести приличные девушки. Долго–долго рассказывает, потом задаёт непонятные вопросы, потом говорит, что я безнадёжна. Потом – что нельзя показывать своих слёз. Когда Вальбурга кричит – это лучше, чем когда вздыхает Кассиопея перед тем, как назвать меня безнадёжной. Крики Вальбурги похожи на грозу за окном – сначала страшно, а потом привыкаешь и даже не обращаешь внимания, и совсем не боишься. Слова и вздохи Кассиопеи похожи на огромные тяжёлые камни – хотя она бросает их так легко. Бросает – и, наверное, сразу же забывает. Может, она так выбрасывает все те камни, которыми в неё бросили… Я сижу в своей комнате. Я не плачу – истинные Блэки не позволяют себе слёз. Чтобы не плакать, думаю: а если бы у меня была младшая сестра? Я бы тоже занималась её воспитанием? Тоже говорила бы, что она безнадёжна? Быстро смахиваю слезинку – может быть, одна не считается? – и ещё одну – это так получилось, больше не буду… а потом уже слёзы льются так, что я не знаю, как их остановить… Так было недавно, когда я не выдержала очередного утомлённого вздоха Кассиопеи, и чернила из разбитой чернильницы вдруг хлынули сплошным потоком. Вальбурга потом была разгневана – не потому, что чернила испортили скатерть и мою мантию, а потому, что я просила прощения. «Блэки так не поступают!» Только бы успокоиться, побыстрее успокоиться, пока никто не увидел! Что со мной будет, если Вальбурга, или Поллукс, или Кассиопея увидят, что я, Блэк, такое себе позволила… И тут сзади на мои глаза ложатся чьи–то ладони. Такие тёплые и немного шероховатые… – Сестрёнка. – Мариус… Мариус – другой мой старший брат. С ним всегда тепло и очень спокойно – больше ни с кем так не бывает. У него чернильницы никогда не взрывались. Ничего не летало и не падало. Только Вальбурга всё равно недовольна – кажется, даже сильнее, чем моими взрывами… она говорит, что никакие проявления магии не могут быть так постыдны, как их полное отсутствие… все кивают, и наша мама тоже. Она всегда со всеми соглашается – а её всё равно никто не воспринимает всерьёз. – Почему ты плачешь? Ни один истинный Блэк не задал бы такого вопроса. Но мне сейчас всё равно. – Я хотела увидеть отца… последний раз… Когда он обнимает, плакать становится даже как–то… приятно… совсем не стыдно и так легко, так тепло. В нашем доме тепло бывает только с Мариусом. – Идём, – говорит он и берёт меня за руку. – Они, наверное, уже ушли, и нас не прогонят. – А мы сможем зайти?.. – Сможем, – отвечает он так, что я тут же понимаю: точно сможем. – Только тише… С ним совсем не страшно. Теперь я знаю, что над лестницей – никакие не чудовища, а просто отрубленные и засушенные головы наших старых домовиков. Я и тогда это знала, когда шла первый раз. Но тогда я была одна… Мы долго–долго стоим рядом с нашим отцом. Я раньше никогда не была с ним так долго – он ведь был очень занят. Так странно – он больше никогда не будет ничем занят, а я всё равно не смогу с ним поговорить. Никогда. * * * Дни идут – без отца. На самом деле мало что изменилось, только на его месте за столом теперь сидит Поллукс. Он теперь – наш опекун, мой и Мариуса. Время от времени он вызывает меня на беседу – так же, как делал это отец – и задаёт много непонятных вопросов… и хмурится, и потом разговаривает с Кассиопеей, и она после этих разговоров особенно мной недовольна. За окном идёт дождь - уже не первый день. В нашем доме темно, холодно и тоскливо, и нам с Мариусом остаётся только разговаривать про Хогвартс. Он отправится туда этой осенью, а я – через целых пять лет… Но Мариус говорит, чтобы я не расстраивалась – он ведь будет мне писать, а потом, когда я туда приеду, меня никто не посмеет обидеть – он не позволит! Наш разговор прерывается – приходит эльфийка. Сцилла, или просто Силли. Мариуса хочет видеть Поллукс, и он выходит и говорит, что скоро вернётся. Я жду. А его всё нет. День подходит к концу, а дождь - нет. В комнате постепенно темнеет, мне холодно, я жду Мариуса. Эльфийка приносит мне чай, но я не хочу пить без него… За окном уже совсем стемнело, чай давно остыл, и Силли приходит снова и говорит, что мне пора готовиться ко сну. А на третий раз она приводит Кассиопею, и я всё же отправляюсь спать, так и не дождавшись Мариуса. Я долго не могу уснуть. Вальбурга на моём месте бросила бы что–нибудь о стенку, а я только кусаю подушку, а потом плачу. Почему он не вернулся? Следующим утром я снова его жду – за столом за завтраком. Но мы почему–то начинаем без него. Завтрак подходит к концу, а место Мариуса пустует. Не выдержав, я спрашиваю, где же он. – Среди нас нет никого с таким именем, – отвечает Поллукс. – Ешь, Дорея, и не вмешивайся в разговоры старших. Силли тоже ничего не рассказывает – нет у нас хозяина Мариуса, вот и всё. За обедом его тоже нет, и на мои расспросы снова отвечают, что такого нет. Поллукс бросает на Кассиопею недовольный взгляд, она перебрасывает его на меня, и я понимаю, что лучше у них не спрашивать… но у кого же тогда?.. А перед ужином ко мне подходит Альфард. Он не старший ребёнок Поллукса, но зато – его старший сын. Он постоянно спорит с Валбургой, хотя она его старше. Я не представляю, как бы я спорила с Кассиопеей, не понимаю его, даже побаиваюсь. Он всегда сам по себе, и весь себе на уме… я вообще не могу вспомнить, чтобы до этого с ним разговаривала. – Мариуса выжгли с нашего гобелена, – говорит он. – Он оказался сквибом, и его отправили к маглам. – Как – сквибом?.. Сквиб – это же что–то постыдное, почти неприличное… при чём здесь Мариус?! – К каким маглам? Куда? Почему?.. А как же… – не знаю, что именно… наши разговоры? Наши планы на школу? Как же я?... – Я сказал только то, что знаю сам, – отвечает Альфард. Я не верю. Не хочу, не могу, не буду верить! Целых два дня я изо всех сил не верю – а потом, не выдержав, прихожу к нашему фамильному гобелену. Там, где совсем недавно было вышито имя Мариуса – слева от моего – зияет дыра. Я смотрю на неё, не могу оторвать глаз, и понять ничего не могу… Мариуса больше никто и никогда не упоминает – будто его и не было. А у меня в этом доме осталась только Силли. Она приносит мне чай перед сном, и она – единственная, с кем можно поговорить. Иногда я разговариваю с Альфардом. По нему совсем не похоже, чтобы он был младше Мариуса – такой серьёзный, такой… взрослый. Не такой взрослый, как остальные, но всё равно – не такой близкий, каким был Мариус. А потом, когда Альфард отправился в Хогвартс, у меня осталась только домовая эльфийка. Даже странно, насколько одиноко может быть в доме, полном людей… Я дождаться не могу, когда же наконец попаду в Хогвартс. Там у меня будут друзья – а как же иначе, я ведь Блэк! Это здесь я самая младшая, и никто не воспринимает меня всерьёз, – а там, среди ровесников, меня точно будут слушать, и не будут кричать на меня, как Вальбурга, и не будут смотреть так презрительно, как Поллукс… Он говорит Кассиопее, что я слабохарактерная и безвольная, и туго соображаю, «впрочем, от позднего ребёнка напрасно ожидать чего–то выдающегося». Ещё он как–то сказал ей, что даже к лучшему, что у неё нет своих детей, раз уж она даже младшую сестру не способна растить как положено. Так идут дни – все одинаковые, все тёмные, мрачные, как этот дом… Наш дом. Чем меньше времени остаётся до моего отъезда в Хогвартс, тем с большим нетерпением я жду. Там всё будет по–другому. Там и я буду другой. * * * Наконец–то! Я еду в Хогвартс! И не одна. Альфард позвал меня ехать в одном купе с ним и его друзьями. Пока я шла за ним, я представляла, как они меня встретят. Ну и что, что я младше? Я Блэк! И я ожидала, что его друзья отнесутся ко мне с подобающим уважением… в конце концов, разве не к этому меня приучали? А они… да, они поздоровались со мной, представились… И… на этом всё кончилось. Мы едем, и они общаются между собой, и на меня никакого внимания не обращают! Поначалу мне задавали какие–то вопросы... а потом перешли на беседу друг с другом, которую я поддержать не могу. Я всё сильнее злюсь на Альфарда. Разве он не знал, что я всегда сидела дома, ни с кем не общалась, кроме угрюмой старшей сестры и нашей домовихи?! Я не умею поддерживать беседу… не могу… и злюсь – почти до слёз. В конце концов я поднимаюсь и покидаю их. Захотят моего общества – сами придут. Я, может быть, даже прощу им их неуважение ко мне, Дорее Блэк! В купе постепенно темнеет, а я так и сижу одна. Я совсем не так представляла эту поездку… новые знакомства, друзья, новая жизнь… где же?.. Поезд останавливается, я выхожу. Меня встречает Альфард – можно подумать, я не обойдусь без его помощи! Он ещё раз говорит, куда мне идти, и я отворачиваюсь от него и иду к лодкам… Капает дождь, капает с вёсел, дует холодный ветер. Я совсем не так представляла себе свою первую поездку в Хогвартс. * * * В холле, а затем в Большом зале я очень старалась не забывать приказов Кассиопеи и вести себя так, как положено леди из благороднейшей и древнейшей волшебной семьи. И я очень радовалась, что Кассиопея меня не видит – наверное, я всё–таки не была достаточно сдержанной… Только в Хогвартсе я поняла, как мало в нашем доме света и ярких красок и как же мне их не хватало. Меня распределили быстро и предсказуемо, я держала спину и пыталась не выдать своего волнения. Я никогда раньше не видела столько детей в одном месте... Они по очереди подходили к табурету и надевали Распределяющую шляпу. С кем–то из них мне предстоит жить в одной спальне целых семь лет. А мне никогда не приходилось делить с кем–то свою комнату... Как же уживаться с незнакомыми людьми? Уже этой ночью? После того, как распределили меня, к нашему факультету присоединялись только мальчишки. Список подходил к концу, и среди тех, кто ещё ожидал своего распределения, осталась лишь одна девочка. – Принс, Эйлин! Я позволила себе расслабиться – насколько это позволяли правила приличия. Её–то уж точно к нам не отправят. Если вспомнить её единственный визит к нам – вернее, её родителей, и её вместе с ними… Воплощение Хаффлпаффа! Похоже, делить комнату мне ни с кем не придётся. – Слизерин! Я ушам своим не поверила. Может быть, обозналась? Нет… кажется, всё же она. Забавно выходит – всего две слизеринки в этом году, и у обеих длинные чёрные волосы. Только я – Блэк, и этим всё сказано, за мной стоит вся сила многих поколений моих предков. А эта «Принс, Эйлин» в нашем доме чуть в обморок не упала. Да, это точно она, по глазам можно узнать. Когда я показывала ей коллекцию наших домовиков – «этого я помню только здесь, прислуживал ещё моей бабушке, этого помню смутно, а этого обезглавили всего месяц назад» – у неё глазищи были ненамного меньше, чем у них, только не такие тусклые. И ростом она – тоже с домовика, ниже меня. И школьная мантия на домовике, наверное, точно так же нелепо сидела бы мешком… Странно – моя мантия на мне сидит не в пример лучше, с меня же снимали мерки перед пошивом! Префект факультета усадил её рядом со мной, и я понимаю: следующие семь лет я проведу с ней. А я–то мечтала о подруге… интересной, симпатичной. А вместо неё получила эту смесь мыши и домовика. – Я тебя помню, – надо же с чего–то начинать разговор. – Это ведь ты чуть не свалилась с нашей лестницы? – «Всего лишь Секо»? – всё–таки глаза у неё необычные, такие большущие… – Да, что–то такое припоминаю. – Первое заклинание, которое я освоила, – оказывается, общаться со сверстниками совсем не сложно. – Оно удаётся мне на редкость удачно. Она не отвечает, ковыряет вилкой свою отбивную. Я укрепляю позиции: – Не боишься? – Чего мне бояться? Понижаю голос: – Засыпать в одной комнате с человеком, виртуозно владеющим Ножевым заклятием… Завтра проснёшься без руки, послезавтра – без ног… Она молчит. – Так что в твоих интересах не ссориться со мной… – продолжаю я. – Ты же не хочешь быть, как вон тот профессор? – я что–то такое слышала про профессора по Уходу за магическими существами, теперь вот и увидела. – Он тоже, наверное, с кем–то что–то не поделил… Некоторое время жду ответа, но так и не дожидаюсь. Она сидит с опущенными глазами, вертит вилку в пальцах. Пальцы у неё очень тонкие – такие, наверное, легко сломать. – Видимо, Распределяющая шляпа совсем из ума выжила, раз направила хаффлпаффку в Слизерин, – говорю и наливаю себе тыквенного сока. – Или, может, не ошиблась? Да, она ведь уже знала, что в Слизерине будет учиться Блэк, вот и определила мне личного домового эльфа… Как бы мне тебя назвать? Эйли? Линни? Как только я это произнесла, у меня возникло странное впечатление, будто я падаю в пропасть. Будто что–то сломалось или оборвалось, произошло что–то недоброе. Возможно, отношения начинают не так… После ужина мы выслушали речь нашего декана – с ним проблем быть не должно. Он приветливо мне улыбнулся. Вот. Зря я волновалась. К Блэкам все всегда относятся с уважением – а у меня, похоже, здесь будет ещё и личный домовик! Серая мышка по имени Эйли. У неё даже глаза серые. Говорят, глаза – зеркало души. Префект проводила нас в нашу спальню, приказала не тратить время на болтовню, чтобы утром не опоздать на первое занятие, и ушла, закрыв за собой дверь. Мне так не хочется разбирать свои вещи – может быть, вызвать домовика? А может, начать обучение своего собственного… И тут, как будто в ответ на мои мысли, раздаётся тонкий голосок: – Инкарцеро! Я не сразу поняла: что происходит? Почему я не могу пошевелиться?! Кто–то с силой дёргает меня за шиворот новенькой мантии, одновременно подсекает под коленями, я теряю опору под ногами, и перед моими глазами оказывается потолок. А на его фоне – лицо Эйлин Принс. –Извини, что не сразу ответила, – говорит она. – Но ты же понимаешь: ни одна настоящая слизеринка не оставит без внимания пылкие речи про Секо. Могу предложить тебе два варианта развития событий: или ты ведёшь себя немного проще – или до конца школы спишь на полу. Ты хорошо подумай, я торопить не буду. С пола она кажется такой высокой… хотя на самом деле ненамного выше моей Силли! – Да, – поворачивается ко мне, – а зовут меня Эйлин. И я – не домовой эльф. Верёвки у неё получились крепкие, из них не вырвешься. И эти чары, кажется, не из тех, что спадают сами собой… – У меня есть третий вариант развития событий, – говорю. – Я поднимаю крик, сюда сбегается весь факультет, и уже утром ты оказываешься в Лондоне со сломанной палочкой! Эйлин Принс задумывается и изрекает: – У меня тоже есть третий вариант развития событий. С этими словами – не успеваю я глазом моргнуть – она выхватывает откуда–то шарф и… И завязывает. Мне. Рот. А казалась такой застенчивой тихоней–скромницей! – Вот так, – говорит она. – Извини, Силенцио ещё не освоила, так что приходится пользоваться подручными средствами. В следующий раз, когда надумаешь меня запугивать, обязательно посмотри, чтобы у меня под рукой было что–то чистое. Не носком же тебе рот затыкать. Я представляю, как «тихоня и скромница» стаскивает с ноги носок и засовывает его мне в рот, и не падаю в обморок только потому, что и так лежу на полу. – Если я и окажусь в Лондоне, то вечером, а не утром, – продолжает она, – потому что по ночам Хогвартс–экспресс не ходит. А вечером в Лондоне очень красиво. Только я там не окажусь. Потому меня на первый раз только отчитают, и ещё отработку назначат, это не страшно. Зато все будут знать, что тебя запросто можно связать и сделать с тобой что угодно! Так что крика поднимать ты не будешь… Это всё–таки не в твоих интересах. Вот тебе и мышка! Если она и мышь, то, как минимум, летучая. Мариус говорил, эти твари больно кусаются! Мариус… Он бы заступился, он бы никому не позволил так со мной поступать! Только его у меня нет. Нет, и, наверное, уже не будет… Только бы не разреветься перед этой... Кстати, где она? Куда она подевалась, что там делает?.. что ещё замышляет?! Эйлин Принс недолго пропадала. Укрыла меня одеялом, подоткнула его со всех сторон – надо же, какая заботливая! – сунула подушку мне под голову (я сперва подумала, что сейчас ею задушит) и сказала: – Если ты привезла сюда своего плюшевого мишку, я могу положить его с тобой. Хочешь? У меня никогда не было никакого плюшевого мишки. И вообще! Ей ведь сейчас никто и ничто не помешает как следует порыться в моих вещах! Но рыться в моих вещах она не стала. – Извини, что так вышло, Дори, – она даже изображает виноватый вид. – Я и сама хотела бы начать отношения по–другому, просто не хочу давать себя в обиду. И твоим домовиком я не буду, так и знай. Не беспокойся, я утром тебя разбужу. Хороших снов! Я, конечно же, просто так это не оставила и наутро отправилась к Альфарду. Он перешёл на пятый курс, он почти совершеннолетний, он префект факультета, и я всё ему рассказала! Я была абсолютно уверена, что он найдёт способ размазать Принс по стенке. Но Альфард оказался таким дотошным… Он допрашивал меня битый час, а потом… потом сказал, что я сама виновата! Что Эйлин поступила грубо, но оправданно! И что, если я вздумаю жаловаться кому–то ещё, он мне устроит… Я так зла на него, что просто руки опускаются! Я больше не разговариваю с ним, и даже видеть его не могу, и мечтаю, как придёт когда–нибудь и его очередь просить меня о помощи – а я ему тоже откажу! Или нет, окажу ему помощь – пусть его совесть замучает, если она у него есть! Как он мог спустить ей это с рук?! Мне же с ней ещё семь лет жить в одной комнате! От одной мысли об этом хочется взвыть, забыв обо всех приличиях. Эта Принс ведь осталась безнаказанной, она же мне на шею сядет… Проходит несколько дней – но она ведёт себя тихо. В Большом зале и на уроках мы с ней сидим рядом – не с мальчишками же сидеть и не в одиночестве. По утрам вместе молча собираемся на уроки, молча уступаем друг другу душ и зеркало – не из дружеских чувств, а просто чтобы не развязывать конфликт. Не помню, кто из нас первым набрался смелости для какого–то пустякового вопроса. Всё–таки трудно, почти невозможно жить с человеком в одной комнате и ни разу не обменяться парой фраз… По утрам и вечерам всё более частыми становятся поиски какой–нибудь мелочи: «Ты не видела моё перо? Мою расчёску? Мой второй тапок?» Долгое время такие поиски остаются единственной темой для разговоров – мы, не сговариваясь, задаём такие вопросы друг другу по очереди, сначала раз в два дня, потом – раз в день, потом – каждое утро и каждый вечер… Постепенно реплики становятся взаимными, превращаются в разговоры, нанизываются, подобно бусинам, на тонкую нить отношений. В какой–то момент я ловлю себя на том, что жду уроков Зелий и Гербологии – на них мы работаем в паре и время от времени переговариваемся по теме урока. А потом вдруг понимаю: я очень боюсь, что эта тонкая нить вдруг порвётся, бусины рассыплются, Эйлин исчезнет куда–нибудь – как исчез Мариус – или оттолкнёт меня, как Альфард… Глава 2. Единственное, что есть хорошего в уроках Зельеварения, – то, что на них мы с Эйлин работаем в паре. А в остальном я просто не понимаю, зачем они нужны! Ну, может быть, ещё для того, чтобы профессор Слагхорн улыбался мне и говорил что–нибудь приятное. По правде говоря, я на этих уроках ничего и не делаю… Зельями занимается Эйлин – с таким сосредоточенным, серьёзным, взрослым видом, что я не знаю – то ли уважать её, то ли смеяться. – Может, тебе помочь? – спрашиваю я на одном из уроков. Скучно же просто так стоять и смотреть… и потом, вдруг в этих зельях действительно что–то есть? Что–то же она в них находит! Эйлин режет какой–то кривой корешок и не обращает на мои слова ни малейшего внимания. – Ты меня игнорируешь? Она дорезает свой корешок, бросает его в котёл – по кусочку, и даже, кажется, выбирает, какой из одинаковых кусочков бросить первым – и только потом поднимает на меня взгляд: – Ты что–то сказала? Извини, не расслышала. – Хотела тебе помочь. Кому тут помощь нужна, тебе или мне? – Если ты сама её предложила – наверное, всё–таки тебе! Пока я думаю, что ответить на такую вопиющую наглость, она берёт со стола учебник и вкладывает мне в руки. – Держи его крепко и не своди с него глаз, чтобы не потерялся, – говорит она. – Держишь? Вот. Ты мне очень помогаешь! Нет, если хочешь – можешь флоббер–червей нашинковать… – Что?! Сама их шинкуй! – То-то же! – улыбается она и снова склоняется над разделочной доской. А я держу в руках учебник по зельям, и мне отчего-то так тепло, так весело… Кажется, мы с ней всё-таки подружились! Бусинки, нанизываясь друг на друга, образовали длинную цепочку – и вот она замкнулась… я сама не знаю, что именно изменилось, почему именно этот момент – переломный, но это и не важно. Главное – нас с Эйлин можно назвать подругами! Слагхорн сидит за своим столом, время от времени поднимает на нас взгляд и мне улыбается. Под конец урока начинает обходить котлы и наконец подходит к нашему. – Мисс Блэк! – улыбается мне. – Ну, разумеется! Великолепное зелье, просто безупречное! Да хоть распрекрасное – но при чём здесь я? – Вряд ли вам это пригодится, – он мне даже подмигивает, – зельеварение – занятие исключительно мужское, вам это незачем… но, я смотрю, талант у вас есть! Отличное начало! – Профессор, – я, кажется, начинаю понимать, – я же не… это же она… Слагхорн оборачивается на Эйлин – как будто только сейчас вспомнил о её присутствии. – Ах, да… Мисс Пронгс? – он смотрит поверх неё. – Повезло вам с ассистенткой, Дорея, дорогая… вы смотрите, не давайте ей бездельничать! А то вы у нас, я смотрю, такая скромница… Эйлин удивлённо смотрит на него, переводит взгляд на меня. Ничего себе… И что мне с этим делать? - Эйлин! Она не отзывается, идёт быстро-быстро, я за ней не успеваю. Она перепрыгивает сразу через две ступеньки и скрывается за углом. Кассиопея говорила мне, что приличные девушки не прыгают через ступеньки… но она не говорила, что делают приличные девушки, когда в провалившейся ступеньке у них нога застряла! Кое-как выбравшись, я поднимаюсь по лестнице – Эйлин, конечно, уже и след простыл… - Эйлин, ты что, обиделась?.. – спрашиваю уже на уроке, на Истории магии. Она делает вид, что занята – как будто на Истории магии можно всерьёз заниматься! Если уж она предпочла записывать за этим скучным призраком вместо разговора со мной… Но разве я виновата?! Разве я не пыталась сказать Слагхорну, что не я приготовила то зелье, а Эйлин? Досадно чуть ли не до слёз – и на Слагхорна, и на ступеньку, и на Эйлин, которая с таким сосредоточенным видом записывает самую нудную из всех возможных лекций! Но на Слагхорна выплеснуть досаду не удастся, да и ступенька далеко. А Эйлин – вот она, рядом, делает вид, что занимается – лишь бы меня не слушать! - Эйлин! - Что-то срочное?.. – поднимает она голову. – До перемены не потерпит? - Какая разница, срочное или нет! Это же История! - Вот именно, это История. Мне очень нравится. Подожди до перемены, хорошо? Ей нравится История магии?! Определённо в голове у этой Принс что-то не на месте! Странная она. Непонятная… Она обмакивает перо в чернильницу, прикасается его кончиком к её краю, оставляя излишек чернил, и вот её рука летает по пергаменту. Эйлин пишет убористо, как будто экономит пергамент, почерк у неё торопливый, но отчётливый, мелкие буквы складываются в ровные строчки, не съезжают ни вверх, ни вниз… Интересно, как долго она училась писать настолько чётко? Я, помнится, намучилась с этими строчками, постоянно они сползали вниз, и перо выскальзывало из пальцев, и Вальбурга обещала, что выльет чернила мне на голову... Зато теперь я всегда слежу за своим почерком. А Эйлин – не похоже, чтобы следила, но он у неё такой аккуратный… Урок наконец-то дотягивается до конца, и мы идём на обед. Я не представляю, что творится в голове у этой Эйлин – но она совсем не сердится из-за того зелья. Я бы сердилась… * * * – Досадно, конечно, – говорит она уже за длинным слизеринским столом. Небо в Большом зале сегодня не хмурое, дождя не предвидится, но и солнца тоже нет. И Эйлин такая же – не сердитая, но и не радостная. – Не за себя досадно, а за тех зельеваров по фамилии Принс, которых упоминают в книгах, и не в самых плохих книгах, между прочим… Но зато сразу видно, что из себя представляет наш декан! И потом, такое его отношение ко мне – это очень удобно. Если он меня не замечает, значит, я могу делать всё, что угодно, и нарушать любые правила, которые меня не устраивают. И ничего мне за это не будет, на меня даже не подумают, раз уж я такая незаметная. Главное – не попадаться! Растрёпанный мальчишка, проходивший мимо нас, вдруг останавливается, делает два шага обратно, вперёд спиной, и замирает. - А Зельеварение я и так освою, - говорит Эйлин. – Без помощи разных… ценителей! – О да, вы ведь действительно выдающийся специалист в области зелий, мисс Пронгс! Я и сама не поняла, как – и, главное, зачем – у меня это вырвалось. А Эйлин отвечает: – Что вы, дорогая наша скромница! Разве мои умения могут сравниться с вашими выдающимися талантами? Как на это реагировать, я не понимаю. Сложно отличить дружеские слова от оскорблений, когда единственным твоим другом на протяжении нескольких лет был домовой эльф! Пока я думаю над подходящим ответом, она вдруг разворачивается и хмурит лоб. - Это ещё что за локаторы? – с ужасно строгим видом спрашивает у того самого мальчишки в такой же растрёпанной, как и его голова, мантии. Он смотрит на неё сверху вниз, с издевкой. – Ладонь к уху поднеси, а то не всё услышишь! Издевка с его лица не пропадает, но к ней прибавляется недоумение. - Ты что-то хотел? – спрашивает Эйлин с тем же строгим видом. Вот уж кого Кассиопея не учила правилам приличия! Чтобы девушка первой заговаривала с юношей, да ещё и на таких тонах… Но Эйлин, по всей видимости, уже начала нарушать те правила, которые её не устраивают. - Хотел! - отвечает он. – Хотел узнать, кто из вас Дорея Принс, а кто – Эйлин Блэк, а то путаюсь. На этот раз не только я не представляю, что ответить. На лице Эйлин тоже отражается недоумение. - Может, для начала сам представишься? – первой находится она с ответом. И я стараюсь не слишком демонстративно измениться в лице, услышав: - Моё имя слишком известно, чтобы его называть, но для тебя – так и быть, представлюсь. Абраксас Малфой! - Ах, Малфой! – складываю и я руки на груди. - Тогда всё ясно. Мистер Малфой, могу я попросить вас об одном одолжении? Удалитесь отсюда, и больше не тревожьте нас своим обществом, порядочным ведьмам оно ни к чему! Эйлин приподнимает брови – и главенство в разговоре переходит ко мне. - Есть волшебники благородного происхождения, - объясняю ей то, что когда-то слышала от Поллукса, - чуть ниже – обычные волшебники, потом – домовые эльфы, потом – сквибы. В самом верху находятся Блэки. В самом низу – Малфои. Когда-то они чего-то и стоили, но потом разорились в пух и прах, и что они до сих пор делают в нашем мире, неизвестно даже им самим. - Я поясню вам, о благороднейшая из благородных! – заявляет Малфой. – Мы оказываем нашему миру неоценимую услугу, уравновешивая блэковское аристократство своим человекоподобием и компенсируя блэковскую тьму своим сиянием! А это уже точно не дружеские слова. И я ещё меньше представляю, что можно ответить. – Да ну вас! – говорит Эйлин. – Обоих! Поднимается и уходит. Малфой поглядывает на меня с немалой досадой. А уж как я досадую на этого выскочку! Второй раз за день поссорилась с Эйлин – из-за того, что ему вздумалось подобраться к нам! * * * Если бросить камень в воду, её поверхность всколыхнётся, пойдут круги или даже волны – но через некоторое время они утихнут, и вот перед глазами снова спокойная водная гладь. Так же и с Эйлин – она может ненадолго всколыхнуться, но вскоре снова становится тихой и безмятежной, для этого даже не приходится прикладывать никаких усилий. Мы не рассорились в тот день – мы уже перешли какой-то предел, и теперь не просто живём в одной спальне и ходим на одни и те же уроки. Теперь мы… вместе, что ли. Возможно, так и начинается дружба… Жизнь в Хогвартсе нравится мне всё сильнее. Поводов ссориться у нас с Эйлин больше нет, и проблем с учёбой у меня тоже нет. У меня всегда хорошие эссе – разумеется, как может быть иначе у той, кто носит фамилию Блэк? – и преподаватели обо мне высокого мнения. Я очень волновалась перед первым уроком полётов. Никогда ведь не сидела на метле, а по книгам этому не научишься… Но оказалось, что волновалась я совершенно напрасно. Я не просто не опозорилась перед двумя факультетами – я оказалась выше всех, в самом прямом смысле! Пока остальные пытались усесться на метлу или испуганно охали в паре футов над землёй, я уже парила в воздухе, с восторгом осознавая: я это могу! Могу подняться настолько высоко, насколько захочу, выше деревьев, выше замка – прямо в небо! А может быть, я всегда умела летать, только почему-то позабыла об этом… Эйлин тоже научилась летать – исключительно из упрямства и без малейшего удовольствия. Говорит, что не понимает, как можно любить отрываться от земли. А я не понимаю, как можно не любить подниматься в воздух… Но, тем не менее, мы с ней умудрились найти общий язык. Да мы его даже не искали – он как-то сам возник между нами. * * * На рождественских каникулах Кассиопея спрашивает меня, как складываются у меня связи с соучениками. Узнав про Эйлин, говорит, что она неплохо подходит на роль подруги: достаточно чистокровна, чтобы общение с ней не было для меня зазорным, но и слишком выделяться рядом со мной не будет. Я киваю, чтобы не спорить с ней, и думаю про это ни с чем не сравнимое удовольствие общения… И уже с нетерпением жду, когда же вернусь в Хогвартс. * * * За полгода в Хогвартсе мы успели освоить его ровно настолько, чтобы не теряться в нём. Но… один непредсказуемый поворот лестницы – и вот мы оказались неведомо где, всего за несколько минут до урока Трансфигурации. Эйлин оглядывается… потом вдруг перевешивается через перила и кого-то окликает. Я пару раз видела её с этим гриффиндорцем. Если Эйлин я запомнила по глазам, то его – по улыбке. Улыбается ей, улыбается мне, улыбается всему окружающему миру – даже как-то… неловко, непонятно. Он ведёт нас по кратчайшему, по его словам, пути, а я думаю: мало того, что иду с незнакомым парнем, так ещё и с гриффиндорцем! - Эйлин, может, ты нас всё-таки познакомишь? – не выдерживаю. Он тоже смотрит на неё вопросительно, переводит взгляд на меня. - Просто не хотелось знакомить на бегу… - говорит Эйлин. – Это Чарли, это Дори. Чарли, мы обе тебе благодарны, и обе думаем, что дальше и сами дойдём. Как ты собираешься за три минуты добежать до теплиц? - За три – никак! – снова улыбается он. – Всё равно уже опоздал, так давайте хоть вас провожу, а то опять заблудитесь… - А вас на Гербологии тоже штрафуют за каждую минуту опоздания? - Ну да. - Так что ты стоишь, беги! Он машет нам обеими руками сразу, отступая спиной к лестнице, потом разворачивается, усаживается на перила и по ним мчится вниз. Эйлин, чуть слышно охнув, бросается к лестнице и провожает его взглядом. Ворчит что-то про то, что гриффиндорский галстук нужно выдавать в комплекте с Костеростом, но улыбается. – Что это за чучело? – интересуюсь я, когда мы уже почти подошли к кабинету – всё-таки не опоздали. – Это не чучело! – возмущённо говорит она. Говорить возмущённо ей ещё учиться и учиться – вот у Вальбурги выходит внушительно, у Эйлин по сравнению с ней – просто смешно. – Это Карлус Поттер со второго курса. Я с детства его знаю. Поттер. Всё ясно. Настоящий младший брат из старой детской сказки – который сбежал от того, кто предлагал ему любые сокровища на выбор. То ещё недоразумение. И с кем только водится эта Принс… И ведь ей, похоже, по вкусу его общество. * * * На том же уроке она снова упоминает этого Чарли – после того, как битый час донимала профессора Дамблдора какими-то расспросами. О чём они спорили – поняли, наверное, только они. А из того, чем Дамблдор подытожил спор, даже она ничего не поняла. - А черепаха-то при чём?.. – вполголоса спрашивает, когда Дамблдор продолжает читать лекцию. Лекции у него интересные, слушать его приятно, формулы для трансфигурации он нам даёт – записывает на доске таким почерком, что даже стирать жалко – а больше, в общем, ничего и не нужно. Вот и сейчас я выполняю превращение – и мой заварочный чайник превращается в черепаху. Эйлин, подперев голову рукой, смотрит на неё. - Ну и что ты собираешься с ней делать? – спрашивает. - Например, получить за неё десять баллов! Эйлин вздыхает. Кончиком пальца осторожно проводит по голове черепахи, потом подносит палец к самому её носу и снова вздыхает. - Настоящая черепаха спрятала бы голову, - говорит. – Кстати, это у тебя какая черепаха? Морская или сухопутная? Если её под воду посадить, она выживет? - Я не собираюсь сажать её под воду! Я покажу её Дамблдору и получу за неё десять баллов для нашего факультета. А потом он спросит у тебя, где твоя черепаха… - А я отвечу, что не хочу черепаху, а хочу, например, варана! Вот нужен мне варан, хоть на стенку лезь. А что нужно поменять в формуле – я не понимаю… Дамблдор подходит к нам, я получаю свои десять баллов, а Эйлин снова начинает донимать его расспросами – хоть пересаживайся от неё подальше. О том, насколько эту черепаху можно считать живой, и функционирует ли её организм, как у настоящей черепахи, и зачем вообще всё это нужно. Дамблдор слушает, с улыбкой ей кивает, а потом начинает говорить – так же, как и всегда, доброжелательно, увлекательно и… туманно. Когда он отходит, Эйлин роняет голову на парту. - Может, хоть ты что-нибудь поняла?.. – спрашивает. – Я не просила лекцию по Высшей Трансфигурации! Я хотела чёткий ответ на простой вопрос! Её чайник стоит на парте, как ни в чём не бывало, она и не собирается его трансфигурировать. – Не собираюсь делать то, чего не понимаю! – заявляет. - Да ну его, этого Дамблдора… чем больше объясняет, тем сильнее запутывает. Лучше у Чарли спрошу, он в Трансфигурации разбирается. - А откуда ты его знаешь? – спрашиваю я. Мне действительно интересно, как можно познакомиться до Хогвартса… Тот случай, когда Эйлин была у нас дома, - единственный, мы не приветствуем чужаков в наших стенах. - Мой дедушка – историк, часто общается с Батильдой Бэгшот, - отвечает Эйлин. Я смотрю на её лицо и вспоминаю круги на воде – её, кажется, уже не заботят туманные объяснения Дамблдора и её собственное непонимание, она снова безмятежна. Не улыбается, но улыбка проглядывает, как солнце из-за облаков. – А она живёт неподалёку от Поттеров, вот мы и познакомились. Она так просто об этом говорит – «вот и познакомились»… Она – из какого-то другого мира, где можно запросто познакомиться с человеком и так легко общаться с ним. * * * Оценки у меня лучше, чем у неё, – не считая этих мерзких зелий и, конечно, Истории магии, которая вообще не в счёт. Но сколько же знает она заклятий! В тех ситуациях, когда я теряюсь и не знаю, что делать, она взмахивает палочкой с таким видом, как будто заранее знала, что от неё потребуется. – Если мне что–то очень нужно, я это изучу вдоль и поперёк в самые короткие сроки, – объясняет она. – А теория всякая и разная мне уж точно не пригодится. В конце первого курса такая самоуверенность обернулась против неё. На следующий день после того, как нам домой отправили сов с нашими экзаменационными оценками, Эйлин пришёл громовещатель. Завтрак определённо удался не лучшим образом: весь Большой зал слушал, что Эйлин Принс безнадёжная, бестолковая, дрянная девчонка, позор семьи, и что ей совершенно наплевать и на родителей, которых она такими постыдными результатами в могилу загонит, и на весь её род. А всё потому, что по большинству предметов, не считая Истории, у неё не «Превосходно», а «Выше ожидаемого», а по Астрономии – о, ужас! – «Удовлетворительно». – По–моему, это не такой уж недостаток… – говорю я, когда письмо, обгорев и иссякнув, падает на стол. У Эйлин дрожат руки, она кладёт их на стол и тут же убирает на колени. – Мой главный недостаток – то, что я посмела родиться не мальчиком! – наконец отвечает она. – Всё остальное – это так, производное. Я не знаю, что можно на это ответить. Наверное, надо было как–то посочувствовать, но я не могу найти слов… Меня спасла Клер Макмиллан – она из Хаффлпаффа, курсом старше нас, светловолосая болтливая простушка, она безумно меня раздражает, и она каким–то образом смогла успокоить Эйлин. Умеют же люди говорить… Я не понимаю, как Эйлин это удалось. Мы с ней приехали в Хогвартс одновременно, мы живём в одном замке, ходим на одни и те же уроки, и большую часть времени проводим вместе, одинаково. Но она к концу первого курса обзавелась приятелями – наладила связи, можно сказать. Макмиллан и Поттер – это понятно, с ними она каким-то образом общалась ещё до школы. Но Малфой! Как она умудрилась подружиться с ним? И не только с ним, но и с его однокурсниками… А я до сих пор общаюсь только с ней. И мне очень не хочется с кем-то её делить. И ещё меньше хочется, чтобы кто-то в чём-то превосходил меня. Даже Эйлин. Глава 3. Я никогда не была на море. Я не видела, как начинается шторм… но, наверное, поначалу и море, и небо спокойны, и не скажешь, что где-то далеко, глубоко, под безмятежной толщей воды назревает буря. Лёгкий ветер гонит к берегу совершенно безобидные волны, и невозможно представить, чтобы это обернулось хотя бы лёгким поводом для беспокойства. Постепенно волны становятся всё выше – но всё ещё трудно ожидать от них чего-то плохого. А потом… потом уже не приходится сомневаться в разрушительной силе этих волн. * * * Второй курс был, пожалуй, самым спокойным моим школьным годом. Ничего особо выдающегося – ходили на уроки, я получала баллы и свои заслуженные высокие отметки, пока Эйлин с сосредоточенным видом вчитывалась в учебники, чёркала что-то на полях и раз в семестр получала громовещатель от матери – за «Удовлетворительно» и «Выше ожидаемого» вместо «Превосходно». На третьем курсе, когда нужно было выбирать предметы, мы с Эйлин выбрали одни и те же – Древние Руны и Уход за магическими существами. Мы не советовались друг с другом, не сговаривались. Оказывается, когда живёшь в одной комнате с человеком, то постепенно сродняешься с ним, – и это может выясниться совершенно неожиданно и даже немного пугающе… Первый урок Ухода мне понравился – интересный, но не опасный, как я боялась. Правда, профессор оказался тем ещё фруктом: сначала спросил у нас, кто хочет полетать на гиппогрифе (как хорошо, что рядом не было Кассиопеи – она бы вряд ли поняла, каково это, забыть все правила приличия от такого предложения! Это, наверное, ещё чудеснее, чем на метле!), а потом объявил, что это невозможно. По крайней мере, пока мы не сдадим СОВ на «Превосходно». И зачем было предлагать, спрашивается?! А он ещё и усмехается – подозреваю, что тоже Слизерин закончил. Так усмехаться можем только мы. И только мы можем с таким довольным видом разбивать чьи-то наметившиеся надежды! Ещё и говорит, что у нас не всё потеряно, что гиппогрифы будут нас ждать. - Тогда уж и вы не сидите сложа руки! – не выдерживаю. – Не давайте моему будущему гиппогрифу лениться, чтобы он катал меня не слишком низко! – Ни в коем случае! – кивает Кеттлберн. Говорит что-то ещё, но я не расслышала – Эйлин толкнула меня локтем под рёбра. Хорошо так толкнула – синяк, наверное, будет! Урок подходит к концу, мы направляемся в замок. В сентябрьском небе – уже по-осеннему высоком и голубом – вольно кружит пара гиппогрифов, на которых мы смотрели на уроке. Даже смотреть на них Кеттлберн позволил только издалека, а уж о том, чтобы полетать верхом, остаётся только мечтать. А как хотелось бы пролететь над Озером, оседлав, покорив этого грозного зверя… Эйлин вдруг останавливается передо мной, преграждая мне путь. – Ты совсем, что ли, спятила?! – шипит она на меня. Она не на шутку рассержена – впервые её такой вижу! – А что такое?! – А то, что перед тем, как что–то сказать, надо подумать! Знаешь, что такое «думать»? Это когда не просишь не сидеть сложа руки человека без одной руки! Да, допустим, я сглупила. Да что там – я крупно сглупила. Именно для того, чтобы не осознавать, насколько крупно, я начинаю возмущаться в ответ – в конце концов, и сама Эйлин хороша! Как она со мной разговаривает?! – Мужчина должен быть сильным и не распускать сопли! Я что, единственная, кто произносит эту фразу? Он когда–то сунулся не туда – так что, теперь в его присутствии все должны за каждым своим словом следить? Большущие глаза Эйлин становятся совершенно круглыми. Сейчас она особенно похожа на домовика… и мне как-то некстати думается, что домовики, возможно, тоже бывают грозными… есть же у них какая-то своя магия. Я уже привыкла считать её неприметной тихоней. Я уже стала забывать, что она способна на Инкарцеро. Но… Пожалуй, она всё ещё способна. Следующие несколько дней я наблюдаю за ней. Мне кажется, или что-то в ней изменилось? Она так же опускает глаза, проходя мимо наших одноклассников. Но голову всегда держит гордо, высоко… и я не могу вспомнить – она и раньше так себя держала?.. Меня Кассиопея тоже учила держать осанку – но я ни разу не видела, чтобы Эйлин ходила по комнате, держа на макушке блюдо с флоббер-червями… то ещё удовольствие – собирать их с пола и мантии, если не удержишь… Если я и забуду то Инкарцеро – Эйлин напомнит. * * * Мы сидим на уроке Защиты, я записываю лекцию профессора Вилкост. Эйлин тоже время от времени что–то записывает, но большую часть времени листает учебник, делает какие–то пометки на полях. Профессор этого не замечает – она читает лекцию и, как говорит Эйлин, мечтает не то о любви, не то о курином крылышке. Я отворачиваюсь от Эйлин и продолжаю писать конспект – нам по нему ещё домашнее эссе писать. Хотела бы я знать, как она собирается писать его без конспекта… Ну ничего, я ещё посмотрю, как она будет выкручиваться! И вообще, девушки из приличных семей на уроках не ведут себя так, как она. – Двадцать девять, – меланхолично говорит Эйлин после окончания урока. Все уже покинули класс, и профессор – одной из первых. – Что? – Двадцать девять раз за свою лекцию профессор Вилкост произнесла фразу «в общем и целом», – так же меланхолично объясняет она. – И ещё одиннадцать – «по моему объективному мнению». Я просматриваю свой конспект. Надо же, Эйлин не врёт: вот эта фраза… и вот… и ещё здесь… – Эй, Дори, – она заглядывает в мой конспект, – ты что, и их тоже записывала? Всё с тобой ясно! – Что тебе ясно, Принс? – То, что ты не хочешь думать своей головой! Берёшь то, что дают готовым, и не утруждаешься тем, чтобы подумать! Вот же… нахалка. И это очень мягко говоря! Ещё и сидит прямо на парте – что за манеры, у Малфоя своего нахваталась, не иначе. – Принс! – я вырываю у неё свой конспект. Что бы ей сказать такого… Вот Вальбурга бы нашлась с ответом! – Не представляешь, как я рада, что ты моя ровесница и не можешь мне что–то преподавать! – Ой, Дори, – Эйлин насмешливо на меня смотрит, – не заставляй меня жалеть о несбыточном! На следующем уроке Защиты мы пишем контрольную работу. Вернее, я пишу – красивым почерком, подчёркивая главное, как подобает девушке из семьи Блэк. А Эйлин… она, наверное, сумасшедшая. Она нашла в учебнике иллюстрацию с боггартом и пугает его Риддикулусом! – Смилуйся надо мной, Моргана, – говорю я вполголоса, – мне досталась сумасшедшая соседка! – А что такое? – с невинно–удивлённым видом спрашивает она. – Разве я не Защитой занимаюсь? Я просто теряю дар речи – я не представляю, как можно возразить человеку с таким чистым, ясным взглядом, как у неё сейчас. А она, негодница, это знает, конечно же! И продолжает с тем же невинным видом: – Я же не виновата, что на настоящих боггартах нам не дают тренироваться… Глаза у неё такие глубокие, безмятежные, – словно горные озёра. Вот только на дне этих озёр – если присмотреться – вовсю разошлась целая стая буйных гриндилоу. Говорят, глаза – зеркало души. – И потом, – продолжает она, – интересно же, как устроены эти иллюстрации. Если они реагируют на читателя, почему бы им не реагировать на заклинания? А если бы эти боггарты реагировали так, как положено… Я очень хочу знать, во что превращается мой боггарт. А нам же их не дают… – Пиши контрольную, бездельница! – Можно подумать, будто эту писанину кто–то будет читать! За четверть часа до звонка она принимается отвечать на вопросы, морщит нос, ворчит что–то про бессмысленную трату времени. А потом – нет, какая наглость! – попросту кладёт учебник на парту перед собой и начинает оттуда переписывать. Перед этим она хотя бы держала его на коленях! Профессор тоже заметила эту вопиющую наглость и приближается к нам. Я толкаю Эйлин под партой – она не реагирует. Ой, что сейчас будет… Профессор становится прямо над ней. Нависает – строгая, грозная… Эйлин поднимает голову, спокойно смотрит на неё, а потом… потом просто возвращается к своему занятию – продолжает переписывать из учебника! – Мисс Принс! – Да, профессор? Если я хоть немного знаю профессора, её невинно–удивлённым видом не проймёшь! – Вы ничего не хотите сказать?! – Ну, раз вы настаиваете, профессор… Вы не могли бы отойти? Вы заслоняете мне свет. По классу прокатывается гул – какая уж тут контрольная, всем уже не до неё! А мне хочется залезть под парту, а ещё лучше – провалиться… только бы не сидеть с ней за одной партой… повезло с соседкой, ничего не скажешь! – Мисс Принс, вы бы постыдились! Хоть бы убрали свою книгу, когда я подошла! – Профессор, но какой в этом смысл? Вы ведь всё равно уже увидели, что я списываю… Ей, конечно же, досталось. И поделом! – Надеюсь, ты довольна? – спрашиваю я, когда Эйлин возвращается с третьей из шести своих отработок. – Почему бы мне не быть довольной? – отвечает она и ни с того ни с сего улыбается. – Во всяком случае, я менее недовольна, чем эта курица в моём обществе… – Хорошо же ты о ней отзываешься! – Ровно так, как она заслуживает. Преподаватель из неё никудышный, она же никакой практики нам не даёт… – А теория чем тебе не угодила? – Да она же и теории не даёт! То, что она даёт, – в лучшем случае, диктанты, и притом сомнительного качества. Нет, на самом деле приятно осознавать, что на протяжении уже многих лет, в нашем изменчивом мире, где редко можно надеяться на нечто незыблемое и непрестанное, всё же есть то, что не меняется десятилетиями и чему не грозит печальная участь измениться хоть на каплю. Уже всё на свете поменялось, кроме планов её лекций! Дори, вот ты можешь сказать, что ты на этих уроках чему–нибудь учишься? Разве что записывать, а потом заучивать. Для этого и волшебником быть не обязательно, вызубрить может кто угодно, хоть попугай. А я хочу понимать. – Если бы мы все рассуждали так, как ты, Слизерин бы никогда не получал Кубка школы! – А если бы мы все рассуждали так, как ты, мы бы до сих пор жили в пещерах и заворачивались в звериные шкуры! И зачем тебе этот Кубок, Дори? У вас дома посуды не хватает? Гриндилоу в её глазах уже вовсю разошлись - того и гляди, выскочат. А я не представляю, что можно ей возразить. Подумать только: я, Блэк, не представляю, как поставить на место какую-то нахалку! Может быть, это и простительно, если нахалка - Эйлин Принс... * * * Так и хочется бросить чем–нибудь о стену – в лучших традициях Вальбурги! Но нельзя. Выгонят из библиотеки, а мне ещё эссе писать. По зельям, по этому первому закону Голпалотта, будь он трижды неладен! Я стараюсь не смотреть на Эйлин – а то совсем не выдержу. Она, похоже, уже справилась – притащила книжищу ненамного меньше себя самой, листает, что–то выписывает. Серьёзная такая, сосредоточенная – как на Зельях. И спокойная – конечно, хорошо быть праправнучкой разных зельеварителей, ей точно не приходится так корпеть над тем, чтобы понять эти дурацкие законы! – Что–то не получается? Она смотрит на меня и на мой пергамент поверх своего чтения. Пристально так смотрит. – Всё у меня получается! – говорю. Я – Блэк, у меня не может чего–то не получаться! Полтора часа потратила, а не продвинулась ни на дюйм. Всё сильнее хочется выбросить в окно и учебники, и Слагхорна с его эссе, и Голпалотта с его законами! – Дори, тебе помочь?.. Я ещё думаю, как отказаться – Блэки ведь не принимают подачек! – а Эйлин уже подсела ближе и осторожно разворачивает мой пергамент: – Что тебе досталось? – Противоикотное, – отвечаю с отвращением. За то время, что сижу над разбором этого мерзкого пойла, успела его возненавидеть на всю оставшуюся жизнь! – Так с ним же всё просто! Всего три вспомогательных компонента. Самое сложное – растянуть на полтора фута. – А тебе что досталось? - О, у меня задание поинтереснее, - Эйлин разворачивает свиток, плотно исписанный мелким почерком, – Животворящий эликсир. Прямо противоположная задача – уместить его разбор хотя бы в два с половиной, прокрустово ложе какое-то… Дори, так в чём у тебя проблема? Ты же Первый закон помнишь? – Первый закон Голпалотта гласит, что воздействие зелья не ограничивается воздействием действующего компонента, но не определяется воздействием суммы всех компонентов, и, таким образом, любое зелье имеет более широкий спектр влияния, чем влияние его отдельно взятых ингредиентов. Из этого следует… – А своими словами? – перебивает она. Что за манеры, в самом деле! – Как ты его понимаешь? Хотя бы сам закон, без следствий. Несколько секунд мы смотрим друг на друга, затем Эйлин вздыхает: – Помнишь, но не понимаешь… Хорошо, давай разбираться. Каждое зелье состоит из трёх составных частей: основа – чаще всего вода, в которой ингредиенты плавают и взаимодействуют, действующий ингредиент – один или несколько, и вспомогательные ингредиенты – их в большинстве зелий несколько. Действующие ингредиенты решают основную задачу зелья, а вспомогательные выполняют разные мелкие, но нужные задачи. Длительное хранение обеспечивают, например, или регулируют влияние действующего. Первый закон Голпалотта заключается в том, что, когда ты пьёшь зелье, то, во–первых, на тебя влияют все его компоненты, а не только действующий, ради которого ты его пьёшь, а во–вторых – у сочетания компонентов могут появиться новые особенности, не свойственные им по отдельности. Поэтому в рецепте и появляются новые ингредиенты, которые нейтрализуют или усиливают… Она продолжает объяснять, но мои мысли уплывают куда–то в другую сторону. Эйлин сопровождает свои слова плавными, свободными движениями рук. Обратив внимание на её руки, я не могу оторвать от них взгляда – если бы даже поистине великий скульптор положил свою жизнь на то, чтобы изваять их из мрамора, из слоновой или единорожьей кости, они не могли бы выглядеть настолько совершенными. Кажется, что стоит лишь повнимательнее присмотреться – и увидишь, как с кончиков её длинных, прямых и тонких пальцев струится чистая, первозданная магия… – Эй, Дори! Я кому это всё рассказываю? Её руки падают на парту, Эйлин смотрит на меня, склонив голову набок. – Я слушаю! – отвечаю я, для убедительности расправляю плечи. – Продолжай! Эйлин улыбается уголком губ, её серые глаза смотрят спокойно и слегка насмешливо, а я хочу, чтобы она продолжала говорить – неважно что, лишь бы её руки не безмолвствовали. И она продолжает. Продолжает… Как же я раньше не замечала этой её… нет, «жестикуляция» – не то слово. Если бы у меня были настолько красивые руки, я бы специально, перед зеркалом оттачивала их движения – но у неё это выглядит так естественно, так непринуждённо, и она сама, скорее всего, не знает, насколько это прекрасно. Не верится, что человек с такими руками может применить Инкарцеро… – Нет, я так не согласна. Это звучало и выглядело так, как если бы Эйлин играла на пианино – и вдруг захлопнула его крышку. – Не знаю, на какой ты планете, но я ни слова больше не скажу, пока ты оттуда не вернёшься. Не хочу зря сотрясать воздух. – Эйлин, а ты на пианино не играешь? – да, такой вопрос может прозвучать неуместно… но для меня, здесь и сейчас, он как нельзя более уместен. Она выпрямляется на стуле и начинает сворачивать пергаменты, один за другим, в одинаково тугие свитки. Глядя на её руки, я почти смиряюсь с тем, что она мне не ответила – хоть это и наглость с её стороны, оставить меня без ответа! На столе лежит полдюжины свитков, Эйлин смотрит на свои переплетённые пальцы, я смотрю на неё. – Одно из самых характерных моих детских воспоминаний, – она говорит негромко, подбирая слова, как подбирает подходящие ингредиенты на Зельях, – комната с высоким потолком, со шторами и гобеленами, но без мебели… за окном безлюдно, лежит снег, а я играю на пианино. В перчатках. – Почему в перчатках? – я невольно понижаю голос вслед за ней. – Потому что у моей мамы был выбор, – она сметает пергаменты со стола в свою сумку и забрасывает её на плечо, – или продать пианино и купить дров, или лепить из меня благонравную леди. Когда мы выходим из библиотеки, она говорит, так тихо, что я даже не могу определить, не послышалось ли это мне: – А пианино всё равно потом продали. Всю дорогу к слизеринской гостиной мы молчим, и я не решаюсь заглянуть ей в лицо. Я иду на полшага позади неё, и мне почему–то очень неловко на неё смотреть – слишком широкая мантия не столько скрывает, сколько подчёркивает её узкие плечи. Я чувствую, что в рассказе Эйлин Принс и в ней самой есть что–то слишком глубокое, чтобы я могла понять. И это даже хорошо, потому что мне что–то подсказывает: если мне всё–таки удастся понять, я этого не выдержу. Глава 4. Когда мы были ещё на первом курсе, я порой поглядывала на старшекурсниц – высоких, холеных, притягательных… и какими же долгими казались годы ожидания того, когда и я стану такой. И вот… кажется, это началось. По утрам я с замиранием сердца смотрю в зеркало… похожее время бывает в конце зимы, когда деревья ещё спят, но снег уже тает, и понимаешь, что уже скоро, совсем скоро – весна. На четвёртом курсе я с нетерпением, с замиранием сердца ждала весну. Ждала, когда же и сама начну… расцветать, как это и полагается на четвёртом курсе… Это ведь такое же время – переход от зимы к весне, от детства – к юности… Из детства я не могла вспомнить ничего, что было бы по–настоящему светлым. Разве что Мариус, – но воспоминания о нём не вызывали мыслей о весне. Они были похожи на запах осенних листьев, бессильно опавших на холодную землю. Горький запах того, что не вернётся, предвестник холодов и тяжёлого, долгого зимнего сна… Я ждала этой весны, надеялась на неё – как когда–то надеялась на школьную жизнь, где всё не будет так мрачно, как в доме на Гриммо, где у меня будут друзья, где не будет холодно. Но весна опаздывала, и с каждым днём мне всё больше хотелось сжечь этот ненавистный снег – пусть огонь от него поднимется к самому небу, и, может, разгонит эти тучи, чтобы они наконец–то уступили место живому, горячему, яркому солнцу… Эйлин, казалось, вообще ни о какой весне и не помышляет. Да и её собственная весна затерялась где–то по пути к ней – а может, и не собиралась приходить. Её никак не назовёшь красавицей – и не похоже, чтобы когда–нибудь Эйлин ею стала. От одного только взгляда на её брови плакать хочется – они вот–вот срастутся на переносице! Я очень хочу с ней об этом поговорить – в конце концов, не одной же мне ждать весну… Только… только Эйлин не до того. Я упустила момент, когда ей стало не до меня, когда она начала всё ближе общаться с Малфоем и когда увлеклась этими своими плюй–камешками. Более неподходящей компании и более нелепого времяпровождения и не придумаешь! И ладно. И пусть. В конце концов, как сказали бы Вальбурга и Друэлла, – чем хуже смотрится Принс, тем красивее выгляжу я рядом с ней. Малфой не может пройти мимо меня, не поддев своим издевательским показным уважением – и я не оставляю его без ответа. А Эйлин проводит с ним кучу времени – гораздо больше, чем со мной – постоянно о чём–то с ним переговаривается и, что самое неприятное, они умолкают, когда я к ним подхожу. – Чем вы с Малфоем по ночам занимаетесь? – спрашиваю я однажды, после того, как она вернулась в нашу спальню незадолго до полуночи. Я уже привыкла к её поздним возвращениям – но она приходит каждый раз всё позже и позже! – Сидим на Астрономической башне, – пожимает Эйлин плечами, – рассказываем неприличные анекдоты. Пьём чай из термоса или сливочное пиво. Когда допиваем – идём вниз. Как видишь, ничего криминального. И ничего романтичного, упаси нас Мерлин. А что? Я и не рассчитывала на её откровенность, на то, что она прямо сейчас изложит мне все секреты их ночных похождений. Но чтоб мне всю жизнь провести среди маглов, если эти двое действительно ведут себя так смирно! И так кажется не только мне. Однажды после урока Трансфигурации профессор Дамблдор задержал меня. Сначала расспрашивал что–то по теме урока, а потом – я даже не уловила, как именно – перевёл разговор на Эйлин. Нет ли в её поведении чего–то тревожного? Не думаю ли я, что моей подруге нужна помощь?.. Подруге. Я даже не знаю, можно ли назвать так девушек, одна из которых скрывает от другой всё больше секретов. Но, с другой стороны… Может, мы и не подруги, но я – не предательница! – Профессор Дамблдор, вы же не думаете, что я бы не подняла тревогу, если бы с Эйлин происходило что–то тревожное? Он так не думает. Он желает ей только добра. И всем он желает только добра. Так если он желает всем добра, – может быть, он отпустит меня? Обед уже начался, а я хотела на этой перемене ещё в библиотеку заглянуть… да, да, разумеется, я не буду молчать, если увижу что–то тревожное, – но я не смогу увидеть ничего тревожного, если умру от голода прямо в кабинете Трансфигурации! Выйдя от Дамблдора, я замечаю в конце коридора Эйлин – она снова о чём–то шепчется с Малфоем, и вид у неё встревоженный. Я её там прикрываю, а она со своим Малфоем шепчется! Подруга… Да что там, я ведь не рассчитывала на её благодарность. Я просто не поступила так, как было бы недостойно Блэков. Выдавать чужие тайны – недостойно. * * * Плюй–камешки имеют неприятную особенность обливать незадачливого игрока дурно пахнущей жидкостью. Если она попадёт на длинные волосы, их придётся долго отмывать – поэтому Эйлин тренируется бросать и ловить на пузырьках из–под зелий. Шлёп. Шлёп. Шлёп. Пузырьки по сотому разу взлетают к потолку и падают ей в руки, но время от времени – всё реже, надо признать – случается некоторое разнообразие: Дзынь! Я сердито поглядываю в её сторону, она не обращает внимания: – Репаро! Акцио! Шлёп. Шлёп. Шлёп. Шлёп. – Принс! – не выдерживаю я. – Обязательно заниматься этим в нашей спальне?! – А где ещё? Могу уйти в душ, если тебе так мешает… – И я опять буду полночи ждать, когда ты его освободишь? Нет уж, спасибо! Шлёп. Шлёп. Шлёп. Её нельзя назвать красавицей, но и некрасивой не назовёшь, особенно когда у неё такое сосредоточенное лицо, такой пристальный взгляд. А пальцы у Эйлин длинные, ровные, нежные, и вообще у неё такие руки… словами не опишешь. Ей на её руки, похоже, совершенно наплевать – и всё же у неё они всегда будут красивее, чем у меня, даже в постоянных мелких царапинах и ожогах от зелий. Это ужасно несправедливо – почему такая красота достаётся тем, кто её не ценит? Такие тонкие запястья в хлёстких поворотах, и эти сложенные изящной лодочкой ладони, – их движения завораживают, когда она готовит зелья или отрабатывает пассы… а особенно – когда играет своими пузырьками! Она перекатывает пузырёк от запястья к кончикам пальцев и обратно. Какие же у неё ладони… подвижные, потрясающе красивые… Какая же она серьёзная и сосредоточенная – как во время приготовления зелья… как всегда, когда занимается чем–то, важным для неё, – более важным, чем общение с какой–то там Дори Блэк! Разумеется, у неё много приятелей – она может позволить себе бросаться ими, как своими камешками! – Принс! Хочешь заниматься этой ерундой – иди к своему ненаглядному Малфою, пусть они тебя терпят! Она смотрит на меня округлившимися глазами, слегка склонив голову. – Слушай, – говорит, – тебе, оказывается, тоже умные вещи иногда в голову приходят! Больше в нашей спальне она не тренируется. И проводит со мной ещё меньше времени. А я и сама не могу понять, почему… почему я повысила на неё голос. Потому, что мне её не хватает. Потому, что мне кажется, будто она меня избегает. Избегает – и сбегает. На свои тренировки, а после них – поболтать с Малфоем, а потом – в душ. Душ – это отдельная тема. Я не знаю, что можно делать там в течение часа, но Принс этого времени ещё и мало! – Принс! – дверь оказывается неожиданно твёрдой, и у меня теперь саднит рука. – Ты там не утонула? – Даже не надейся! – А на то, что ты когда–нибудь оттуда выйдешь, я могу надеяться?! Эйлин не отвечает. Когда она наконец–то выходит, я просто поверить в это не могу! И я уже успела забыть, о чём хотела с ней поговорить, и тщательно выстроенные слова перемешались в голове… – Что за срочность? – спрашивает она. – Мир рухнет, если ты немедленно не примешь душ? Мы ведь никуда не опаздываем. Я не понимаю: почему он требуется тебе именно тогда, когда там нахожусь я? Благороднейшие Блэки не могут наводить чистоту в то время, как благороднейшие Принсы делают уроки? – А благороднейшие Принсы не могут наводить чистоту немного быстрее? Эйлин сушит волосы струёй тёплого воздуха из палочки и улыбается чему–то своему. Я бы тоже улыбалась – с такими гладкими и послушными волосами… – Если я буду наводить чистоту быстрее, ты всё равно будешь возмущаться, – говорит она, – тем, что я своими немытыми волосами оскорбляю тебя в твоих лучших эстетических чувствах. А раз уж мне суждено выслушивать твоё недовольство – лучше я буду это делать с чистой головой! Хотела бы я, чтобы мои волосы расчёсывались так легко, ложились на плечи так мягко… Они же у неё – просто заглядение. Гладкие, блестящие, волосок к волоску – как уложишь, так и будут лежать, и ей не приходится часами просиживать у зеркала. Мне нравится делать причёски, но мои волосы жёсткие, укладываются они плохо, топорщатся во все стороны – не то, что у неё. Они настолько гладкие, что заколки с них соскальзывают, а косы расплетаются, если не закрепить. Конечно, она же зельевар... что ей стоит приготовить себе какой–нибудь бальзам для таких волос! – Здорово выглядит, – начинаю я то, о чём и хотела поговорить. О том, что она могла бы быть очень хорошенькой, если бы захотела… В зеркало я вижу, как она приподнимает бровь. Даже не обернулась ко мне! – И правильно, ты лицом к зрителю лучше не поворачивайся, – продолжаю я, – тогда, может, и сойдёшь за симпатичную! Зачем… зачем я это сказала?.. Это не я, это моя обида… на её камешки, на её вечную нехватку времени, на её отчуждение… Эйлин чуть заметно вздрагивает, но отвечает вполне спокойно: – Ну, черты лица – это не ко мне, это уже не в моих силах изменить. А вот иметь хорошие волосы – вполне в моих силах. Она мерно водит расчёской по волосам – даже после того, как они становятся безупречно ровными и гладкими, долго после того. Я больше ничего не говорю – только смотрю, как её руки скользят по её волосам. * * * Мы сидим в Хогсмиде – Малфой со своей ватагой и мы с Эйлин. Макмиллан уже убежала к своим одноклассникам, и я наконец–то вздохнула свободно. Может, теперь Эйлин и со мной пообщается, для разнообразия? Они пьют сливочное пиво. Эйлин – хотя бы из кружки, остальные – прямо из бутылок. Я стараюсь на них не смотреть. – Как вы можете заливать в себя эту муть… – говорю я. – Ещё и из бутылок, как неотёсанные маглы! А ещё – представители благородных магических семей! Мальчишки удивлённо на нас оборачиваются. Эйлин улыбается им и прокашливается. – Что тебя не устраивает? – спрашивает она. – То, что мы пьём пиво, или то, что мы пьём из бутылок? – И то, и другое, – говорю я и отворачиваюсь, когда она отпивает. – Это выглядит… по меньшей мере, некрасиво. – Дори, – Эйлин подвигается ко мне и так, что слышим только мы, произносит: – тебе не говорили, что так резко осуждать чужие вкусы тоже некрасиво? Её серые глаза под чёрной чёлкой – внимательные и немного насмешливые, и я не понимаю, чего она от меня хочет. Посмеяться? Поддеть? Или она стремится быть главной? Мало ей того, что на факультете она умудрилась поставить себя выше меня?! – Кто здесь из благородной семьи, а кто – Принс? Кто кого манерам учит? Эйлин только усмехается и снова отпивает от своей бутылки. – Факт вмешательства оспаривают, когда нет возможности оспорить смысл этого вмешательства, – произносит она. Смотрит мне в глаза, улыбается уголками губ и добавляет: – Что, по сути возразить тебе нечем? Я бы ей возразила. Я бы ей так возразила! Но она подскакивает на стуле – её взгляд направлен куда–то мне за спину – машет рукой: – Чарли! Можно даже не разворачиваться – и так ясно, наследник Певереллов явился. Поприветствовал Малфоя и его компанию – а сел почему–то с нами. Вернее, с Эйлин. – Чарли, дай хоть посмотреть на тебя! – эти двое улыбаются друг другу так, что я снова чувствую себя лишней. Стоило Макмиллан уйти, как вместо неё явилось это нескладное недоразумение! – В одном замке живём, а видимся – хорошо если раз в неделю… – Так приходи в гости! – говорит он. – Не прогоним! – Да я бы с удовольствием, если бы ваша гостиная была другого цвета! У меня от красного в глазах рябит. Как твои дела? Чарли Поттер подмигивает ей и достаёт из кармана… снитч. Настоящий квиддичный снитч, золотой с серебряными крылышками. Они раскрываются на его ладони и стрекочут. – Где ты его взял? – озвучивает Эйлин мои мысли. Где он мог его взять? Стащил откуда–нибудь, не иначе. – Нашёл! – отвечает Чарли. – Наши вчера на тренировке потеряли, так и не поймали. А я шёл в Хогсмид, смотрю – навстречу кто–то летит! Грустный такой, одинокий, сразу видно – заблудился. Мне его жалко стало, я и забрал. Снитч порхает над нашим столом. Эйлин смотрит на него, как большая кошка, – какими же хитрющими могут быть её серые глаза! – а потом так же, как кошка, пытается его схватить. Ничего у неё не получается, ни с первой попытки, ни со следующих, только своё пиво чуть не опрокинула, – её пальцы каждый раз хватают воздух, а снитч оказывается за фут от её сжатого кулака. Чарли смеётся, ухватывает мячик, снова его выпускает, и она снова пытается его ухватить – и снова безуспешно. Выглядит это, по меньшей мере, странно, но этим двоим весело. – Что, Принс, – говорю, – это посложнее будет, чем твои плюющиеся камушки? Чарли снова ухватывает снитч – и уже не отпускает, а осторожно убирает в карман. – Хватит, – говорит он с самой хаффлпаффской улыбкой, – а то ещё снова потеряется, и лови его потом по всей Британии! А в плюй–камни, наверно, играть сложнее, чем ловить снитч. Он один, а камней много! Я даже не сразу поняла, что обращается он ко мне, и что эта улыбка, возможно, тоже адресована мне… Пока я придумываю ответ, он продолжает: – И, кстати, по–настоящему командная игра. Не то, что квиддич, – команда отдельно, ловец отдельно… – Потому ты и не играешь? – спрашивает Эйлин. – Почему ты до сих пор не в сборной? Если ты сейчас придёшь к вашему капитану и скажешь, что по пути в Хогсмид поймал снитч, который они потеряли, тебя же даже без отборочных возьмут… – Это точно, – говорит Чарли. Оборачивается, наклоняется к нам и говорит вполголоса: – Вы только не говорите никому, что это я его поймал… – А иначе? – А иначе узнают, что я могу снитчи ловить, начнут и в самом деле в сборную звать, а отказывать будет неудобно. А в сборную я не хочу – слишком травмоопасно. Этот Чарли нравится мне всё меньше и меньше. Иметь такой талант – и бояться его проявить! Травмоопасно, видите ли… Да сотни людей играют в квиддич! А Гриффиндор за эти четыре года ни одного матча не выиграл – а ведь мог бы, с таким ловцом, как Чарли. Я и сама играла бы, если бы в слизеринскую команду брали девушек. Я очень люблю летать. – И где же хвалёная гриффиндорская храбрость? – не выдерживаю я. Он смотрит на меня – так внимательно и без следа насмешливости: – Извини, что? – У тебя такой талант, а ты боишься его проявить? – Я не за себя боюсь, – говорит он как–то… обезоруживающе. – Я за маму беспокоюсь. Квиддич действительно слишком травматичный. – А я вот тоже не понимаю, – вмешивается Эйлин. – Она же тебе никогда ничего не запрещала! Когда он улыбается, у него на левой щеке появляются ямочки. И желание сердиться на него как–то сразу пропадает. Какое–то особое волшебство хаффлпаффского типа… и как его только в Гриффиндор распределили? – Представь, что у тебя есть ребёнок, – говорит он Эйлин, и она тут же с улыбкой отвечает: – Представила. – А теперь представь, что этот ребёнок постоянно рискует свалиться с нескольких десятков футов, получить удар бладжером, попасть под проклятие кого–то из соперников… Представила? – Да, – медленно кивает Эйлин. Улыбаться она перестала ещё на первой половине его объяснения. – Да… Чарли, знаешь… ты молодец. Я смотрю на этого «молодца» и живо представляю, как ему говорят: «что хочешь – всё для тебя сделаю!» и как он отвечает со своей хаффлпаффской улыбкой: «хочу от тебя уйти». Дай такому сами Дары смерти – и их глазами прохлопает! Нам пора возвращаться в Хогвартс, пока не совсем стемнело. Я надеялась, что этот Чарли от нас отстанет – но ему вздумалось нас сопровождать… Мы выходим, он натягивает какую–то нелепую шапку и становится похож на первокурсника–переростка. Хоть на другую сторону узкой улочки от них переходи… Он упрашивает Эйлин всё–таки поймать снитч – чтобы он мог с чистой совестью говорить, будто это не он его поймал. Я иду на полшага впереди них и всю дорогу слушаю, как они смеются и как стрекочут крылышки снитча. Если бы не он, я могла бы сейчас общаться с Эйлин! Откуда только взялся этот Поттер! В конце концов я не выдерживаю, останавливаюсь, резко разворачиваюсь и… Перехватываю этот злосчастный снитч. Он как–то сам влетел мне в руку… Он не тёплый, каким был бы, если бы нагрелся от руки Чарли Поттера, но и не холодный – как будто живой… Серебряные крылышки с тихим стрекотом щекочут мою руку. Чарли Поттер смотрит на меня – в этой своей нелепой шапке, с каким–то детским лицом и не по–мартовски тёплыми глазами. Улыбается. Протягивает мне руку. Я вкладываю снитч в его ладонь – она тоже не по–мартовски тёплая – разворачиваюсь от них и продолжаю идти к Хогвартсу по унылой мартовской слякоти. * * * Эйлин стала ходить к Малфою не только играть камешками, но и принимать душ. А им, видно, не нравится ждать, пока она его освободит, – через несколько дней, когда Эйлин уходит на свою тренировку, в нашу спальню является какая–то пигалица и сообщает, что меня ждут в гостиной. Ждёт меня, оказывается, Малфой, а за его спиной маячит его верная троица – Крэбб, Гойл, Блэтчли. Как бы и сами по себе, но прислушиваются. Малфой подпирает стену и смотрит на меня не то с вызовом, не то с презрением. – Несравненная мисс Блэк, – раскланивается он. – Позвольте сообщить вам один немаловажный факт. Когда люди живут в одной комнате, им волей–неволей приходится совместно решать мелкие бытовые вопросы. – Что, Малфой? Принс и вас уже довела? Малфой оборачивается – один из его троицы пожимает плечами, двое других вообще стоят насупившись. Он снова разворачивается ко мне. – К Эйлин у нас никаких претензий нет, – говорит. – А вот к тебе – одни сплошные претензии. – А кто виноват, что ей легче найти общий язык с четырьмя парнями, чем с одной девушкой?! – Может, эта самая девушка, с которой договориться сложнее, чем с четырьмя парнями? На твои выпады в нашу сторону мы уже привыкли не обращать внимания. А вот Эйлин ты зря донимаешь. Очень, очень зря. – Угрожаешь, Малфой? Он отворачивается и негромко рычит. – Защищаю! – отвечает. – Защищаю свою хорошую знакомую, слишком хорошую, чтобы самой постоять за себя! – Слишком безвольную! Если человек позволяет, чтобы об него вытирали ноги, то он этого вполне заслуживает! Я понимаю, что говорю что–то не то, но не могу сдержаться. У Малфоя искажается лицо, и мне кажется, что он вот–вот на меня набросится. Видно, его стае тоже так показалось: не то Крэбб, не то Гойл делает шаг вперёд, кладёт руку ему на плечо. Все четверо – вернее, трое и Блетчли – смотрят на меня с разной степенью брезгливого неодобрения, разворачиваются и удаляются. Я получила нашу комнату почти в единоличное пользование. И меня это не радует – когда я вижу, как Эйлин общается с ними. Совсем не радует. Я говорю себе, что я всё–таки слизеринка, а настоящие слизеринцы – одиночки, а эти развели хаффлпаффство. Но так хочется попасть в их компанию… Порой я даже боялась – потому что у Эйлин есть они, а у меня – никого, и, стоит ей только пожаловаться, они разотрут меня в порошок, как сама Эйлин растирает зёрнышки для зелий. Но со временем я поняла: для этого в ней слишком много Хаффлпаффа. * * * Они собрались своей тесной компанией в гостиной. Малфой восседает на спинке дивана, поглядывает на всех сверху вниз. Странно – Крэбб с Гойлом ведь не уступают ему чистотой крови, и богаче него – впрочем, даже хогвартские эльфы богаче него – и выглядят они внушительнее… однако именно он восседает на спинке дивана, как на троне. По правую руку от него – верная фаворитка Эйлин поглаживает котёнка, по левую – Блэтчли, как всегда, уткнулся в свою писанину. Крэбб и Гойл обсуждают с Макмиллан какую–то магловскую книжку – вечно эта Принс притаскивает к нам не пойми что… – Я, когда читала, на месте Ленца представляла нашего Абракса, – щебечет Макмиллан, получает кивки и продолжает, – его же как будто с него и списывали! А на месте Пат – нашу Эйлин. – Ну и польстила же ты мне! – смеётся Эйлин. – Какая из меня Пат? Вот Крис и Грег с Абраксасом – это да, три товарища, как они есть… – А Феликс? – спрашивает не то Крэбб, не то Гойл. – Юпп, что ли? – А? Что? – Блэтчли поднимает голову от своих пергаментов. Все смеются. – А фрейлин Эйлин – я знаю, кто, – вмешивается Малфой, – была там одна девушка, и звали её Лина, и она одно время даже с Ленцем зажигала, но потом другого предпочла! – Что? – негодует Эйлин и тут же начинает смеяться. – Вот чудище! Ну, хоть не Матильда Штосс, и на том спасибо! – Если подумать, то много совпадений можно найти, – Малфой подтягивает к себе книжку и зачитывает: – «были у неё вши, плоскостопие и…» – он делает многообещающую паузу, – «способность предсказывать будущее»! Эйлин с лёгкой тревогой поглядывает на Макмиллан – правнучку знаменитой Кассандры Трелони – но она только смеётся заливисто и даже не думает воспринимать на свой счёт. – Я и не думал её обидеть! – объясняет он Эйлин, которая всё–таки его толкнула. Легонько, не то, что меня! Мне в своё время синяк оставила… – А вот насчёт Чарли Поттера, – Малфой снова листает книжку и с немыслимым пафосом в голосе зачитывает: – «невзрачная оболочка, под которой скрывается великий дух»! И имя совпадает, и характер… эй, я в кои–то веки говорю серьёзно! С чего это вы смеётесь? С чего это они смеются – хороший вопрос. – Опять Эйлин какую–то магловскую глупость притащила? – спрашиваю, не удержавшись. Все умолкают. Малфой, прищурившись, смотрит на меня со своего трона и явно замышляет какую–то пакость. – А у несравненной мисс Блэк, – он отвешивает мне до крайности нелепый поклон, чудом не свалившись, – тоже ведь есть прототип… – Какой ещё прототип? Он отвечает – но не мне, а остальным: – Помните – была там такая девица, чернявенькая, противная. Её ещё хотели выбросить в окно, почему–то не выбросили! Улыбки со всех как ветром сдувает – хотя у нас в гостиной, конечно же, нет никакого ветра. – Малфой, – Эйлин хмурит брови, – не малфой! – Так разве ж я малфою? – отвечает он с совершенно невинным выражением. – Я отвечаю человеку на вопрос. Она спросила, я ответил – что не так? Наша неотразимая мисс Блэк, – он изворачивается в мою сторону и снимает воображаемую шляпу, – ассоциируется у меня с этим персонажем, а если кто–то считает этого персонажа отрицательным – это уже его объективное мнение, как говорится! Эйлин, ну сама подумай – как я могу отвечать за свои ассоциации? Эйлин складывает руки на груди и смотрит ему в лицо, и он тоже смотрит на неё – насмешливо и упрямо. Мне вдруг кажется, что они переговариваются без слов – перемалчиваются – о чём–то уже много раз переговоренном. И хорошо друг друга понимают, хоть и не соглашаются друг с другом. – А знаете что? – заявляет вдруг Макмиллан. – Если у Чарли Поттера будет сын, его можно будет называть… – она с ухмылкой обводит всех взглядом и торжествующе заявляет: – Карлсоном! Мгновение тишины – а затем на нас недовольно оборачивается парочка старшекурсников, а стайка мелкой ребятни взъерошивается и отодвигается подальше. Эти, с позволения сказать, товарищи хохочут так, что чуть ли не падают с кресел, а Малфой и в самом деле валится со спинки дивана. А я совершенно не понимаю, из–за чего вдруг такой балаган. Ну да, Карлсон – сын Карла, или же Карлуса. Что здесь такого? – Всё, – заявляет Эйлин сквозь слёзы, проступившие от смеха, – теперь я точно не выйду замуж за Чарли Поттера! – Ты не хочешь себе маленького Карлсончика? – огорчённо спрашивает Макмиллан, и все они снова заходятся смехом. До чего же глупое чувство – не понимать, из–за чего веселятся окружающие тебя люди! А они выглядят особенно близкими друг другу, когда вот так веселятся над чем–то, хорошо понятным им, но недоступным для других. Для посторонних вроде меня… – Дори, да в чём дело? – спрашивает Эйлин вечером в нашей спальне. – На Абраксаса обиделась? Если хочешь знать, мне тоже кажется, что он слишком резко… Она чистит свои туфли, сидя прямо на полу, боком ко мне. Я расчёсываю волосы – вернее… пытаюсь… расчесать! В зеркало я вижу, как она поглядывает на меня, качает головой, когда я, не сдержавшись, бросаю расчёску о стену. Что за вечер такой! – Что ты только находишь в этом Малфое? – спрашиваю. – А он что в тебе находит? Эйлин придирчиво оглядывает туфли и поднимается. – Разве что твои зелья вонючие… – Ой, Дори, – морщится она, – ну сколько можно? Неужели утончённой представительнице благороднейшего семейства так трудно придумать какой–нибудь другой эпитет? Она ещё будет меня отчитывать? Да кто она такая?! – А как эту гадость ещё назвать, если не вонючей? – Да ты бы, наверное, и Амортенцию вонючей гадостью назвала! – Знаешь, что, Принс! – я поднимаюсь с кровати. Она не обращает внимания, смотрит куда–то в сторону, потом прикрывает ладонью губы и смеётся. – Вот же ненормальная! – говорю я сквозь зубы. – Принс, для твоего же блага – смеяться не надо мной! Она только отмахивается. – Я просто подумала, чем бы пахла для меня Амортенция, – объясняет, успокоившись. – С ней же – как с Патронусом: она пахнет не тем, что само по себе приятно, а тем, с чем что–то хорошее связано… У меня бы она пахла керосином! – Это ещё что за гадость? – Это такое горючее вещество, магловское, по запаху похоже на гной бубонтюбера. Им можно лампы зажигать. Когда я только познакомилась с Клер, они часто так делали. – Что ты, что Макмиллан твоя – обе ненормальные, – говорю я. – Есть же свечи! – Есть, – пожимает плечами Эйлин. – От магловских света мало, и плавятся они очень быстро, а волшебные… не всем же быть Блэками. Время было послевоенное, многим на еду не хватало, не то что на свечи… Мне немного не по себе от таких откровений. Откуда мне было знать, что кто–то ущемляет себя в необходимом, заменяя его какой–то гадостью, пахнущей бубонтюберами! – Так это и есть твоя Амортенция? – спрашиваю я. – Не только, – улыбается Эйлин. – Ещё, пожалуй, выхлопные газы! Вы же в Лондоне живёте, ты знаешь, как это – когда по улицам куча машин ездит… – Мимо нас машины редко проезжают. – А что, в Лондон ты не выходишь? Ни разу не выходила?! – Что мне там делать? – То есть… подожди. Ты что, до Хогвартса целыми днями дома сидела?! – Иногда – в загородном поместье, а по большей части – дома. Для приличных девушек это в порядке вещей, Принс! Жаль, что я живу в одной комнате с человеком, который этого не осознаёт! Она приподнимает брови, но ничего не отвечает. Некоторое время мы молчим. – Так всё–таки, – говорю я, – что такое эти твои… как их… Эйлин молчит, её лицо становится расслабленным, она улыбается – мягко, слегка отрешённо… Когда я уже и не ожидала ответа, она начинает объяснять: – Клер живёт с мамой и её братом. Своим, получается, дядей. Как–то раз, когда я была у них в гостях, он узнал, что я приличная девушка – ни разу Лондона не видела. И тут же решил устранить это досадное недоразумение. – Лишить тебя остатков приличия? – Ну, можно и так сказать. Повёл меня смотреть Лондон. – И ты пошла? С посторонним мужчиной, который тебе не родственник? А вот я бы не согласилась! – А тебе и не предлагают! – тут же отвечает эта негодяйка. – А вообще могу тебе только посочувствовать, ты же Лондона не видела. Он такой красивый! Но первое моё о нём впечатление – запах машин… чего я у маглов не понимаю – их любви к этим жутким драндулетам. Я к такому их количеству не привыкла. Там, где мы живём, одна машина за день проедет – уже событие. А в Лондоне их сотни, и все они шумят, и отравляют воздух! Я поначалу чуть в обморок не свалилась. Но потом привыкла, – она улыбается, – мы несколько дней гуляли… – Несколько дней? – я вспоминаю вылазки в Хогсмид. Пройтись по главной улице туда–сюда – и больше там делать нечего. – Что там делать несколько дней? Она перечисляет кучу названий, некоторые из них я помню из Истории магии, большинство слышу впервые. Подытоживает фразой, после которой я начинаю думать, что она меня разыгрывает: – И это даже не четверть того, что там есть! – И где это всё помещается? Эйлин смотрит на меня, как на дурочку, и я уточняю: – Лондон намного больше Хогсмида? – А Хогвартс намного больше хижины Хагрида? Я вспоминаю, с чего начинался разговор: – Это что же получается? Твоя Амортенция пахнет бубонтюберами и магловскими драндулетами? – А хочешь, я тебя добью? – смеётся Эйлин. С неё сходит мечтательный вид. – Ещё – козами! Козья шерсть и козий навоз, невообразимый запах! Это уже с Абраксасом мы пару месяцев назад влипли, забрели в «Кабанью голову», набрались, так сказать, бесценного жизненного опыта… – А при чём здесь Амортенция? – Говорю же, опыт! Дорогого стоит. Я пытаюсь представить, чем пахла бы Амортенция для меня. Пытаюсь… и не могу. Не могу вспомнить ничего по–настоящему приятного. Разве что детство, когда Мариуса ещё не отлучили от рода – но это было давно, и из того времени я не могу вспомнить ни одного запаха. А у Эйлин есть воспоминания – и для Амортенции, и, наверное, для Патронуса. У неё есть Макмиллан с её дядей, который показывал ей Лондон, и есть Малфой, с которым она набиралась жизненного опыта… Ну и пусть. Приличные девушки так себя не ведут – только всякие Принс. Как же тоскливо быть приличной девушкой… Глава 5. От автора: поздравляю дорогих читателей с днём рождения Пушкина! Перед началом пятого курса я получила письмо из Хогвартса – и не сдерживаю восторга: меня назначили префектом! Нет, не так. Префектом назначили меня! Меня, не Эйлин! И теперь мне не обязательно ждать под дверью нашей душевой, когда эта невозможная чистюля завершит омовение – префектам полагается собственная ванная! А ещё я могу снимать баллы, а главное – я превосхожу Принс! – Совсем забыла тебе сказать, – говорю ей первого сентября в Хогвартс-экспрессе, смахнув пылинку со значка префекта. – Я же теперь – представитель власти! – Ой, хорошо, что напомнила, – отвечает она и отпивает тыквенного сока, – я тоже, в некотором роде. Меня капитаном назначили! Ну, в команде по плюй–камням. В наш разговор вмешивается Малфой со своим мерзким ехидством – конечно, как бы это Эйлин ехала не в компании этого поганца! – а я вспоминаю наш первый вечер в Хогвартсе и от всей души жалею, что не добилась её отчисления. – Капитан, капитан, подтянитесь! – напевает Эйлин в нашей спальне после ужина. Я морщусь и закрываю уши, она то и дело переходит с пения на смех, чем ещё сильнее поганит эту песню. – Принс, до чего же у тебя противный голос! – я бросаю в неё подушкой, Эйлин уворачивается. – Мне всю ночь кошмары будут сниться! – Ничего, я сварю тебе Сна–без–снов! – отвечает она и снова заводит свою песню – и где только её откопала?! Не удивлюсь, если специально сочинила, чтобы меня позлить. А может, наоборот – стала капитаном своей дурацкой команды, чтобы иметь возможность действовать мне на нервы своим пением? – Принс! Кто тебе сказал, что ты умеешь петь?! – Никто не говорил. Среди тех, с кем я общаюсь, никто не занимается такой грубой лестью! Я разбираю свои вещи, Эйлин подбрасывает и ловит сразу три пузырька. Я всё жду, когда же она их уронит, но она не только не роняет, но ещё и снова заводит: – Капитан, капитан, улыбнитесь! – Да умолкни ты, ради Мерлина! Знаешь, как я не люблю бездарного пения? – Конечно, знаю. А зачем я, по–твоему, пою? Она снова уворачивается от подушки и со смехом падает на кровать. – Нет, Дори, если серьёзно, – говорит она, немного успокоившись, – ты бы попроще себя вела! А то тебя так перекосило, когда я сказала, что не одна ты чего–то добилась… * * * Ванная для префектов - одна. А префектов – по шесть на каждом факультете, да ещё капитанов пятеро, квиддичные и Эйлин, а по ночам по школе ходить нельзя, так что часов, когда можно принять ванну, остаётся… В общем, в ванную мы идём вместе. И она оказывается настолько шикарной, что я почти прощаю Эйлин её право тоже здесь находиться. Я сижу на краю бассейна, грациозно и красиво, как и подобает девушке из семьи Блэк, пальчиками ног касаюсь воды, и чувствую себя русалкой, и… И тут меня окатывает целым фонтаном! Я чуть не схватила сердечный приступ! Чуть не задохнулась, чуть не оглохла! Это Эйлин, сумасшедшая, прыгнула с разбега в воду! – А ты хотела прийти в ванную и не намокнуть? – смеётся она в ответ на моё возмущение. Испортила мне причёску – и смеётся, ещё и брызгается водой пополам с мыльной пеной! Мыло попало мне в глаза, и я собираюсь высказать ей всё, что об этом думаю… И вдруг она уходит под воду. – Эйлин?! – вся злость на неё проходит без следа. На том месте, где только что была Эйлин, теперь только густая пена смыкается, какая–то пара секунд – и весь бассейн полностью затянут этой пеной! – Эйлин!! – Мерлин, что же делать – нужно срочно куда–то бежать, звать на помощь! – Принс, раздери тебя горгулья! – что теперь со мной будет – и двух недель не пробыла префектом, а при мне утонула студентка! И тут эта негодяйка снова появляется из–под воды в дальнем углу бассейна. От облегчения мне хочется и в самом деле её утопить. А она протирает глаза и поворачивается ко мне – и её довольный вид сменяется беспокойством: – Дори, всё в порядке? – она подплывает ближе. – Что тут уже случилось за полминуты? Полминуты?! Да тут полчаса прошло, не меньше! Я перепугалась почти до потери сознания! А она хохочет: – Ох уж эти аристократки, уже и не нырни в их присутствии! – Веселишься, да? – я чуть не плачу. – А если бы ты и в самом деле утонула? Эйлин замолкает, перестаёт смеяться. Подплывает ко мне и серьёзно, без тени улыбки спрашивает: – Вот именно, Дори: если бы я в самом деле тонула? Что бы ты делала? Что бы я делала? А что тут можно сделать?! – А ты сама что бы делала, если бы плавать не умела? – Мобиликорпус – пожимает она плечами. – Самое очевидное решение. Вытащить человека из воды – вот и всё. Так просто. Почему же я сама не додумалась?.. Она пронырливая, эта Принс. – Или Эванеско на воду, – с Эйлин уже сошёл её серьёзный вид, теперь она лежит в воде на спине и болтает ногами. – Либо одно, либо другое – убрать человека из воды или убрать воду от человека! А ещё можно увеличить плотность воды, тогда человека из неё просто вытолкнет. Это как Мёртвое море – в нём утонуть невозможно. Придумает же. Она изворотливая, эта Принс. – Ну и как её увеличить? – Что значит «как», Дори? Кто из нас Трансфигурацию всегда пишет на Превосходно? Эх, всё с тобой понятно, нельзя при тебе тонуть! Она такая противная, эта Принс! Она ещё несколько раз ныряет, и каждый раз я снова пугаюсь, что она не вынырнет, что мне придётся её спасать… и каждый раз на меня находит разочарование, когда она всё–таки выныривает. – Я похожа на русалку? – спрашивает она, кувыркнувшись в воде. Не удивлюсь, если капитаном она стала исключительно ради того, чтобы иметь возможность плескаться в бассейне! – На гриндилоу ты похожа! – отвечаю, чтобы не соглашаться. Я даже держаться на воде не умею… Когда Эйлин выбирается из ванны, я поглядываю на неё – почему-то мои глаза так к ней и тянутся, и почему-то мне неловко на неё смотреть. Раньше я как-то не замечала, какая она стройная, гибкая, но сейчас я просто поражаюсь – до чего же у неё тонкая талия, узкие плечи… Эйлин прогнулась назад и ополаскивает волосы, зажмурив глаза, а я не могу отвести взгляда и невольно сравниваю себя с ней… Блэки всегда и во всём лучше всех, к этому меня приучали с детства, и я привыкла, что все сравнения всегда – в мою пользу. Но сейчас, рядом с Эйлин, я чувствую себя… странно. У неё гладкие волосы, она умеет плавать и может найти выход из, казалось бы, безвыходной ситуации… Когда и как она успела такой стать? Мы ведь вместе живём – почему же я не такая? * * * – Кто учил тебя плавать? – спрашиваю я через пару дней. Эйлин смущается, но сдержать улыбку ей не удаётся. Она ещё только прикрывает ладонью губы – а я уже знаю, каким будет ответ… – Дядя Клер, – слышу я то, что и ожидала услышать. – Он вообще очень многому меня научил. - И Инкарцеро в том числе? - Ну да. Ткнул меня носом в учебник и заявил, что ни в какой Хогвартс не отпустит, пока не убедится, что я не дам себя в обиду… Я почти её не слышу. Треклятая Макмиллан с её дядюшкой, при одной мысли о котором Эйлин так светится! – Так вот, значит, кому я обязана тем, что свою первую ночь в Хогвартсе провела связанной! Эйлин смотрит на меня со странной улыбкой. – А тебе не кажется, – негромко спрашивает она, – что этим ты обязана в первую очередь себе? Ты подумай, Дори. Хорошо подумай. Я торопить не буду. * * * Подружившись с Малфоем, Эйлин получила в довесок не только его друзей, но и его врагов. А враждует Малфой прежде всего с Непентесом Локхартом. Локхарт неприлично богат, влиятелен и популярен, девушки со всех факультетов вокруг него так и вьются, друзей у него – половина Хогвартса, и враждовать с ним – самая глупая глупость. Впрочем, чего ещё ожидать от этого Малфоя! На пятом курсе их вражда начала перерастать в войну. Я не знаю подробностей – но вижу, как злобно Локхарт и Малфой смотрят друг на друга, и вижу, с каким презрением смотрит на Локхарта Эйлин. Проходя мимо него, она взгляд не опускает – да и он к ней обращается совсем не так галантно, как к другим девушкам. Эйлин, конечно же, поддерживает Малфоя, и я невольно задаюсь вопросом: он это хотя бы замечает? Ценит – или воспринимает как должное? Она всё так же возвращается в нашу спальню после отбоя – только теперь не через час-полтора, а за полночь или даже под утро. Не знаю, чем она там занимается – но явно не чай пьёт. И ради чего? Ради какого–то вечно растрёпанного убогого Малфоя! Дамблдор больше ни о чём меня не расспрашивал. Но, если бы спросил – я не знаю, что ответила бы ему… Эйлин отдаляется. С Малфоем ей веселее, интереснее, какие–то там у них таинственные дела… Нас с ней и раньше-то было трудно назвать подругами, а теперь, с каждой неделей – всё труднее. Может, мы и не подруги, но – я ни за что не выдам их преподавателям. Выдавать кого бы то ни было – это низко… Куда приятнее знать, что могла бы – но не выдала. Но, раз они не считают меня подругой, то и их враги не являются моими врагами. С какой стати я должна отказывать себе в общении с кем–то лишь потому, что его не любят Принс и Малфой? Локхарт ведь не только их враг… он – наследник древней, чистокровной магической семьи, он – один из лучших студентов… Он весьма хорош собой. А ещё он, как и я, – префект Слизерина, и в следующем году, скорее всего, именно он станет префектом школы. И он, пожалуй, неплохой кандидат на роль… скажем так, возлюбленного. Его род, разумеется, имеет не настолько длинную родословную, как мой. Но если смотреть в первую очередь на родословную, то мне в своё время нужно было и в самом деле принимать ухаживания этого… Крэбба… или это всё же был Гойл? Если бы я обратилась за помощью по некоторым префектским делам к Гойлу, он бы точно ничем не смог быть полезен. И никто из хогвартских девушек не смотрел бы на меня с такой завистью, если бы за завтраком со мной сидел он, а не Локхарт. И ни Гойл, ни Крэбб точно не прислали бы мне такой букет лилий, какой принесли мне одним декабрьским утром сразу две почтовые совы! А Эйлин ещё говорила, что ей плевать на «павлиньи перья» – а на мои цветы отреагировала так, будто это посылка от Гриндевальда! Пришлось напомнить, что комната – наша общая, и я имею полное право держать здесь всё, что угодно. Да, и цветы в том числе. Да, они пахнут – как и положено цветам! – Наша многоуважаемая префект не будет на меня серчать, если эту ночь я проведу не в нашей спальне? – спрашивает она, сморщив нос. – В кои–то веки, Принс, тебе удалось поднять мне настроение, а не испортить, – я ставлю лилии повыше, – буду только рада отдохнуть от твоей персоны… Кто же тот несчастный, которому ты намерена подарить эту ночь? – Эту ночь я проведу с самым добрым и понимающим человеком во всём Хогвартсе, – отвечает Эйлин, – с некоей Клариссой Макмиллан. Из–за неё я чуть не уронила мой букет! – В Хаффлпаффе всегда рады гостям, у них найдётся лишняя кровать, – продолжает Эйлин. – А если не найдётся, заночую в гостиной, на кухне, в лаборатории, в кабинете директора – лишь бы не в одной комнате с ними! – она кивает на лилии. – Даже не знаю, чего этот павлин добивался – сделать приятное тебе или сделать неприятное мне! У меня уже сейчас от этого запаха болит голова, а что будет утром – боюсь представить! – От запаха? – я поднимаю лицо к самому крупному цветку… ах, всё-таки есть в жизни счастье… - Или, может, от зависти? Ты не переживай так – может, и тебе твой Малфой когда–нибудь одуванчиков насобирает… Не удержавшись, я бросаю взгляд на Эйлин и не без удовольствия смотрю, как она, с видом бесконечно уставшего от жизни человека, потирает лоб. – Сегодня можешь нюхать свой, с позволения сказать, букет, сколько твоей душе угодно, – она забрасывает сумку на плечо, – но завтра зелий от головы у меня не проси. Не дам. – Зависть – плохое чувство, Эйлин, – отвечаю я её спине и снова поднимаю лицо к лилиям. А наутро выяснилось, что эта невозможная зельеварительница, будь она неладна, действительно разбирается в цветах и их свойствах… Пробуждение было долгим и мучительным, а утро – ещё хуже. За завтраком овсянка оказывается пересоленной, бекон – жёстким, тыквенный сок – затхлым, студенты неприлично громко топают, хохочут и гремят посудой, а у меня нет сил даже снять с них баллы. Локхарт спросил, понравились ли мне его цветы, и я, конечно же, ответила, что понравились… – Эта твоя Макмиллан тебя предсказаниями заразила? – спрашиваю у Эйлин, с отвращением глядя то на её безмятежное лицо, то на овсянку. – Тоже мне, две пророчицы… Вместо ответа она достаёт из кармана небольшой пузырёк и капает из него в мой кубок. – Яд какой–нибудь? – Много чести. С чего ты взяла, что я буду тратить на тебя яды? – Ты же говорила, что от головы не дашь! – Когда я это говорила, я не знала, что ты будешь сидеть с такой обездоленной миной. Не хочу весь день на неё смотреть. Такое объяснение тебя устроит? Я осторожно отпиваю сока и еле сдерживаюсь, чтобы не выплюнуть: – Ну и гадость! – Гадость – это Локхарт с его знаками внимания! – выпаливает Эйлин. – А зелье, между прочим, очень качественное! Она одним глотком допивает свой сок, подхватывается, чуть не опрокинув свой стул, и бросает через плечо: – Увидимся на Истории! Через силу допив сок с её зельем, я чувствую, что головная боль действительно начинает отступать, и вспоминаю, что Эйлин к своим зельям относится нежно и трепетно, будто к собственным детям. И что мне теперь с ней делать? Не извиняться же… Но на уроке оказывается, что она и не сердится – только головой покачала при виде меня и пододвинула свой пергамент с началом лекции, на которое я опоздала. Впрочем, мне от этого мало толку. Почерк у неё разборчивый, слова не заумные, но вот что она хотела сказать этим набором фраз – возможно, это загадка даже для неё самой. - Как по такой писанине можно чему-то научиться? – шиплю я. - Только так и можно, - пожимает плечами Эйлин. – Ухватываешь общий смысл, записываешь в общих словах, на его основе учишься. Главное – понять! А записывать слово в слово просто вредно… - Скажи это экзаменаторам на СОВ! - Обязательно скажу, когда у меня спросят, как мне удалось всё сдать на «Превосходно»! Дори, постарайся понять, а не заучивать, как попугай! Головная боль, которая только-только прошла, снова возвращается… Но за обедом моё настроение взлетает выше Астрономической башни. Локхарт пригласил меня на свидание! - Ты же совсем его не знаешь! – повторяет Эйлин уже вечером, в нашей спальне, неизвестно в который раз. Я собираюсь на ночную прогулку по Хогвартсу, Эйлин пытается мне помешать – мне от её попыток только смешно. – А ты, значит, знаешь? – По крайней мере, догадываюсь! Самовлюблённый напыщенный мерзавец! Если что-то и могло поднять мне настроение ещё больше – то это реакция Эйлин и выражение её лица. Ах, как она раздосадована… – И, разумеется, ты у него единственная, – продолжает она. – Единственная, кто в его списке находится под номером… сейчас скажу, – она достаёт из сундука какой–то из своих старых учебников, листает и торжественно произносит: – триста девяносто четыре. – Почему под этим? Вместо ответа она протягивает мне учебник – за третий курс по Защите. Кто бы мне объяснил, зачем она хранит у себя кучу самого разного хлама… – Страница триста. Девяносто. Четыре, – произносит Эйлин. Происходящее не то раздражает её, не то забавляет – впрочем, в её случае одно другому не мешает. – Открывай. Почему–то я не могу с ней спорить! Открываю. Понимания не прибавляется – при чём здесь оборотни? – Оборотни бывают разными, – говорит Эйлин. – Бывают оборотни–волки, это самые известные. Бывают оборотни–лисы, – она неожиданно улыбается, – профессор Кеттлберн говорил, даже в Запретном лесу водятся… А бывают оборотни–павлины. С виду вроде бы человек, а на самом деле всё, что в нём есть, – это пышный хвост, подлый клюв, куриные мозги и стремление охмурить как можно больше хорошеньких курочек! – Ты просто мне завидуешь! – я отбрасываю её учебник, у меня осталось не так уж много времени. – Вот, ты даже не возражаешь! Эйлин вздыхает: – Дори, твоё предположение настолько уместно и рационально, что я могу возразить только одним способом. Да и того ты не поймёшь. – Чего я не пойму, интересно? Она подносит указательный палец правой руки к виску и поворачивает запястье – сначала вперёд, потом назад. Всё–таки она была права: я действительно не понимаю, что это означает. Какая–нибудь очередная магловская глупость, не иначе. Я решаю промолчать и отворачиваюсь к зеркалу – добавляю последние штрихи. Настроение настолько чудесное, что даже Принс его не испортит. В зеркале я вижу, что она сидит на своей кровати и делает вид, будто читает учебник по Защите за третий курс. – Дори, – говорит она. – Не ходи. Надо же. Сама Эйлин Принс меня о чём–то просит! – Тебя же учили правилам поведения, – продолжает она. Не ехидно, а как–то очень… человечно, что ли. – Девушкам – нельзя – оставаться – наедине – с мужчинами. Особенно с малознакомыми. Бывают правила нелепые и устаревшие, но это – не из них. Оно же для твоей безопасности придумано! – А тебе, значит, можно с твоим Малфоем?! – Я знаю Абраксаса! Я его видела в разных ситуациях, и знаю, на что он способен, а на что – нет! И люди, которых я уважаю, хорошо о нём отзывались! И вообще, что это за логика – если другому можно, то и мне тоже можно? – А в чём, собственно, дело? Ты ведь постоянно где–то пропадаешь по ночам! – Я думаю при этом о своей безопасности, и мы с Абраксасом не рискуем собой, когда это не нужно! И об окружающих я тоже думаю! А о чём думаешь ты? О том, чтобы хорошо провести время – и плевать, к чему это может привести? Может быть, добавить последние штрихи уже в гостиной? Так ведь с Эйлин станется и туда за мной пойти. - С малознакомыми, может, и нельзя, - говорю я. – Но с Локхартом мы пятый год на одном факультете – значит, можно! Эйлин отбрасывает свой учебник на кровать – наконец-то заметила, что держит его вверх ногами! - Это то, о чём я говорила, – она отворачивается, – если только заучить правило и даже не попытаться его понять, ничего хорошего из этого не выйдет. * * * Мы с Локхартом идём по ночному Хогвартсу, и… ночная прогулка по Хогвартсу оказывается совсем не такой привлекательной, как казалось мне, когда Эйлин пропадала где–то со своим Малфоем. Он что–то говорит, а я… мне просто скучно с ним. Поллукс когда–то сказал, что мы, Блэки, – бриллианты магического мира. Сейчас, вполуха слушая, как заливается Локхарт, я продолжаю его мысль… Эйлин – лунный камешек, неброский, но по-своему сильный, мерцающий загадочным внутренним светом. Малфой – авантюрин… у них авантюры, наверное, куда интереснее, эти двое живут такой полной жизнью… Макмиллан – кусочек янтаря… неестественно тёплый для камня, да это и не камень вовсе… А Локхарт – просто стекляшка. Яркая и пустая. И руки у него влажные и мягкие – и что только люди находят в том, чтобы ходить за руку? За своими мыслями я и не заметила, как мы зашли в какой–то тупиковый коридор – я не была в этой части Хогвартса, и здесь не была. Пожалуй, пора возвращаться – по правде говоря, давно пора, но я не хотела давать Эйлин лишнего повода для насмешек. Она точно сказала бы что–нибудь вроде «что так рано вернулась? Не понравилось? Я же тебе говорила!» Локхарт становится передо мной, без предупреждения поднимает моё лицо двумя пальцами за подбородок и… Прилипает своими губами к моим. По ощущением – как будто лицо облепили флоббер–черви! Если я не отдёрнулась сразу, то лишь потому, что оцепенела на месте – и от неожиданности, и от недоумения: неужели эта мерзость – и есть поцелуй?! – Да уж, – говорит он, оторвавшись от меня, – тебе ещё учиться и учиться. Когда его руки легли мне на талию, а просто остолбенела от такой бесцеремонности, от того, как по–хозяйски он со мной обращается… та же Эйлин к своим учебникам относится более бережно! Но это оцепенение наконец–то сходит, когда его руки ещё более по–хозяйски, грубо, спускаются ниже. Я вырываюсь – но только на каких-то пару секунд, потом он снова тянет ко мне руки. Я пытаюсь снова вырваться, убежать, но он преграждает мне выход – и на меня накатывает бессилие… то же бессилие, что и каждый раз, когда Кассиопея и Поллукс называют меня безнадёжной, только немного сильнее… Я не знаю, что делать, - я знаю только, что очень не хочу, чтобы эта тварь добилась того, чего хочет… чего бы она ни хотела! – Да что ты из себя изображаешь… - шипит Локхарт. – Будто ты сама этого не хочешь! – Да ты знаешь, кто я такая?! – Конечно, знаю, - хмыкает он. Сейчас даже ехидство Малфоя кажется мне приятным и безобидным – а я-то думала, что ничего хуже быть не может! – После смерти своего отца ты – камень на шее у семьи своего брата, ненужное приложение, которое в лучшем случае когда–нибудь удастся выгодно пристроить. В худшем – останешься приживалкой в своей семье, будешь сидеть на шеях по очереди у каждого, как твоя сестра, и иметь ещё меньше права голоса, чем твоя мать. Ты недалёкая, неинтересная, всё, что в тебе есть – это твоя внешность, и вряд ли тебе удастся найти кого–то более или менее выгодного. Я сам предлагаю тебе, а ты отказываешься! Ты думаешь, твоя родня за тебя заступится? Да они сами предложат мне денег, чтобы я не делал это достоянием общественности! Он снова тянет ко мне лапы, и я не выдерживаю – бью его по лицу, потом ещё и ещё раз… кажется, я зря это сделала – он не на шутку разозлился. Ещё бы – кто–то посмел испортить ему лицо! Я бегу по тёмному хогвартскому коридору, с ужасом понимаю, что не помню дорогу отсюда, а он – совсем близко, за моей спиной, и, кажется, способен на что угодно. Я сбрасываю туфли и бегу уже босиком – неважно, лишь бы уйти, лишь бы это закончилось! Я поворачиваю за угол и – Мерлин, какая удача! – на кого–то наталкиваюсь. Может, он не пройдёт мимо, защитит, заступится, при нём Локхарт не посмеет… Это Малфой. Он заступится, как же. Он же меня терпеть не может! Малфой смотрит на меня. Потом переводит взгляд на Локхарта, потом – снова на меня. Здесь темно, и я не могу рассмотреть выражение его лица, не могу понять, что же придёт в эту безмозглую лохматую голову... – Пойдём, провожу, – говорит он мне. – Мисс Блэк уже приглашена мной, – отвечает ему Локхарт и становится между нами. – А вам, мистер Малфой, лучше удалиться. – Смею заметить, - Малфой вскидывает подбородок, - что я лучше знаю, что для меня лучше, мистер Локхарт. – Мистер Малфой, – говорит Локхарт. – Либо вы сейчас покинете нас, либо… по итогам следующей вашей авантюры покинете Хогвартс. Насовсем. Я смотрю на Малфоя и понимаю: он просто так не уйдёт. Не потому, что его волнует моя участь – она, как говорил Локхарт, вообще никого не волнует – а просто потому, что у него с Локхартом свои счёты. Уйдёт – признает своё поражение. А не уйдёт – вылетит из Хогвартса. Так и быть, подыграю ему. Чтобы не оставаться обязанной, чтобы он не думал, будто меня спас. – Не смею мешать вашей несомненно важной беседе, господа, – я разворачиваюсь, выпрямляю спину и отступаю на шаг. Локхарт попытался ухватить меня за руку, но не успел. Я степенно захожу за угол и тут уже срываюсь на бег. Только за дверью, ведущей в женские спальни, я останавливаюсь – здесь он до меня не доберётся – и обессиленно понимаю, что ночевать придётся здесь. Не могу же я после этого всего показаться на глаза Эйлин, не могу же дать ей понять, что она была права… она такая умная, она такая правильная, она постоянно оказывается права… …к моей руке вдруг прикасаются тёплые, тонкие и крепкие пальцы, и чей–то голос что–то говорит – так негромко, неспешно, тепло и твёрдо, и от него сразу становится спокойно… наверное, такие голоса бывают у мам… Я иду за этим голосом, за этими руками, не думая, куда они меня ведут – кто бы ни был этот человек, он не причинит вреда, он сделает всё так, как нужно… я сижу, прижавшись к кому–то очень нежному и сильному, и чьи–то руки осторожно, уверенно прикасаются к моей спине, проводят по волосам – очень бережно, но в их движениях чувствуется твердость… наверное, так делают мамы, а может, сёстры… Я никогда не была на море, но сейчас мне кажется, что именно так накатываются волны – одна, вторая, столько, что их не сосчитать, мерно и спокойно. Они умиротворяют и увлекают за собой, они точат камни и вымывают всё лишнее и ненужное, они такие же ласковые и твердые, как эти руки. Я перестаю думать и просто прижимаюсь к этому человеку, впитываю в себя его тепло, его уверенность, его спокойствие, и чувствую под рукой немного прохладные, шелковистые волосы… Эйлин. Если положиться на волю волн – кто знает, к какому берегу они тебя прибьют? Я понемногу прихожу в сознание. Начинаю осознавать: со мной – Эйлин Принс. Это унизительно – реветь. Тем более – на плече Эйлин. Я неохотно отрываюсь от неё. Она, как будто ждала этого, поднимается, проведя руками по моим плечам. Она необыкновенно тонкая, когда не в мантии, а в этом простом светлом платье, и её волосы на ощупь – именно такие, как я и представляла, гладкие и крепкие, а руки у неё такие, каких я и представить не могла. Яркий свет режет глаза, и наша спальня кажется какой–то незнакомой – будто впервые её вижу, будто только что проснулась. Мне холодно без Эйлин, и ещё – мне невыносимо стыдно за то, что позволила себе так размякнуть в её присутствии, и почему-то досадно, что это кончилось. Она присаживается передо мной и вкладывает в мои руки что–то холодное: – Пей. – Опять отрава какая–нибудь? – но невозможно отказаться, когда она говорит так уверенно, и я обеими руками поднимаю стакан. Эйлин поддерживает его, пока я пью, так трясутся у меня руки. Постепенно в голове становится яснее. Я всё лучше осознаю, что же произошло… и с каждым глотком мне становится всё более стыдно. Не допив, я возвращаю ей стакан и поднимаюсь. – Я не принимаю чужой жалости, – а голос, как назло, дрожит. – Я Блэк! – А я – Принс, – пожимает плечами Эйлин и тоже поднимается. – Я делаю то, что считаю нужным, и меня не волнует, если это кого–то не устраивает. Как и мою маму… – добавляет она немного тише и куда–то в сторону. – И ты зря подскочила, – продолжает она, – во–первых, ты ещё в себя не пришла, а во–вторых, это всё–таки твоя кровать! И зелье допей, нечего ему пропадать. Допьёшь – поставь стакан на мою тумбочку. Я – спать, раз в моей помощи ты не нуждаешься! От её зелья меня клонит в сон, и я только отмечаю, что надо бы на неё рассердиться за такую резкость… Потом так же отмечаю, что я и сама бы поставила стакан, потом – что и сама бы сняла мантию… нет, какая же наглость с её стороны… Последнее, что я отмечаю перед тем, как уснуть, - Эйлин вешает мою мантию на плечики. И мне остаётся только надеяться, что её тонкие пальцы расстёгивали пуговицы на моей блузке уже в моём сне, а не наяву. Утром в гостиной я подхожу к Малфою. – Будем считать, что мы в расчёте? – спрашиваю у него. В конце концов, вчера ему не пришлось делать предложенный Локхартом выбор... Предмет их спора самоустранился, а если они продолжали спорить – это уже не мои заботы. Он, оторвавшись от своего блокнота, смеривает меня таким взглядом, будто это не у него, а у меня за душой ни кната. – Я бы с удовольствием считал, что мы вообще не знакомы, – цедит он и отворачивается. Вот и всё, можно продолжать презирать друг друга. А вот что мне делать с собой – неизвестно. Слова Локхарта всё–таки достигли цели. Он не сказал ничего нового – он просто озвучил то, что я и так понимала и просто боялась признать… * * * Я даже немного радуюсь тому происшествию. Хотя по ночам я сначала мучаюсь от бессонницы, а потом просыпаюсь от кошмаров, но зато днём у меня есть иллюзия дружбы – Малфой и Принс. Теперь они везде ходят со мной. Нет, не так. Это Эйлин ходит со мной, а Малфой ходит с Эйлин. Она ведь и сама теперь сторонится Локхарта – даже эту Принс, которой закон не писан, можно всерьёз напугать! По утрам мы с ней вдвоём выходим из нашей спальни в общую гостиную, где нас встречают Малфой, Крэбб и Гойл. Вместе мы идём на завтрак, затем они провожают нас на занятия, и на переменах тоже не оставляют одних… Вскоре я почти привыкаю быть не в одиночестве. Но длится это недолго. В очередной раз, утром, когда мы с Эйлин выходим к ожидающему нас Малфою, он с каким–то мрачным удовольствием приветствует нас словами: – Вам этой ночью жареным павлином не пахло? – А должно было? – спрашивает Эйлин. Пристально смотрит ему в лицо – и я снова смотрю, как они перемалчиваются. Малфой выглядит помятым и донельзя довольным – расплывается в ехидной ухмылке, она вскидывает брови, он неспешно, довольно кивает – и тут Эйлин всплескивает руками и заходится смехом. Я вдруг понимаю, что давно не слышала её смеха – наверное, с той самой ночи… Она хохочет до слёз, роняет лицо ему на плечо, он чешет её за ухом и говорит: – Можешь больше не бояться. Он вас не тронет. Он говорит «вас», но я понимаю, что имел он в виду – «тебя». Её, Эйлин. Свою подругу и спутницу, понимающую и рассудительную, невозможную сероглазую насмешницу с нежными руками и гордой осанкой… Малфой приструнил Локхарта – чтобы он не мешал Эйлин Принс спокойно спать по ночам. А я – просто рядом оказалась, ради меня он бы и не подумал так стараться… Они переглядываются – снова разговаривают без помощи слов – и устремляются к выходу из слизеринской гостиной, навстречу новым своим делам. Мне уже ничего не грозит – и они спокойно оставляют меня одну. – Малфой, – говорю я ему в спину. Сначала мне кажется, что он даже не обернётся, потом – будто обернулся только потому, что обернулась Эйлин. – Почему ты за меня заступился? Ты же меня терпеть не можешь! Так почему?! А ты, Принс – почему ты со мной так возишься? Остановившись, они смотрят на меня так, как мне самой полагалось бы смотреть на них, нищих и безродных по сравнению с Блэками. Малфой – с каплей презрения, Эйлин – с ноткой жалости, и оба – с не особо вежливым непониманием. – Потому, что помочь человеку, которому нужна помощь, – это нормальное поведение нормальных людей, – наконец отвечает Эйлин. – Такой ответ тебя устроит? – Мне хоть расплачиваться с вами потом не придётся? Вы же свою выгоду нигде не упустите! Они переглядываются. Малфой негромко рычит, Эйлин возводит глаза к потолку. – Не придётся, – говорит она мне. – Можешь не беспокоиться. – Что взять с больного, кроме болячек! – бурчит Малфой себе под нос. – Всё, я свой лимит общения с благородными уже исчерпал на месяц вперёд, имею право пообщаться с нормальным человеком! Эйлин, пойдём отсюда! Когда они подходят к выходу из гостиной, я слышу, как он говорит ей, не особо таясь: – Я тебе настоятельно советую и приказываю: перебирайся в нашу спальню, мы подвинемся! Если ты будешь жить с ней, одним прекрасным утром в твоей постели найдут только твои обглоданные кости! Ответ Эйлин я уже не услышала, – они покинули гостиную. Глава 6. СОВ приближаются, а у меня просто нет сил к ним готовиться. Эйлин ведёт себя так, будто ничего и не произошло, не напоминает о случившемся ни словом, ни взглядом. Потом всё–таки спрашивает: – Всё ещё переживаешь? Мы сидим в библиотеке. Эйлин занимается, а я – только изображаю видимость. – Просто не могу понять, – отвечаю, – что я ему такого сделала, почему он со мной… так… Я не пересказывала Эйлин всех его слов, и она не знает, что именно задело меня больнее всего. Не его поступок, а его слова. – Потому, что он – моральный урод, – говорит Эйлин. – Только поэтому. А ты, если и виновата, то разве что в том, что пошла среди ночи неизвестно с кем неизвестно куда. Чего я не могу понять – почему ты молчала, когда он к тебе полез? Почему крик не подняла? По всему замку висят портреты, они бы тут же проснулись, уже через минуту все бы на ушах стояли! – И на следующий день все бы на меня пальцами показывали?! Ты хоть представляешь, насколько стыдно… – Дори, о чём ты говоришь?! В такой ситуации стыдно должно быть не тебе, а этому уроду! Защищать себя – это не стыдно! Отбиваться всеми силами – не стыдно! Никто не имеет права так с тобой поступить! А если всё–таки поступает – то сам же даёт тебе право… – она поднимает кулак с палочкой, – ответить. – Сама додумалась? – Дядя Клер научил. Сказал, что я должна уметь защититься, если его рядом не окажется… И за что только людям достаётся такое везение? Какое же всё–таки счастье – иметь друзей детства… с такими вот дядями, для которых ты не являешься камнем на шее… – Что, не хочет тебя ни с кем делить? – спрашиваю. – Не успел жениться, а уже тебя считает своей собственностью? Эйлин отвечает взглядом, явно позаимствованным у Малфоя. – Клер его собственностью уж точно не является, – говорит. – А ей он говорил то же самое. Всё, хватит болтать. Мне ещё эссе по Уходу вычитывать. * * * Все эссе остались где–то внизу, там же, где и Эйлин, Малфой… Локхарт… А вот слова Локхарта всё ещё со мной – даже на такой высоте. Я наклоняю древко метлы, на мгновение зависаю в воздухе – а потом стремительно падаю вниз. Подо мной Озеро – кажется совсем чёрным… глубоким… бесстрастным… летит прямо на меня. Что, если в нужный момент я не разверну метлу, не направлю её вверх?.. Если на большой скорости войду в Озеро и позволю воде войти в меня… плавать я не умею, а на берегу никого нет, и, даже если кто–то увидит из окна, – не успеет… И пусть. Зато Эйлин будет всю жизнь корить себя в том, что была со мной такой холодной. А Локхарта по судам затаскают, Эйлин ведь всё знает, - и тут уж ему не откупиться. Озеро всё ближе, и моего лица уже касается его прохладное влажное дыхание… Так заманчиво, так… Да что это со мной?! Это не заманчиво, это – жалко! Я ведь принадлежу к фамилии Блэков, и я должна быть сильной и гордой, даже будучи камнем на шее! И я не утону в этом проклятом Озере, и сейчас же направлю вверх эту метлу… нет, я всё–таки направлю её… да направлю же!.. до чего упрямы эти школьные мётлы… И какая же гадкая эта тина из Озера! Скользкая, как Локхарт с его поцелуями, от которых до сих пор плеваться хочется… а именно сейчас – не столько от них, сколько от тины и от пронизывающе холодной озерной воды! Нет, я не позволю им меня утопить! Я не хочу тонуть! Как там Эйлин говорила – Мобиликорпус… нет, Эванеско на воду… но здесь везде вода, ещё и с тиной! Изменить плотность… да я сейчас даже не вспомню, что такое плотность… я не хочу здесь утонуть!.. Кое–как вылетаю из воды, едва не направив метлу ко дну вместо неба, и лечу к берегу, злая, как тридцать тысяч драконов. Хорошо, что на берегу никого нет, никто не видел этого позора. Вот только как я буду пробираться в гостиную, мимо однокурсников, и, может, Малфоя или Локхарта? Палочка! Где моя палочка?! Ах, вот она, не утонула, хвала Моргане. Я приободряюсь, и… Если и можно было довести ситуацию до полнейшей безнадёжности, то Чарли Поттеру это удалось. И что ему вздумалось бродить по берегу, что ему не сиделось в его Гриффиндоре, или Хаффлпаффе, – да хоть в хижине у Хагрида! Хоть разворачивайся и лети отсюда куда подальше, на край света… Я представляю, как выгляжу со стороны: мокрая, грязная, вся в этой тине, с водорослями, свисающими отовсюду, на древней школьной метле, растрёпанной, как голова Малфоя. Настоящая ведьма, как их представляют маглы! Я приземляюсь, и Чарли Поттер бежит ко мне. Вот почему не оставить меня в покое, что ему нужно?.. – Привет, – говорит он, немного не добежав. Я киваю – надеюсь, с достоинством. Кассиопея не учила меня, как приветствовать собеседника, будучи по уши в тине! – Ты в порядке? – спрашивает Чарли Поттер. Да, разумеется, я в полном порядке! Я ведь всегда хожу по Хогвартсу в таком виде! – Если девушка чуть не утонула в этом поганом озере, это обязательно значит, что у неё что–то не в порядке?! Может, я… – вспоминаю Эйлин, эту невозможную зельеварительницу, – ингредиенты собирала! Он озадаченно смотрит на меня из–за стекол очков. Потом протягивает руку к моему левому уху и стягивает с него болотно–зелёную водоросль, которая… пахнет… болотно–зелёной водорослью! Она такая длинная, всё тянется и тянется… Ещё немного, и я сяду прямо на землю и разревусь. Чарли Поттер не без любопытства смотрит на свою болотную добычу. Переводит взгляд на меня. – А для какого зелья? – спрашивает. – Спроси у Эйлин, ей лучше знать! Я не знаю, за что хвататься, – не то сушить мантию, не то обирать с себя тину, не то всё–таки полететь и утопиться. – Я на самом деле хорошо летаю! – говорю. Меня трясёт – всё–таки ещё не лето, и вода просто ледяная! – Но эти мётлы… наверное, были устаревшими ещё во времена Основателей! Чарли Поттер задумывается. – Если так, то они хорошо сохранились… – говорит. – Раз на них ещё можно летать. Я видел, как ты летела. – Да? И… как? Он всерьёз задумывается над ответом. – Очень высоко, – говорит. – Нет, ты в самом деле хорошо летаешь. – Правда?.. – Правда… Только, когда ты начала падать, это выглядело… – Как? – Жутковато. Я думал, управление потеряла, или метла сломалась. Ты далеко была, а то бы я тебя подхватил… но заклинание не доставало… в смысле, эти чары, в общем–то, любого действия, но чем дальше, тем сложнее… Он замолкает. Смотрит на меня, звонко хлопает себя ладонью по лбу и… Расстёгивает. Свою. Мантию! И снимает её! Под мантией у него какой–то нелепый свитер с рисунком гиппогрифа. – Снимай мантию, – говорит, и я чуть не теряю сознание. Мало мне было Локхарта!.. Чарли Поттер смотрит на меня из–за стёкол своих очков, протягивает руки к застёжке моей мантии, тут же краснеет – с ума сойти! – отдёргивает руки и поднимает их перед собой, отступает на шаг. – Она же мокрая, – говорит почти жалобно. – Сними, и набрось мою. Ну, хочешь, я отвернусь? До чего же нелепая ситуация! – Хочу! – говорю. – О таких вещах и вопрос стоять не должен! Он отворачивается, и я дрожащими пальцами торопливо расстёгиваю свою мантию, сбрасываю её и поднимаю мантию Чарли Поттер – он сложил её перед тем, как уложить на землю. Она слишком длинная и широкая, её полы подметают землю, я в ней совсем утонула. Но она такая тёплая… Что делать дальше, я не знаю. Чарли Поттер всё ещё стоит ко мне спиной и, кажется, колдует. Немного поколебавшись, я обхожу его – и он именно в этот момент разворачивается на месте, спиной ко мне, и чуть ли не подпрыгивает, не увидев меня там, где я стояла. – Я здесь! – говорю из–за его спины, и он снова подпрыгивает на месте. – А я уже испугался, – говорит, – что тебя русалки утащили… В руке он держит… водяную лилию. Большую, белую, такую красивую… я их только на рисунках видела. Смотрит на неё так, будто сам не понимает, откуда она взялась, и протягивает мне. – Вот, – говорит. – Это та твоя водоросль, – показывает на моё ухо, – то есть уже не водоросль. Но так она, кажется, лучше… Странно – почему–то мне уже не холодно. Почему–то Чарли Поттер уже не кажется нелепым. У него открытая, слегка застенчивая улыбка, с ямочками в уголках губ. И я вдруг понимаю: этому человеку можно доверять и доверяться. Он не обидит. Не обманет. Не сделает больно. Я стою так – в его мантии, с его лилией – и смотрю на него, только на него… Странно – мы ведь прожили пять лет в одном замке, и несколько раз встречались – так почему же у меня такое впечатление, будто я вижу его впервые? И вместе с тем – почему мне кажется, будто мы хорошо знакомы, только я об этом почему–то позабыла?.. Он наклоняется ко мне – у него тёплые карие глаза, и нос с горбинкой, а мои пальцы так и тянутся провести по его щеке – он наклоняется ко мне, и я перестаю дышать, чтобы случайно не спугнуть это невесомое счастье, не сломать, не выронить нежность этого момента, такого же хрупкого, как водяная лилия в моей руке – он наклоняется ко мне, и я скорее угадываю, чем чувствую осторожное прикосновение его губ к левому уголку моих. – Где же хвалёная гриффиндорская смелость?.. – шёпотом спрашиваю я. И он снова наклоняется к моему лицу… …и теперь я знаю, чем будет пахнуть для меня Амортенция. Тиной из хогвартского озера. * * * – Я самая счастливая ведьма во всём Хогвартсе! – ещё немного – и я взлечу, меня переполняют лёгкость и счастье, и мне так и хочется прикрыть губы, чтобы с них случайно не улетел поцелуй Чарли Поттера! А улыбка с них всё никак не сойдёт. Так чудесно… – А я – самая удивлённая ведьма во всём Хогвартсе, – отвечает Эйлин. – Дори… ты это серьёзно? – Что тебя так удивляет, Эйлин? По–твоему, я не могу общаться с молодым человеком? – Можешь, конечно, – говорит она. – Просто это так… неожиданно. Если бы вы раньше общались… если бы знали друг друга хоть немного… – Ещё узнаем! – завтра вечером, завтра вечером у нас снова свидание… как же долго ждать! – Ты знаешь, – моя радость так и рвётся наружу, – он ведь совсем не умеет целоваться… – Ну да… – кивает Эйлин. – Нет, ты не думай, я не проверяла, – торопливо добавляет она, – просто, зная Чарли, могу предположить… Дори, только ты не мучай его, ладно? – По–твоему, я способна кого–то замучить? – Даже не знаю. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно прожить с тобой пять лет в одной комнате! Мы забирались на крышу Гриффиндорской башни – на Астрономической собираются все–все–все, а Гриффиндорская такой популярностью не пользуется, и вид с неё совсем другой. У меня перехватывало дыхание от собственной смелости, когда мы ночью пробирались в ванную старост – Чарли учил меня плавать и деликатно отворачивался, когда я переодевалась в купальный костюм. Каждый вечер мы долго прощаемся у входа в подземелья, и я не без гордости ловлю изумлённые взгляды проходящих мимо и не без гордости слышу: «Поттер и Блэк?! Вместе?! Что происходит?!» Особенно ошарашенно смотрел на нас Малфой. А ещё… мы вместе летали. Все эти дни меня не покидало ощущение полёта – и я бы совершенно не удивилась, если бы и в самом деле в какой–то момент не почувствовала под ногами каменные полы Хогвартса. Но одним вечером Чарли позвал меня на поле для квиддича и принёс нам две школьных метлы. Мы поднимались всё выше и выше, он держал меня за руку, и, когда мы оказались выше Астрономической башни, я посмотрела на неё, вспомнила эти осень и зиму… и вдруг осознала: всё, что было плохого, осталось позади. Осталось там, внизу, а сейчас – есть Чарли, есть небо, есть эта невесомость и свобода! – Давай выше! – одной рукой я направляю метлу вверх, за другую меня держит Чарли. Крепко держит, не отпускает, но и сам вверх не летит. – Замёрзнешь… – Не замёрзну! Чарли, это же так здорово! Моя рука выскальзывает – и я лечу выше, ещё выше… кажется, как бы высоко ни взлетела – всё равно будет мало. – Дори, не надо! Хогвартс отсюда кажется каким–то ненастоящим, и даже не верится, что там ходят какие–то люди, что–то друг другу говорят, что у них есть какие–то дела, заботы… Если хочешь узнать, насколько мелочны твои проблемы, взгляни на них с высоты полёта метлы! Я подставляю лицо ветру – он почти сдувает с метлы. Впереди – закат потрясающей красоты и величия, огромные, сияюще–алые облака, и солнце – тёплое и такое долгожданное. Подо мной – море деревьев и крошечный замок. Я так высоко! Кажется, мне пора спускаться… и я даже знаю, как, – чтобы сделать этот вечер по–настоящему полным! Я прижимаюсь к древку метлы, направляю его вниз и закрываю глаза. Какой–то миг ничего не происходит, а потом… а потом я понимаю значение фразы «свободное падение». Да… вот оно… так страшно и так сладко, так легко… сумасшедшая скорость, ледяной ветер – и чистое, полное чувство настоящего полёта! – Дори, нет! Кажется, чей–то голос? Или это был ветер?.. Земля летит на меня, стремительно увеличиваясь в размерах… если не справиться с метлой, узнаешь, насколько твёрдой и безжалостной может она быть. Может быть, она по–своему ревнует тех, кто посмел оторваться от неё и подняться в воздух, потому и не прощает даже малейших неточностей? Но я хорошо летаю. И я не боюсь упасть – я боюсь только выйти из пике раньше, чем нужно, и упустить хоть полсекунды этого драгоценного падения–полёта… И вот я мерно лечу над землёй, футах в тридцати, постепенно замедляюсь… когда я опущусь на землю, этот вечер и этот полёт кончатся – и я не спешу спускаться… – Дори! Я оборачиваюсь. На меня летит Чарли. Подлетает ко мне… меня переполняет восторг, но Чарли не спешит ни говорить что–либо, ни разделять мои чувства – он очень бледный, на лбу у него – капельки пота. Он берёт меня за локоть и, не говоря ни слова, направляет наши мётлы вниз, к земле. – Не делай так больше! – говорит он прерывающимся голосом. – Никогда! – Почему?! Он отвечает не сразу. Он очень сильно сжимает мой локоть, пока мы спускаемся, и даже на земле не отпускает. – Не представляешь, насколько жутко это выглядит! А меня всё ещё переполняет чувство полёта и высоты, лёгкость, свобода… они вырываются наружу смехом: – Чарли, где же хвалёная гриффиндорская смелость? Он не отвечает. Молча относит мётлы, молча провожает меня к нашей гостиной. Это был первый и единственный раз, когда мы летали вместе… - Ох, Дори… - ворчит Эйлин тем же вечером. – Чтоб тебе ко всем экзаменам по моим конспектам готовиться! - Ой, какая страшная угроза! – чувствам тесно внутри, они всё ещё рвутся на свободу беззаботным смехом. И что этой Эйлин не понравилось? Да, мы летали. Да, я знаю, что она не любит летать – но её-то мы не заставляли! - Кстати, ты вообще помнишь, что нам ещё СОВ сдавать?! - Помню! - я падаю на свою кровать и подбрасываю вверх охапку пергаментов. – Мне Чарли помогает… что бы я без него делала! - Готовилась бы по-человечески! – Эйлин, с жутко недовольным лицом, собирает мои пергаменты в стопку. - Ты его напугала чуть ли не до сердечного приступа – и ещё удивляешься! - Чем я его напугала?! - Да тем же, чем я напугала тебя, когда плавала! Тем, что утону! Он же за тебя испугался, как ты не понимаешь?! Ты же знаешь, как это, когда на твоих глазах кто-то чуть не убился! Эта Принс… Как такое вообще можно сравнивать?! Я бы точно с метлы не свалилась, я отлично летаю! А она тут устроила панику с подачи Чарли… Но всё-таки… Это так приятно, когда за тебя беспокоятся. - Дори, - продолжает Эйлин, - так нельзя! Она что, задалась целью испортить мне настроение? Если так, то ничего у неё не выйдет. - Чего нельзя? На метле летать нельзя? Где это написано? Эйлин глубоко вздыхает. - Есть такие вещи, о которых и писать не нужно, - говорит она. – Это или понимаешь, или нет. Понимаешь, а не заучиваешь! И это не только учёбы касается. Ещё – того, как можно и как нельзя поступать. Нельзя делать людям больно, нельзя подвергать свою или чужую жизнь неоправданной опасности, нельзя делать что-либо под воздействием только чувств, необдуманно... - Я, кажется, понимаю, о чём ты, - перебиваю я. – И даже могу продолжить твою мысль. - Да ну? - Ну да. Нельзя капать людям на мозги! Я откидываюсь на свою кровать и возобновляю в памяти этот вечер – стараясь не упустить ни единой бесценной подробности… Эйлин, к счастью, больше ничего не говорит. * * * Чарли такой милый, такой искренний, такой не–слизеринский. Такой скромный. Такой родной. Чарли не дарит мне цветов. И комплиментов мне не говорит, и пресловутых романтических свиданий на Астрономической башне у нас нет. Он помогает готовиться к СОВ. Я бы совсем о них забыла, если бы он не напоминал! А он так упорно подсовывает мне учебники… так мило хмурится, когда я отказываюсь заниматься… так замечательно успокаивает, когда я волнуюсь… Где–то с месяц я не хожу, а летаю, и постоянно улыбаюсь, и впервые в жизни чувствую себя счастливой – полностью, по–настоящему. А потом… * * * Я стою в одном из коридоров Хогвартса. Жду Чарли. Сзади слышится какой–то шорох, и, не успеваю я обернуться, как мне на глаза мягко ложатся чьи–то широкие ладони, тёплые и немного шероховатые. Я чуть не выкрикнула «Чарли!» – но на меня обрушились воспоминания из детства. Когда я была совсем маленькой, меня так приветствовал один человек, мой единственный друг… – Мариус?! Ладони спадают с моего лица. – Привет, сестрёнка! – как ни в чём ни бывало улыбается мне мой брат, которого я не видела десять лет. – Мариус! – это невозможно – но это реально, он живой, он здесь! – Мариус!!! – да, за этот месяц я побила все рекорды неблагопристойности – видели бы достойнейшие представители чистокровного семейства Блэк, как я обнимаю человека, выжженного с семейного гобелена! – Мариус… – я, оказывается, совсем забыла, как он выглядит – только по ладоням его и узнала… – Мерлин и Моргана! Что ты здесь делаешь? Тебя же к маглам отправили… Я не могу оторваться от него. Даже с Чарли я не чувствовала себя так здорово – такой хрупкой рядом с ним, таким сильным, беззащитной, но при этом защищённой… – Ну да, – говорит он. – Но, понимаешь, когда знаешь про волшебный мир, от него так просто не откажешься и не уйдёшь. Это мой мир, а тот – совсем чужой, я на него посмотрел–посмотрел и понял – я там совсем свихнусь! Я теперь в Хогсмиде живу, в «Кабаньей голове», и там же и работаю. Иногда вот в Хогвартс пробираюсь! – А разве тебя сюда пускают? – Не пускают, – пожимает он плечами и улыбается… улыбка у него совсем не изменилась! – И что? Меня вообще в волшебный мир не пускали, а я как–то пробрался! – А вдруг тебя поймают?.. – А зато я тебя увидел! Дори, как же я по тебе соскучился, ты бы знала! – он вглядывается мне в лицо, убирает прядь волос мне за ухо… - Какая же ты красивая стала! Даже Чарли не говорил мне, что я красивая. Это звучит так… замечательно, совсем не так, как от Локхарта. Я чувствую себя восковой свечой под жарким летним солнцем – ещё немного, и совсем растаю… И тут из–за угла выходит Чарли. Я про него совсем забыла. Выходит – и смотрит на Мариуса. – Чарли! – я вовремя соображаю, как это выглядит со стороны: я обнимаюсь с каким–то неизвестным ему парнем! – Чарли, это мой брат, Мариус! – Ну, меня теперь по–другому зовут, – говорит Мариус. – И мне бы, по–хорошему, не показываться никому. – Чарли, ты же нас не выдашь? – я по его лицу вижу, что, конечно же, не выдаст. Это в первый момент он оторопел, когда нас вместе увидел – а теперь успокоился, улыбается. Чарли – он такой, общительный, обаятельный, с кем угодно подружится. Хотела бы я так уметь – они только-только познакомились, а уже разговорились… И тут из–за угла раздаются приближающиеся шаги. И два голоса. Один – директора. Второй – Дамблдора. – Не показываться, говоришь? – вполголоса говорит Чарли. Я оцепенела. Я не представляю, что можно сделать… Коридор – тупиковый, убежать некуда, спрятаться – тоже, а если его заметят… ох, я даже представить боюсь, что тогда будет! Ну почему?! Не успел он вернуться… Я не выдержу, если во второй раз его потеряю. Я смотрю на Чарли – он же сильный, он мужчина, должен же он что–то придумать! Он закусывает губу. А затем дёргает застёжку своей сумки, выхватывает что–то струящееся, серебристое, протягивает Мариусу. – Надевай, – шепчет. – Надевай, быстро! Я ничего не понимаю: только что Мариус стоял здесь – и вот его уже нет! А из–за угла появляются Диппет и Дамблдор. Чарли вежливо здоровается с ними, прикрывая меня спиной. Я слишком напугана, я боюсь что–то сказать – мне кажется, что я тут же всех нас выдам. Дамблдор донимает его расспросами, Чарли отвечает, что никого чужого здесь и близко не было, и мне уже кажется, что мы все пропали – он, конечно, не выдаст, но и врать не умеет… Хвала Мерлину, Диппета не зря директором назначили: он заявил, что молодые люди, наверное, и без двух скучных стариков найдут чем заняться, и увёл Дамблдора. Мне всегда казалось, что это Дамблдор Диппетом верховодит, но сегодня – день сюрпризов! Мариус появился – и тут же убежал, сказав, что сегодня лучше не рисковать. Чарли смотрит в окно, хмурится, ничего не объясняет. Я ничего не могу понять, всё произошло так быстро… Мантия-невидимка. Откуда? Откуда она у Чарли?! – Про эту мантию нельзя знать посторонним, – наконец говорит он. Посторонние – это я, надо полагать?! Потому–то я и узнала про неё случайно? Счастье последнего месяца растаяло, исчезло, испарилось. Летела–летела… и вдруг упала на гранитную плиту или врезалась в каменную стену. Рядом со мной - чужой человек. Я для него – посторонняя. Он ничего не говорил мне про свою мантию! А я–то ему доверяла, близким его считала, про себя рассказывала! – Ты знала, что у Чарли есть мантия–невидимка? – спрашиваю я, войдя в нашу спальню. Эйлин сидит на кровати, с книгой в руках и ещё несколькими книгами, разложенными вокруг. Отвечает она не сразу. – Невидимки?.. – она даже голову не подняла от свого чтения! Что за манеры, в самом деле! – У меня в тумбочке возьми… там же, где расчёска. – Принс! – я, между прочим, еле сдерживаюсь! – Отвлекись, когда с тобой разговаривают! Если тебе не трудно, конечно! Эйлин приподнимает брови. Разорви её горгулья – неужели так трудно привести брови в порядок? Как можно настолько наплевательски относиться к своей внешности?! – Ты же, кажется, о невидимках спрашивала? – спрашивает она. – Извини, не расслышала. – Ты знала, что у Чарли есть мантия–невидимка? – повторяю я. Эйлин так спокойна, что мне хочется ухватить одну из её книжек – лучше самую толстую! – и припечатать ей по голове. – Дори, – говорит она, – ты, наверное, перезанималась. Откуда у студента мантия–невидимка? Если хочешь, у меня есть Умиротворяющий бальзам… – Я её видела! – я уже не сдерживаюсь. – Я только что видела, как Чарли дал её человеку, которого видел первый раз в жизни! А мне он ничего о ней не говорил! Нас несколько раз чуть не поймали, когда мы шли после отбоя, но он её не доставал! Знаешь, наткнуться среди ночи на преподавателя – то ещё удовольствие! А у него всё это время была с собой мантия–невидимка – но я ничего о ней не знала! Эйлин наконец–то откладывает свою книгу, поднимается с кровати и смотрит прямо мне в глаза. – Хорошо же ты умеешь секреты хранить, – говорит она. Я только сейчас замечаю, что она одного роста со мной. Тонкая, стройная, с прямой спиной. Когда только успела вырасти – была же с домовика! – Да, я знала, – говорит она. – А если бы не знала? Если бы сейчас побежала и разболтала всей школе? Разве Чарли не сказал тебе, что об этом нельзя распространяться? Что это за наплевательское отношение к чужому секрету? Я в туфлях, а она босиком – но она одного роста со мной, и смотрит прямо мне в глаза, непривычно пристально. Её длинные волосы свободно прихвачены и выглядят почти распущенными, на ней совсем простое платье и никаких украшений – но сейчас она управляет разговором, она уверена в своей правоте, она отчитывает меня, волшебницу фамилии Блэк! Но я не могу найти, что ей возразить – ведь Чарли действительно просил никому не рассказывать. Мне было бы легче, если бы она накричала на меня – но она очень спокойна, и я чувствую, что в этом спокойствии она снова меня превосходит, и я из последних сил сдерживаюсь, чтобы её не ударить. – Если это такой секрет, – говорю я, – почему он дал свою драгоценную мантию первому встречному? – Значит, это был не просто первый встречный, – пожимает плечами Эйлин. – Кстати, кто это был? Она задаёт этот простой вопрос – и я вдруг отчётливо понимаю, как чувствует себя огонь, на который опрокинули огромный котёл ледяной воды. Это был мой брат. Я только сейчас понимаю: Чарли дал свою драгоценную мантию человеку, которого видел впервые в жизни, – просто потому, что это мой брат. А я разозлилась на Чарли. Накричала на Эйлин, которая скрывала его секрет… Но ведь Чарли ничего мне не рассказывал! Даже Принс знала про его мантию, а я, наверное, так бы и не узнала! Здесь нет моей вины, ни капли! Эйлин присаживается на свою кровать. Я тоже присаживаюсь – не стоять же, когда она сидит. Эйлин складывает свои книги в стопку – так сосредоточенно, будто это самое важное занятие в мире – и не обращает на меня внимания. Я уже готова чем–нибудь в неё бросить – но не успела, она повернулась ко мне. – Я познакомилась с Чарли за четыре года до Хогвартса, – говорит она, – а про Мантию узнала в середине четвёртого курса. Тоже, как видишь, не при знакомстве узнала. Про неё знает не больше дюжины человек на весь Хогвартс, включая тех, кто уже выпустился. Только те, в ком Чарли уверен, кому она действительно нужна и кто не будет с её помощью делать каких–нибудь… – она заминается, – грязных дел. – А во мне он не уверен, получается? Или я, по его мнению, буду грязные дела делать?! На миг мне кажется, что Эйлин бросит свои книги на пол со страшным грохотом – но она спокойно их укладывает рядом с собой, только губы слегка закусывает. – Если бы он считал тебя способной на грязные дела, он бы с тобой не общался, – говорит она. – Мантия – слишком редкая и слишком сильная вещь, чтобы о ней распространяться. Ты же Блэк, ты не можешь не понимать, что с такими артефактами нужно быть осторожным. Хотя бы по той простой причине, что они могут попасть не в те руки. – Не в те – это в чьи? Эйлин садится ближе ко мне, заражая своим спокойствием. – Чарли говорил, что о Мантии Дамблдор расспрашивал, – говорит она, чуть понизив голос. – А у меня, например, Дамблдор особого доверия не вызывает. – Это потому, что объясняет непонятно? – Да он весь непонятный. Он и Клер интересовался… – Клер? Клер Макмиллан? – я невольно понижаю голос следом за ней. – Да зачем она ему? – Не знаю, - Эйлин придвигается ко мне, и на какой-то миг её колено касается моего. – Она рассказывала, что Дамблдор приходил к ним в гости, ещё до её поступления, говорил, что знал её прабабушку. У неё же прабабушка – Кассандра Трелони… – Могла и не напоминать! – говорю я. Это знают все – и это, наверное, единственное в этой хаффлпаффской дурочке, что стоит внимания. – Ну, и дальше что? – Возможно, Дамблдор думал, что у Клер тоже есть способности к прорицаниям, – продолжает Эйлин, и я не особо сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Эйлин косится на меня, но продолжает: – как бы там ни было, разговор у них не удался. Дядя Клер выставил его за дверь. – Выставил Дамблдора?! – я уже совсем перестала злиться – умеет же Эйлин отвести от темы! – Ну и дядя у твоей Макмиллан… Он из Дурмштранга, что ли? Эйлин кусает губы, прикрывает их пальцами, отворачивается – но я всё равно вижу, что она улыбается. И тут я начинаю понимать! – Так вот почему ты Дамблдора не любишь! – стоило завести этот разговор – хотя бы для того, чтобы получить возможность поддеть Принс! – Потому что этот твой дядя его не любит! – Он не мой дядя, а Клер! – а глаза у неё так и блестят, и вся она светится, и в этот момент она почти красивая… Такая счастливая. И от этого совершенно невыносимая. Эйлин поднимается, подхватывает стопку своих книг, относит их к столу. – Так всё–таки, Дори, – говорит она, – мы можем рассчитывать, что Мантия останется секретом? От моей туфли она увернулась в последний момент. – Блэки умеют хранить тайны! – я бы бросила в неё и второй туфлей, но что–то случилось с застёжкой – не снимается. – Не смей считать меня болтливой простофилей с Хаффлпаффа! Возможно, если бы я стояла не в одной туфле, Эйлин посмотрела бы на меня по–другому. – В Хаффлпаффе, к твоему сведению, не так много болтливых простофиль, – говорит она непривычно жёстко. – Совсем не обязательно оскорблять людей на пустом месте. * * * После СОВ остаётся целая неделя свободного времени. Малфой приглашает нас на свой день рождения. И я, разумеется, начинаю готовиться за несколько дней – чтобы все видели, как должна выглядеть настоящая девушка! В назначенный день я встречаюсь с Чарли, ожидая заслуженных комплиментов. Но он как–то странно смотрит на меня и говорит, что мой наряд неуместен. – Что за глупости? – отвечаю я. – Ты не хочешь, чтобы твоя спутница хорошо выглядела? Не морочь голову, пойдём, пока мы не опоздали! – Солнце, мы идём в лес, – он говорит со мной, как с умственно отсталой! – не на бал. В лес нужно одеваться так, чтобы было удобно. – Девушка должна выглядеть красивой! Пока мы идём, я постепенно набираюсь готовности проклясть всё и всех, и, когда наконец–то добираемся до назначенного места, не могу поверить своему счастью и одновременно готова кого–нибудь прикончить. Да, Чарли говорил, что это далеко. Но я не думала, что это действительно в лесу! Где–нибудь на опушке – ещё куда ни шло, но кому придёт в голову праздновать день рождения в лесных дебрях?! На поляне в глуши леса уже собрались и Малфой, и его одноклассники с какой–то незнакомой мне девушкой, и Макмиллан – она–то что здесь делает?! – и Эйлин, куда же без неё, и почему–то Мариус. Они смотрят на меня во все глаза. Но смотрят как–то странно, не с тем выражением, на которое я рассчитывала. – У меня предложение ко всем присутствующим, – Эйлин первой нарушает молчание, – давайте побьём Чарли! – У меня другое предложение, получше, – тут же вклинивается эта выскочка Макмиллан, – давайте не будем бить Чарли! Всем весело. Всем, кроме меня. – Эйлин, не обижайся, но я поддержу Клер, – говорит не то Крэбб, не то Гойл. – Зачем его бить? – А зачем он не проследил, в чём его девушка идёт в лес? Кто же ходит по лесу на каблуках?! – Как кто? Блэки! – авторитетно заявляет Малфой. – Благороднейшие и древнейшие! На Эйлин – та самая мантия, в которой она ходит в лабораторию, с прожжёнными в нескольких местах рукавами, с пятнами, которые уже не выведутся. И при этом Эйлин на фоне остальных выглядит чуть ли не принцессой! На Макмиллан – что–то ещё более ужасное, а на этой Венди – вообще брюки. Эти трое возятся с закусками, пересмеиваются с мальчишками, – а Чарли ушёл рубить дрова, оставив меня одну! – Малфой этим, конечно же, не обеспокоился? – спрашиваю я, когда он возвращается. – У него праздник. И не заниматься же ему этим в одиночку. – А магию что, отменили? Чарли хмурится и кивает на Мариуса: – При нём лишний раз не нужно колдовать, если можно обойтись. Он же сквиб. Ах, спасибо, что сообщил, а то я не знала. - И потом, - продолжает Чарли, - в Лесу водятся кентавры. Они волшебство не очень любят, а мы всё–таки на их территории… А вот этого я действительно не знала. И теперь мне становится ещё более неуютно – хотя, казалось бы, куда уж хуже – и мне ещё больше хочется уйти с их праздника… Из обрывков разговоров я понимаю, что эта Венди – пассия Гойла. Того самого, ухаживания которого я когда-то не приняла… и что только она в нём нашла – такая симпатичная девушка, ещё и рэйвенкловка – а значит, не самая глупая – могла бы выбрать и более достойного кавалера. Но она – с ним… да, было бы глупо ждать от приятеля Малфоя, чтобы он всю жизнь хранил верность какой-то одной девушке… она – с ним, и это даёт ей право быть своей в их компании. А Эйлин – с дядей Макмиллан, и это делает их подругами. А я – с другом детства Эйлин, с Чарли Поттером. Но от этого наши с Эйлин отношения не стали ни крепче, ни теплее, и меня это не делает своей. Почему же так?.. Почему с этими двумя девушками, которые учатся на других факультетах, ещё и курсом старше нас, у Эйлин более тёплые отношения, чем со мной? Почему, живя со мной в одной спальне вот уже пять лет, она всё же находит более близкими ту же Макмиллан, того же Малфоя? Почему на них она похожа больше, чем на меня?.. Если присмотреться – у неё тот же хитрый взгляд, что у Малфоя, только более глубокий и сильный, будто поток воды по сравнению с порывом ветра. У неё тот же заливистый смех, что у Макмиллан – хотя у Эйлин он проходит быстрее, уступая место спокойствию и серьёзности… будто волны на поверхности воды – и волны на поверхности песка. А что общего у Эйлин со мной? Что она взяла у меня?.. Мы ведь живём под одной крышей вот уже пять лет. Неужели это ничего не значит? И – если это не значит, то что? Как люди становятся близкими, если они могут оставаться далёкими даже после пяти лет в одной комнате? Глава 7. Лето было таким же, как всегда, – душным, скучным и долгим. Может быть, у нашего лондонского особняка – такая особенная магия?.. Лето – не слизеринское время, не наше. А у Эйлин день рождения в самой середине лета... Я долго думала, поздравлять ли её. Каждый раз, когда я думала о ней, меня пробирала злость: она, наверное, где–нибудь со своими Малфоем и Макмиллан, а ещё у неё есть неограниченная возможность гостить у Поттеров! У неё – настоящие каникулы, беззаботные, на свежем воздухе, с её друзьями… а я сижу здесь, общаясь только с Силли, пятое лето кряду… Мне уже домовой эльф становится ближе, чем соседка по комнате! Лучше не думать о том, что единственное во всём мире существо, которое тебя любит, - это домовой эльф. Ещё – Мариус… но его я увижу не раньше сентября. А вот Эйлин может видеть его хоть каждый день! Чем она это заслужила? Чем она лучше меня?! А ведь её приятели наверняка считают её прекрасной и безупречной – интересно, общались бы они с ней, если бы и с ними общение она начала с Инкарцеро? И, когда дряхлый филин семьи Принс приносит мне приглашение на её день рождения, я разрываю письмо, не дочитав, и приказываю Силли убрать обрывки, чтобы я их не видела. Блэки не принимают одолжений. Тем более, что меня бы всё равно не отпустили – на предыдущие её дни рождения не отпускали… И это даже к лучшему. Пришлось бы подарок покупать. А я… В общем, у меня денег нет. Эйлин, бывает, тоже говорит, что у неё нет денег. Она, скромница наша распрекрасная, при этом имеет в виду, что у неё – всего–то! – мешочек с галеонами в тумбочке, ещё один такой мешочек на дне сумки, по горстке сиклей в кармане каждой из мантий и перспектива заработать через пару недель. А у меня денег нет совсем. Вообще. И не было никогда. Новенькие мантии – есть, украшения – сколько угодно, но я всё равно уступаю Эйлин, у которой ничего этого нет. Эта Принс, этот Малфой, даже эта Макмиллан – все они, какими бы нищими ни были их семьи, имеют свои деньги. Принс зарабатывает на зельях и эссе, Макмиллан, надо полагать, берёт у матушки с дядюшкой, а где добывает их Малфой, лучше не думать. Как бы там ни было, у них не просто есть деньги на пустячные расходы – у них есть независимость, которую дают эти деньги. А я – Блэк. Они все, по–хорошему, стоять рядом со мной недостойны! Но я даже шоколадную лягушку себе не могу купить, потому что мне не полагается собственных денег. По мнению семьи, они мне просто незачем – мне ведь покупают и одежду, и принадлежности для школы, и на еду тратиться не нужно… Девушкам из приличных семей вообще деньги незачем – за них платят сперва родители, потом – муж, сами за себя они не платят никогда. Я и не плачу за себя – только смотрю, как Принс и её приятели заказывают себе пирожные и сливочное пиво, и говорю себе, что вся эта гадость вредит и здоровью, и фигуре... и покупают её только маглы неотёсанные, да ещё Принс с Малфоем... Я всё отчётливее осознаю своё одиночество. Первого сентября к Хогвартс–экспрессу я прибыла за десять минут до его отправления. К этому моменту они все уже собрались, перездоровались и переобщались, а Малфой даже успел куда–то влипнуть – он затянул с покупкой школьных принадлежностей до последнего момента, с утра пораньше отправился на Диагон–аллею и затеял там какую–то авантюру. Когда я пришла, Эйлин как раз заканчивала его отчитывать. А я смотрела, как они веселятся, как даже Эйлин едва сдерживает смех, и понимала, что мне не стать частью этой компании. Никогда. * * * Ближе к концу сентября на одной из скучных лекций по Защите Эйлин с заговорщицким видом спрашивает: – Ты уже приготовила подарок Чарли? Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не уронить голову на парту. Через две недели у него день рождения. А у меня, мало того, что нет денег, – я даже не представляю, что ему можно подарить! – Не приготовила, – говорю я и берусь за перо и пергамент. – Принс, я занята, я получаю образование, в отличие от некоторых! Эйлин только хмыкает. Я несколько минут слушаю лекцию – странно, вроде бы она на моём родном языке, а я ни слова не понимаю… вернее, отдельные слова понимаю, но в общую картину они не складываются, хоть плачь. Я даже почти радуюсь, когда Эйлин снова меня отвлекает: – А тебе он тоже уши прожужжал своей «Аналитической Трансфигурацией»? Я помню, он что–то такое говорил... Стоп! Она с моим Чарли общается? – Что значит «тоже»?! – На моём дне рождения только о том и говорил, что она уже в печати, – спокойно отвечает Эйлин. Да, на её дне рождения, на который я не могла попасть. – И нам с тобой ещё повезло, мы учимся не с ним! Абраксас говорит, что и дня не проходит, чтобы Чарли свою Трансфигурацию не упомянул. Если бы вместо «Трансфигурации» была «Дорея», было бы совсем неплохо… – Мы с Клер на выходных идём в Хогсмид, – снова говорит Эйлин. – Хочешь – присоединяйся, заодно и купишь. – Но на этой неделе нет Хогсмида! – Для кого как, – усмехается она. – Для нас – есть! За окном заканчивается сентябрь. Я никогда не была в Хогсмиде в это время – там, должно быть, красиво... А ведь где–то в Хогсмиде живёт Мариус, я так давно его не видела. Ради того, чтобы с ним повидаться, можно и прогулку с Макмиллан вытерпеть. – Что, решилась? – улыбается Эйлин. – Цена вопроса – двенадцать галеонов. Недёшево, конечно, но издание хорошее, и Чарли очень хочет… Двенадцать галеонов! Где я их возьму, у меня же никогда не было ни кната… А ведь у меня всего два дня, чтобы их найти. Меня выручила Силли – даже не знаю, что бы я делала, если бы не вспомнила про неё. Не знаю, кого из моей семьи она упросила, как ей это удалось – но она принесла деньги. Если бы не она, я бы… не знаю, что бы сделала. До чего же всё–таки унизительно – быть зависимой от домового эльфа! Принс, оказывается, тоже общается с Мариусом. Я смотрю, как они разговаривают, и во мне разгорается такая злость, какой раньше и не было никогда… Это мой брат, это я знала его с детства! Какое она имеет на него право? Она, оказывается, и раньше с ним общалась, ещё до того, как мы с ним встретились этой весной. А я и не знала, что он вот уже несколько лет живёт меньше чем в часе ходьбы от Хогвартса. Но почему–то не хочется говорить с ней об этом… придётся ведь признаваться, что он мой брат. Нет, я не стыжусь Мариуса, но всё же… он ведь сквиб… Эйлин переключается на разговор со своей Макмиллан, и я наконец могу поговорить с Мариусом без посторонних. И… почему–то раньше, десять лет назад, нам было намного легче общаться… Он жалуется на постоянно некстати отрастающую щетину – неудобно с ней и жарко, а заклятиями для бритья он, по понятным причинам, пользоваться не может – не Аберфорта же просить. Аберфорт – хозяин этого жуткого заведения, и с ним и Принс, и Макмиллан тоже знакомы, общаются чуть ли не по–дружески. А я смотрю на Мариуса, и мне очень неловко… представитель нашей семьи, благородной, чистокровной, – и в таком месте! Он, кажется, зарабатывает себе на жизнь тем, что поддерживает здесь чистоту, - он, Блэк… Как же страшно всё–таки быть выжженным с родового гобелена… А он ещё говорит, что живёт неплохо, и, если что–то и мешает, то разные такие мелочи вроде отрастающей бороды. Мне очень неловко об этом слушать, но я не знаю, как попросить его закрыть эту тему… – Аргус, мне послышалось, или ты про бритьё говоришь? – это Эйлин. Что это за имя такое, которым они его называют? Да, ему ведь дали новое имя – вернее, отобрали старое, блэковское… А Эйлин тем временем рассказывает ему, что у неё есть какой–то знакомый, для которого эта проблема тоже актуальна, и что маглы во многих вопросах разбираются лучше волшебников, и что она постарается ему помочь. Немного помявшись, добавляет: – Я тебе через Дори передам, хорошо? Что ж тебе самой ему не отдать? Не хочешь лишний раз со сквибом пересекаться, прекрасная наша?.. * * * Мы с Чарли продолжаем отношения. Только теперь я вижу в нём столько недостатков, что просто не представляю, как могла с ним общаться! Ему, кажется, на меня совершенно наплевать. А главное – я снова не представляю, о чём говорить с человеком. Расстаться с ним не дают только весенние воспоминания и надежда на возвращение… хоть чего–нибудь… Может быть, просто нужно переждать, дотянуть до следующей весны? – Вы с Чарли в последнее время такие невесёлые… Ничего не случилось? – спросила Эйлин в конце ноября. – Или просто – прошла любовь, завяли мандрагоры? Мы идём из теплиц. Там было жарко, влажно и душно, я очень жалела, что надела тёплую мантию – а теперь так же жалею, что не надела зимнюю. После урока Гербологии ноябрьские сумерки особенно унылы, промозглы и безрадостны – урок тоже был скучным, но там, по крайней мере, я не мёрзла. Греть руки, пряча их в рукава, считается вопиюще дурным тоном, но сейчас меня никто не видит. Тёплые перчатки я забыла в спальне, а защитные, для Зелий и Гербологии, совсем не греют. Эйлин ещё перед уроком предложила мне свои и этим только испортила настроение – лишний раз напомнила, какие у неё руки изящные, даже её перчатки на меня малы… – Люблю такое время, – говорит Эйлин, не дождавшись ответа. – Когда ещё не зима, но уже не осень, и уже не день, но ещё не вечер. – Унылое, холодное, хмурое и бесцветное время, – отвечаю я. – Тебе под стать. На общем тусклом фоне она действительно выглядит безобразно уместно. Чёрные волосы на чёрной мантии, бледное лицо, серые глаза… даже тёмно–зелёные полосы на её шарфе добавляют безрадостности - такие болотные. Деревья – голые и безжизненные, озеро даже отсюда кажется ледяным, небо давит своей серостью, и настроение соответствует. Сказочное весеннее время кажется таким далёким – даже не верится, что оно было, и мне почти до слёз жаль, что я не ценила, не замечала всех красок и тепла… До чего же уныло и мерзко. – И хоть бы кто–нибудь согрел! – говорю я. Эйлин, вместо того, чтобы как–то поддержать, только хмыкает в ответ: – А ты сама многих греешь? Потрясающе. Кого мне греть, спрашивается? Вместо любимого – какой–то чужой, равнодушный тип, вместо настоящей подруги – эта мрачная Принс! Всю дорогу к слизеринской гостиной мы молчим. Я смотрю на Эйлин и понимаю: той маленькой девочки, которая когда–то играла на пианино в пустой холодной комнате, которая объясняла мне первый закон Голпалотта, больше нет. Она ушла безвозвратно, так же, как ушла эта весна, оставив вместо себя далёкую и холодную девушку с глазами того же цвета, что и ледяное, неприветливое хогвартское озеро... * * * Это место совершенно глухое и безлюдное, про него, наверное, мало кто знает – я, например, узнала совершенно случайно. Локхарт шёл навстречу, я хотела укрыться в нише – а она оказалась более глубокой, чем казалась, а потом оказалась проходом. Проходом в небольшой зал с низким потолком и без окон. Здесь на каменном полу лежит ковёр – впервые за пять лет вижу в Хогвартсе ковёр не в спальне. Стены задрапированы светло-коричневой тканью – тоже крайне непривычно для этого замка. Но больше здесь нет ничего примечательного, и я уже хотела уходить, когда – снова совершенно случайно – увидела, что я здесь не одна. В дальнем углу, в тени, на низком диване, по цвету сливающемся со стенами, о чём–то беседуют Чарли с Эйлин. Не в Большом зале, не в окружении приятелей – одни. Они говорят вполголоса, сидя вплотную друг к другу. Так увлеклись своим разговором, что совсем меня не заметили. Наверное, не рассчитывали, что это место кто-то найдёт, - а ведь им, наверное, гораздо легче заметить меня, чем мне их. Вот, оказывается, и Локхарт пригодился, – если бы не он, я бы и не узнала, что эти двое секретничают у меня за спиной. А может быть, не в первый раз? И… не просто разговаривают?.. И сколько ещё у них секретных комнат и мантий-невидимок, о которых не нужно знать посторонним?! Я знаю, что Эйлин дружила с Чарли ещё до того, как я с ним познакомилась. Она знает его лучше, чем я, знает его предпочтения. Она видится с ним на летних каникулах, пока я сижу взаперти. Но этого ей мало, теперь она ещё и откровенничает с ним в укромном месте! Даже когда они переговариваются в компании, мне неприятно, – а сейчас они наедине, и разговор у них, кажется, весьма серьёзный. Чарли, нахмурившись, что–то ей рассказывает, она внимательно слушает, кивает, время от времени что–то уточняет… Я не знаю, что делать, – то ли подойти и накричать на обоих, наслать какие–нибудь чары посильнее, то ли… Они ведь ничего особенного не делают – просто сидят и разговаривают… спрятавшись ото всех! Чарли умолк, и теперь Эйлин что–то ему говорит – медленно, подбирая слова, как подбирает ингредиенты для зелья. Что же за зелье ты затеваешь, Эйлин Принс? Уж не приворотное ли? Ядовитое, зачаровывающее и завлекающее зелье, состоящее из плавных взмахов ладоней и хлёстких поворотов запястий, из быстрых, цепких, пристальных взглядов колдовских серых глаз, из лёгких улыбок и крохотных задушевных поступков, из вот таких тайных разговоров… По отдельности, казалось бы, ничего особенного, но вместе эти ингредиенты дают совсем другой эффект… вот я и поняла первый закон Голпалотта, который когда–то объясняла мне девочка в слишком широкой мантии. Почему они ведут свой разговор так тихо, даже в этом безлюдном месте? Какие там у них секреты?! Чарли говорит с жаром, но негромко – я не могу расслышать слов. Эйлин задумчиво наматывает на запястье свою косу, похожую на упитанную змею. Кивает, смотрит в пол, потом поднимает лицо к Чарли и резко что–то произносит. От её слов, которых я не слышу, он чуть ли не подпрыгивает и начинает говорить ещё яростнее, размахивая руками – но всё так же тихо. Она отворачивается и потирает переносицу – с тем же усталым видом, с которым доказывает свою правоту мне. Я разворачиваюсь и иду в нашу с Эйлин комнату, ничего не видя перед собой, а внутри разгорается пламя, мне жарко, и душно, и нечем дышать. Я хожу по комнате, не в силах дождаться, когда же вернётся эта дрянь, когда же наобщается с моим Чарли! Наконец–то дверь открывается, заходит Эйлин. Как всегда, спокойная, только немного хмурая. – Что, Принс, – говорю, – свидание не удалось? Она приподнимает бровь. Такая невозмутимая! – Я только что видела, как ты разговаривала с моим Чарли! Эйлин удостаивает меня мимолётным взглядом и тут же отворачивается, – а я окончательно теряю самообладание от этой её невозмутимости. Эйлин кладёт сумку на её место на сундуке, снимает и аккуратно вешает на плечики форменную мантию, присаживается и расстёгивает туфли, - всё то же, что и каждый день, возвращаясь в нашу спальню. А сколько их было, таких каждых дней?! Тайком уединялась по углам с моим Чарли, неизвестно чем с ним занималась, потом шла в нашу спальню, как ни в чём не бывало, расстёгивала туфельки, спокойно, рассудительно, дери её дракон! – Принс! Она поворачивает ко мне лицо, приподнимает бровь. – Принс, тварь ты проклятая, как ты смеешь лезть куда не просят, как ты смеешь отнимать у меня моё!!! Забери свои грязные лапы из моей жизни, пока я тебе их не оторвала!!! Я сама себя не слышу, ничего не вижу перед собой. Ничего нет – только ярость, ненависть, гнев, они рвутся наружу, жгут, разрывают… ничего нет – кажется, даже меня самой нет, только эта ярость… и ещё – пустота. Я хватаю воздух ртом, как будто долго бежала, и пытаюсь отдышаться, а снизу вверх на меня смотрит Эйлин Принс. Какие же у неё глаза огромные… Я, будто только что проснувшись от тяжёлого сна, смотрю в них, и… И меня вдруг касается странное, сильное, холодно-липкое чувство... непоправимого. Будто я сделала что-то… непростительное?.. Я отступаю на шаг и всё ещё смотрю на неё… Несмотря на обжигающую ярость, на испепеляющую опустошённость, на эту странную, смутно знакомую непоправимость, – я не могу не… да никто не смог бы не залюбоваться Эйлин Принс, когда она поднялась. Даже не встала, а взлетела с пола, вскинула голову – прямая, стройная – и только если смотреть ей в глаза, можно понять, в каком ужасе была она пару мгновений назад. – Если ты хочешь поговорить со мной – я к твоим услугам, – говорит она очень ровным голосом. Медленно снимает туфли, убирает их под кровать – так же, как всегда. – Только… тебе придётся подождать… – она разглаживает покрывало на своей кровати, поправляет стопку книг на тумбочке – так медленно, страшно спокойно. – Когда ты на меня кричала… мне на лицо твоя слюна попала. Так что… я сначала умоюсь, а потом уже отвечу на твои вопросы, – она выравнивает стопку книг на своей тумбочке. – Видишь – зря ты так кричала, тебе самой же от этого хуже… хотя бы потому, что придётся ждать. Эйлин оглядывает свои вещи – не находит ничего, что нужно приводить в порядок, и, очень ровно, очень прямо держа спину, уходит в душ. Она такая спокойная и невозмутимая, такая уравновешенная… троллева стерва, она специально, что ли, так делает?!.. Я снова пытаюсь отдышаться. Смотрю на свою руку. Оглядываюсь, будто только что проснулась. Под дверью душа растекается какое–то пятно. Блестят осколки стекла… нет, хрусталя… Это был хрустальный флакон с моим бальзамом для волос. Подарок Эйлин к моему дню рождения. Это его я только что бросила в дверь душа… Я и раньше... он и раньше падал, Эйлин ещё сердилась, что я не умею бережно к вещам относиться… только раньше он не разбивался… Я уже предчувствую, как она будет ворчать, эта чистюля и аккуратистка, выволочку устроит, что я… Открывается дверь, Эйлин выходит, посвежевшая, с влажными волосами возле лица. Смотрит на меня, делает шаг вперёд… и вдруг резко вздыхает. Она стоит возле двери, не двигаясь, и смотрит на пол. Потом осторожно разворачивает к себе левую ногу – по белому чулку расползается красное пятно. Наконец–то с неё хоть немного сходит эта невозмутимость. Эйлин шипит, начинает снимать чулок, морщится и осторожно ставит ногу на носок. – Вот видишь, как вредно бросаться вещами? – говорит спокойно и терпеливо, как с ребёнком разговаривает. – Теперь тебе опять придётся ждать – пока я себя в порядок приведу. Ты уже могла бы получить ответы на свои вопросы, а вместо этого стоишь и накручиваешь себя, и ещё сильнее злишься. А злиться – это очень неполезно. Я–то ногу заживлю, а вот твои нервы трудно будет восстановить. Она направилась было к своей сумке, но на полпути остановилась, поморщилась, подтянула её к себе Манящими чарами. Из–под её ноги по серебристо–зелёному ковру ползёт красное пятно. Сначала я приняла его за тень – но оно растёт, и я не могу оторвать от него взгляда, хоть мне и жутко осознавать, что течёт её кровь, по капле вытекает её магия, её жизнь… Эйлин очень бледная, она держится за стену, но продолжает: – За то время, что я капитаню, мне приходилось учить уму–разуму младших слизеринцев, которые требуют к себе внимания, как к королям, младших рэйвенкловцев, у которых любопытство лезет из ушей, младших хаффлпаффцев, которые всего на свете боятся, и младших гриффиндорцев, которые не боятся ничего. Но даже все эти дети, вместе взятые, не вызывали столько треволнений, сколько вызываешь ты. Подумай, пожалуйста. Хорошо подумай. Я торопить не буду, мне ещё осколки из ноги вытаскивать и кровь с пола убирать. Эйлин садится там же, где стояла, – прямо на пол. Она ещё бледнее, чем обычно, и перед тем, как заняться своим порезом, смачивает какой–то жидкостью кусочек ваты, осторожно к нему принюхивается и только после этого подтягивает к себе ногу. Комнату охватывает сильный, резкий запах. – Это ещё что?.. – я спрашиваю негромко, но Эйлин всё равно отвечает: – Нашатырный спирт. Чтобы сознание не потерять. Не приведи Мерлин, в твоём присутствии… Я не знаю, то ли стоять мне, то ли сесть, не знаю, куда девать руки и куда девать себя. Крупные красные пятна на светлом зелёном ковре выглядят пугающе – яркие, такие чужеродные, неправильные. Я стараюсь не смотреть – мне не по себе… я же не виновата, что Принс не смотрит, куда ступает! Я не знаю, куда девать глаза, бросаю взгляд на Эйлин – а она как раз вытащила из ноги осколок хрусталя… надо же, какой острый и длинный, таким стопу можно и насквозь проткнуть. У меня уже голова кружится, и ноги не держат… А она только закусывает губы, обрабатывает свою рану так методично, умело, быстро, но без лишней суеты, и даже как–то буднично – точно так же, как готовит хорошо знакомые ей зелья. От этой её методичности и будничности мне становится жутко – гораздо более жутко, чем от вида крови на ковре и на её руках. Ей, наверное, не раз приходилось обрабатывать раны?.. Вот и зелья у неё наготове… Чем же она занимается там с Малфоем?! Наконец Эйлин поднимается, осторожно наступает на ногу, вполголоса говорит что–то вроде «дальше само заживёт». Незнакомым мне замысловатым движением палочки собирает в одну кучку осколки, долго и вдумчиво убирает с пола кровь. Специально, что ли, время тянет?.. – Принс, сколько можно возиться? – Столько, сколько нужно. Это кровь, её просто так оставлять нельзя. Мне остаётся только прикусить язык. Будь она хоть трижды невыносимой Принс, но она – волшебница и слизеринка, она знает, о чём говорит. – Так о чём ты хотела поговорить? – спрашивает она. На ковре – ни пятнышка, о произошедшем ничего не напоминает, Эйлин спокойна так же, как всегда, – только немного бледнее обыкновенного. Она осторожно, слегка прихрамывая, подходит к своей кровати, усаживается. С каким–то отрешённым видом наматывает косу на запястье – так же, как… как всего час назад, при разговоре с Чарли. А я уже выдохлась. Сил нет никаких, и желания что–то обсуждать тоже нет, – и она ведь меня запросто переспорит… – О Чарли, – говорю я. – О чём вы там шепчетесь по углам? Кости мне перемываете, да? – Можно и так сказать, – отвечает Эйлин. Даже не попыталась возразить! – Дори, я знаю Чарли как очень хорошего человека, и он не заслуживает того, чтобы об него вытирали ноги. Если бы вам было хорошо вместе, я бы только порадовалась за вас обоих. Если вы решите, что вам будет хорошо по отдельности – это тоже будет нормально. Но сейчас вам плохо вместе, и это, по меньшей мере, неправильно. Не мучь его, а? – Я его мучаю?! – А как ещё это назвать? Вечно ты чем–то недовольна, постоянно в чём–то его обвиняешь… – Это он тебе нажаловался? – Он не жаловался, Дори. Он спрашивал, что у тебя могло случиться и не он ли тебя обидел. Говорил, что ему ты ничего не объясняешь… – Вообще–то, наши отношения касаются только нас двоих! Как Мантию прятать – так все вокруг посторонние, а про нас откровенничать – это пожалуйста! – А ему не пришлось вдаваться в подробности. То, что ты придираешься к каждой мелочи и постоянно грубишь, я и так вижу! И вижу, как ты его отчитываешь в присутствии всего его курса. Ты представляешь, как это унизительно – когда тебя оскорбляют на чьих-то глазах? – А ты его, значит, утешала?! И как, успешно? – Я всего лишь попыталась донести до него, что ему не нужно винить себя во всех мировых катастрофах и твоём вечно гадком настроении! Он, если ты вдруг помнишь, в этом году заканчивает Хогвартс. Ему ещё ЖАБА сдавать и на работу устраиваться, у него и так полно поводов нервничать, а ты ему их добавляешь! Он уже не знает, как тебе угодить, чтобы ты не была такой угрюмой! – А может, просто подумать, что по отношению к его девушке у него есть какие–то обязанности?! Мы с ним видимся всего два раза в неделю… – …потому, что мы на разных курсах и на разных факультетах, у нас расписания не совпадают… – Хотел бы – придумал бы что–нибудь! Он постоянно чем–то занят – чем угодно, только не мной! – В следующем году сама поймёшь, чем он занят! На последнем курсе сумасшедшие нагрузки, особенно если хочешь доучиться не абы как! Он хочет достойно сдать экзамены, чтобы после школы найти себе подходящее место, чтобы деньги зарабатывать, чтобы семью обеспечивать. Он же ради тебя старается, Дори!.. – Да он за всё время, что мы вместе, только раз мне цветы подарил! Да и то… Эйлин выпрямляется, расправляет плечи, её глаза становятся ледяными. Говорят, глаза – зеркало души. – Цветы тебе Локхарт исправно обеспечивал, – говорит она. – Почему ты с ним не осталась, если так цветов хочешь? Почему я с Локхартом не осталась?.. Это спрашивает человек, который меньше года назад в этой же спальне успокаивал меня после того, как… она это хоть помнит?! - Ты отлично знаешь, почему!!! – не выдерживаю, бью кулаком по стене. Боль возвращает меня в чувство… а Эйлин смотрит, как я ухватилась за руку, без малейшей капли сочувствия. - Захотела видеть рядом с собой человека, а не павлина? Правильно захотела! – продолжает. – Вот только и относиться к человеку надо по–человечески, а не требовать, чтобы он хвост распускал! Ты вообще отдаёшь себе отчёт в том, что цветы стоят денег и что деньги просто так не достаются? А если и достаются, то есть множество способов потратить их с большей пользой! – По–моему, у Поттеров денег достаточно, ему, по–хорошему, и работать не обязательно! А он, наверное, думает, что я от него уже никуда не денусь, можно и расслабиться, ни во что меня не ставить! Мне кажется, что Эйлин сейчас накричит на меня. Но – нет: Эйлин Принс – вся из себя правильная, хладнокровная, она голос не повышает! – Если бы ты знала, – произносит она, – как я жалею, что вас познакомила! * * * Эйлин сидит прямо на полу, перед ней – ящик с разноцветными бутылками и флаконами. Волосы у неё уже такие длинные, что касаются пола, когда она поднимает голову. Блестящие, совершенно прямые и гладкие. – Родителям – есть… – ворчит она под нос, сверяясь с каким–то списком, – дедушке, бабушкам… – она отодвигает несколько флаконов в угол ящика. – Подарки к Рождеству? – Угу… – отвечает, не поднимая головы от своего списка. – Абраксасу – есть, Клер – есть, – сразу четыре зелья отправляются в соседний угол. Эйлин в очередной раз отводит за спину прядь волос, которые упорно спадают вперёд. – Крису, Грегу, Венди, Феликсу, Чарли… Ещё три бутыли и два флакона перемещаются в угол, и я смотрю на оставшиеся пять подарков, пытаясь угадать, какой из них – мой. Хорошо, если это опять будет бальзам для волос… Эйлин хорошо, у неё волосы такие гладкие, что не спадают даже, а струятся. А она ещё и делает вид, что недовольна, отбрасывая их с лица. – Маме Клер, маме Чарли, Аберфорту, Аргусу, Кеттлберну. Так, теперь… Я смотрю, как Эйлин упаковывает зелья, прикладывая к каждому из них свиток пергамента. Кое–чего я не понимаю. – Эйлин, – я стараюсь держать себя в руках. Может, она просто забыла. – Ты никого не пропустила? – Я сто раз всё перепроверила, – отвечает она. – А что? – По–моему, ты кое–кого не назвала, – всё ещё спокойно говорю я. – Дядю Клер не назвала, потому что его лично поздравлю, – она уже упаковала все зелья, – ребятам из команды и подарок организую командный. А больше я никого не планировала поздравлять. Эйлин выходит из комнаты с ящиком под мышкой, оставив список на своей кровати. Я просматриваю его несколько раз, но своего имени так и не нахожу. Наверное, лучше напомнить, а то потом ещё извиняться будет… Ничего, я не буду на неё сердиться. Разве что чуть–чуть, для профилактики. Наконец–то она вернулась! Ну, сейчас я с ней поговорю. – А про свою соседку по спальне ты не забыла? – спрашиваю я, предвкушая, как самоуверенная и невозмутимая Принс сейчас начнёт смущаться, оправдываться… – Не забыла, – отвечает Эйлин. – Видишь ли, Дори, – она говорит как будто через силу, но необыкновенно твёрдо, она вытягивается вперёд и вверх, – у меня нет. Ни малейшего. Желания. Делать подарки тому, кто мучает моего друга. Она смотрит прямо мне в глаза, она прямая и натянутая, как струна, и мне хочется сделать ей больно, и я понимаю, что это не в моих силах. – Ты можешь кричать на меня, сколько угодно, – до какого же предела можно натянуть эту струну? – ты можешь меня ударить, ты можешь сделать всё, что угодно. Но я буду делать то, что считаю верным, Дори, – она говорит негромко, но так отчётливо, что никакой крик не отдавался бы в ушах сильнее, она становится всё твёрже, и я понимаю, что ошиблась со сравнением – струна, натянутая настолько туго, давно бы лопнула. – Мне ты можешь говорить что угодно, поступать как угодно – я стерплю. Но я не буду терпеть, когда с моими друзьями обращаются так. Эйлин – сильнее меня. Её ледяное спокойствие выше моей самой испепеляющей ярости… и если бы кто–то знал, какой бессильной, какой жалкой перед ней я себя чувствую! – Пытаешься управлять мной, да? Пытаешься меня учить?.. Ты думаешь, я не смогу тебе ответить, Принс? – я пытаюсь говорить так же невозмутимо, как она, и мне мерзко от того, что я подражаю ей, а ещё более мерзко – от того, что мне это не удастся! – Думаешь, тебе всё можно? Думаешь, с тобой никогда ничего не случится?! Да что ты о себе возомнила, Принс, стерва ты распрекрасная! Ты не знаешь, как это действует на нервы, как это убивает – быть рядом с таким человеком! Да хоть бы раз ты на меня накричала. Хоть бы раз ты изобразила, что мои слова до тебя доходят! Ты всё и всех понимаешь – но ты хоть когда–нибудь пыталась понять меня? Тебе нравится делать человека жалким, да?! Ты думаешь, я на твоём фоне потеряюсь, думаешь, что ты лучше, ты выше меня? Да если бы ты знала, как это изводит – когда рядом с тобой кто–то настолько бесподобный!!! Добрый и понимающий для всех, кроме тебя! Я глотаю воздух, и ноги еле держат меня. Эйлин смотрит прямо мне в глаза, и я заранее знаю, что не выдержу её взгляда. А потом она вынимает палочку – я тут же выхватываю свою, путаюсь в складках мантии, чуть не плачу от бессилия – а Эйлин… она не нападает. Она всё так же смотрит на меня, медленно кладёт свою палочку на свою кровать. Делает шаг в сторону от неё. Ещё шаг. И ещё. – Вот, – говорит она. Поднимает руки. – Делай. Что хочешь – делай. Твоё коронное Секо? Или, может, Круцио? Аваду? Жалящие чары? Адское пламя? Или банально – без палочки, руками? Прошу. Ты же этого хочешь? Она знает. Знает, что я слабее, что я ничего не смогу сделать! Знает, как растоптать меня, обезвредить, уничтожить… она всё знает, эта Принс. – Ненавижу тебя, – и за её невозмутимость, её спокойный, холодный взгляд, за её гладкие волосы и тонкие руки, за это её умение всё понять, всем пойти навстречу, всегда всё делать правильно! – Ненавижу! – а особенно – за то, что она видит мою слабость, – ненавижу… …и всё, на что я сейчас способна, – это просто держаться на ногах, когда так хочется упасть… …и она даже сейчас поступает единственно верным образом. Не утешает. Не добивает. Просто выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Просто оставляет мне возможность не полностью потерять лицо – и в этом её победа. Смилостивиться над врагом – это, наверное, самый верный способ победить. Глава 8. Во втором семестре шестого курса у нас начинаются уроки аппарации. Я стою под хмурым небом Большого зала, стараясь не смотреть в окно, за которым снова всё никак не настанет весна, и слушаю объяснения преподавателя. Если бы можно было обойтись только ими, было бы так просто… Эйлин стоит слева от меня – как всегда, в нелепой широкой мантии, с гладкими волосами и прямой осанкой, такая сосредоточенная и внимательная. Эйлин, ради Мерлина, – будь человеком, дай мне хоть в чём–то тебя превзойти! У тебя и так есть всё, чего только можно пожелать, – друзья, увлечения, это твоё понимание, как нужно поступать… дай мне хотя бы научиться аппарировать раньше тебя… Но она и в этом меня обошла. Эйлин Принс – воплощённое, недостижимое совершенство. Она едва ли не первой смогла аппарировать, не расщепившись, – с таким видом, будто делала это всегда! Не на первом занятии, и даже не на втором, но первой среди всех нас, а главное – раньше меня! Я помню, как училась – вернее, не училась – летать на метле: просто села и полетела. А Эйлин просто взяла и аппарировала. А потом ещё раз. Я даже не представляю, как ей это удаётся! Эйлин Принс понимает – наверное, это и есть то, о чём она говорила: главное – понять. Аппарацию не выучишь по учебникам – для этого нужно шесть лет учиться понимать. Эйлин не просто превзошла меня – она оставила меня позади… и если бы только кто–нибудь знал, насколько это унизительно. Она снова аппарировала – прямо у меня над ухом! – Обязательно так делать?! – возмущаюсь я. – Я чуть не оглохла! – А ты думала, что аппарируют бесшумно? Тебя кто–то обманул! – за эту ехидную усмешку придушить хочется. – Боишься оглохнуть – пользуйся камином! Эйлин Принс способна научиться чему угодно в кратчайшие сроки, если ей это очень нужно. Зачем же тебе так нужно аппарировать, Эйлин?.. На следующий день, когда я просыпаюсь, её нет в нашей спальне. Нет её и весь день – ни в лаборатории, ни в библиотеке. А к вечеру она появляется, как будто и не исчезала никуда. Сказать, что она довольна, – ничего не сказать. По вечерам в нашей комнате я смотрю на неё и не узнаю… разве с этой девушкой я делю спальню вот уже шестой год? Я и не заметила, когда же она повзрослела, – теперь её движения более мягкие, более складные. Я не заметила, когда Эйлин стала спать в мужской рубашке – она велика на неё, как и её мантии, но, в отличие от мантий, подчёркивает её стройность… Эйлин её не застёгивает, только закатывает рукава и запахивает на груди, притягивает её воротник к лицу и вдыхает чей-то запах, близкий ей, недоступный мне… По утрам, стряхивая сон с ресниц, так сладко потягивается – будто большая кошка – тянется вверх всем телом, а потом легко, невесомо поднимается-взлетает с кровати, ступает плавно, и так женственно проводит рукой по волосам. Они струятся по её узким плечам, спадают ниже талии, а Эйлин улыбается чему–то своему… Я ненавижу её. Это гнусно – ненависть выжигает изнутри, разрушает. Это отвратительное чувство. Умом я это понимаю, но ничего не могу с этим поделать. Я ненавижу Эйлин Принс. И этот счастливый вид, и её тонкие руки и чистое лицо, и её способности к зельям, и к аппарации, – всё то, в чём она меня превосходит! У неё даже волосы длиннее, чем у меня… Длинные и гладкие. И никакие бальзамы ей не нужны. Даже расчёсывать не нужно, пальцами провела по этой волне – вот и причёска готова. Длинные чёрные волосы – это очень красиво. «Изменить черты лица – это не в моих силах» - сказала когда-то Эйлин. – «А вот иметь хорошие волосы…» Хорошие. Хорошие у тебя волосы, Эйлин... У тебя вообще много хорошего появилось за эти шесть лет. На очередном занятии по аппарации я внимательно за ней наблюдаю – она стоит впереди и слева от меня. Вот её лицо становится таким же сосредоточенным, как каждый раз перед аппарацией. Она ведь неделю не тренировалась, могла и позабыть, как это правильно делается… А я сжимаю палочку в руке. И что–то шепчет мне: нет, не делай этого, это неправильно, это непоправимо… но перед моими глазами – она, Эйлин Принс, прекрасная и недостижимая. Что же в ней есть такого, чего нет во мне?.. – Секо! В этот момент Эйлин аппарирует. На том месте, где только что она стояла, что-то чёрное падает на пол. Её коса, перевитая синей лентой. Похожая на упитанную змею. Я чуть не засмеялась своей мысли: теперь эта змея обезглавлена!.. Многим из нас не посчастливилось расщепиться. Кто–то на несколько секунд оставался без руки или ноги, и, по сравнению с этим, лишиться волос – совершенно безобидное происшествие. Ещё не все заметили – кажется, даже сама Эйлин не поняла, что произошло. Она стоит там, где обычно находится преподавательский стол, и недоуменно, очень медленно проводит пальцами по коротким–коротким волосам, которые справа длиннее, чем слева. Первым заметил это декан Гриффиндора, а потом уже наш декан. Посмеиваясь, они подходят к Эйлин и в два голоса принимаются ей объяснять, что они, конечно, понимают, насколько обидно потерять такое украшение, но вернуть его на место, к сожалению, не выйдет – не будут же они крепить по одному волоску. Она, с совершенно круглыми глазами, медленно кивает, всё ещё касаясь пальцами короткого, рваного края волос, и Дамблдор ободряюще ей улыбается, а Слагхорн отходит к двоим рэйвенкловцам – они, кажется, в его клубе. Теперь у Эйлин волосы не достают и до подбородка, свисая неровными прядями – так и нарочно не искромсаешь. Очень непривычно смотреть на неё с такой причёской… если это можно так назвать. Я понимаю, что нужно вести себя так, будто я ни при чём. Но единственная моя мысль – что же я наделала. Что же я наделала! Теперь я единственная девушка на нашем курсе, у которой длинные чёрные волосы. Это красиво. И я превосхожу Эйлин Принс! Именно этого я и добивалась! Так где же положенная радость, откуда это чувство опустошенности?.. Многие уже заметили, и… вряд ли наши однокурсники упустят повод посмеяться над Принс, - не одной же мне она досаждает своими успехами! Она, видно, и сама это поняла – с неё наконец–то сошло оцепенение, и она разворачивается и вылетает из Большого зала. Больше в этот день я её не вижу. «Бедная серая мышка» – говорю я себе за ужином – «наверное, забилась в какую–нибудь норку, где ей и место, и плачет» – и от этой мысли мне становится не по себе – возможно, это уже слишком… Но всё–таки – куда же она подевалась? Даже ночевать не пришла… Утром, после завтрака, я подхожу к Крэббу и Гойлу: – Вы не видели Принс? Они так на меня посмотрели, как будто я пришла одолжить панталоны их бабушек. – Дори, – говорит один из них, – мы тут разговаривали. А ты пришла, перебила. Не поздоровалась даже. Некрасиво. Он меня ещё и отчитывать будет?! – Спроси у Клер, – говорит второй, и они возвращаются к своему разговору. Несомненно, более важному, чем тот факт, что их ненаглядная Эйлин куда–то задевалась! За обедом её тоже нет. – Конечно, видела, – говорит Макмиллан, – на этой неделе – каждый день! И восемь лет перед этим. Или девять? – А вчера после обеда? И сегодня? Она пускается в пространные разглагольствования о природе, погоде и гоблины её разберут, о чём ещё. Я снимаю с Хаффлпаффа десять баллов – за неумение прямо ответить на вопрос – и это немного меня успокаивает. Будь на её месте кто–то другой, я бы снимала баллы, пока не узнала ответ или не свела факультет к нулю. Но общаться с Макмиллан – себе дороже, тем более, что Эйлин от этого не появится. Я пытаюсь расспросить кого–нибудь из её, с позволения сказать, команды, но вся эта мелюзга в лучшем случае разбегается. В худшем – начинает меня донимать, и тут уже снятием баллов не отделаешься. Я не знаю, как с ними справляется Эйлин, но мне приходится спасаться бегством. Мне, Дорее Блэк! А всё Эйлин виновата! Чему она их учит, в конце концов! Но всё же – куда эта негодяйка провалилась? Может, её там уже где–нибудь прикончили, а меня потом по разбирательствам затаскают! Но хуже всего – Малфой. Он весь день смотрит на меня так, будто обо всём догадывается. – Где и чем занимается Эйлин, тебя не касается, – говорит он мне вечером, вполголоса, сквозь зубы. – Если понадобится, мы все подтвердим, что и вчера, и сегодня её видели. А попробуешь устроить ей проблемы – они появятся у тебя. Доступно? Утром в понедельник я, как обычно, просыпаюсь за два часа до завтрака, чтобы успеть привести себя в порядок. Эйлин всё нет. Если и на завтрак не явится – отправлюсь прямиком к директору! Мне, конечно, влетит, что не подняла тревогу сразу, но ей влетит сильнее. Может быть, её даже исключат из Хогвартса, и тогда мне ни с кем не придётся делить ни спальню, ни внимание… никто не будет тянуть из меня душу нравоучениями… Может быть, стоит уведомить директора не после завтрака, а до него? Но тут дверь открывается. Входит Эйлин. И что ей стоило немного задержаться! – Принс, ты где была?! – спрашиваю я. Она выглядит просто неприлично бодрой для утра понедельника и просто безобразно невозмутимой. – Бегала с Крисом, – отвечает она как ни в чём не бывало. Крис – это, надо полагать… Гойл? Или Крэбб? – Там ещё сыро, но бегать уже можно. Если поначалу у меня и были какие–то угрызения совести, то теперь – да ни за что. Я из–за неё чуть с ума не сошла! А она болталась неизвестно где, а теперь делает вид, будто сидела в библиотеке или вышивала по шёлку! Эйлин подходит ближе, и я понимаю, что она хотя бы не обманывает – и в самом деле бегала. – Прими душ немедленно, иначе я задохнусь! – Побегала бы с нами – не была бы такой занудой! А ведь на улице не то, чтобы холодно, но ещё и не жарко, и грязь, и местами снег ещё лежит! Делать им нечего! Совершенно безумная компания... Зато я наконец–то могу расслабиться и заняться собой. Расчёсывать волосы серебряным гребнем, переплетать прядки, вдевать в них шпильки – это очень женственно. Это красиво. И я теперь – бесспорно, самая привлекательная, а Принс теперь – совершенно никакая. Допустим, на выходные она спряталась от косых взглядов и насмешек, но дальше–то прятаться она не сможет! Я ещё на неё посмотрю, и все посмотрят… А на этот раз она почему-то не стала задерживаться в душе. Вот она уже выходит своей летящей походкой, на ходу просушивает волосы. Подходит ко мне и бесцеремонно отодвигает мои шпильки. – Подвинься, Рапунцель, – Эйлин садится прямо на туалетный столик между мной и зеркалом. – Смотри, что сейчас будет! Она просто проводит расчёской по волосам – пару раз с одной стороны, пару раз с другой. Встряхивает головой и пропускает чёлку сквозь пальцы. И вот у неё уже готова причёска! Её волосы ещё короче, чем позавчера, но их край ровный. На концах они слегка завиваются вверх, возле лица немного длиннее, чем сзади, оставляя шею открытой. Отчётливая прямая линия продолжает линию подбородка, и её лицо выглядит строгим, запоминающимся, более взрослым. Или это не только со стрижкой связано?.. Что–то ещё в ней изменилось, вот только что? Когда долго видишь человека, его внешность становится настолько привычной, что, когда что–то меняется, он открывается с новой стороны и становится почти неузнаваемым. Я не хочу этого признавать. Не хочу, не могу, не буду! Но факт остаётся фактом – Эйлин Принс с этой невозможной, чуть ли не мальчишеской стрижкой выглядит неплохо. Да что там – очень мило она выглядит. Очень необычно. Раскованно. Просто поразительно. Её профиль такой трогательно–тонкий и одновременно отчетливый и сильный, невозможно живой… жизнь льёт из её лица через край, она находится в самом центре жизни, она сама – и есть жизнь! И за завтраком все будут смотреть на неё. Наверное, ещё и комплиментов наговорят! А кроме того… – Три минуты – и волосы вымыты, ещё две – и причёска готова! – она поворачивается из стороны в сторону перед зеркалом и улыбается самой малфоистой улыбкой. – Столько времени экономится! Какая прелесть это расщепление. Она быстро одевается, подхватывает свою жуткую сумку. Перед тем, как снова удалиться неведомо куда, задерживается перед зеркалом и поправляет пару прядок. – Знаешь, на самом деле я ненавидела эти патлы, – говорит она уже в двери, – с ними столько мороки! Я ещё несколько раз машинально провожу расчёской по волосам, а затем отбрасываю её и впиваюсь ногтями в ладони. Принс и здесь меня обошла! Насколько она меня обошла, можно заметить уже за завтраком и после него, на уроках. Даже преподаватели обратили внимание. Это превзошло все ожидания – я только и слышу, как ей идёт её новая стрижка, насколько это смело и своеобразно… Эйлин выглядит совершенно раскрепощённой и донельзя довольной. На меня никто внимания не обращает. А у меня, между прочим, новые шпильки, рубиновые, которые стоят больше, чем все наряды Эйлин, вместе взятые! А за обедом к нам подходит мой Чарли. И я почти успокаиваюсь – это же Чарли, такой родной, такой милый… – Привет, Эйлин! – говорит он. – Ты подстриглась? Эйлин сначала запрокидывает к нему голову – так, что он видит её лицо вверх ногами – и тут же вскакивает, сияет улыбкой: – А что, так заметно? Её короткие волосы захлёстывают лицо, Эйлин отмахивается от них, её глаза блестят, она улыбается Чарли, моему Чарли! – Ещё как заметно! – он тоже улыбается. – Тебе очень идёт, здорово выглядишь! Она смеётся, склонив голову набок. Я откладываю вилку, подавив горячее желание воткнуть её кому–нибудь из них в руку, и по возможности сдержанно интересуюсь: – Я вам не мешаю? Чарли наклоняется ко мне, обнимая за плечи: – Ты тоже отлично выглядишь, солнце, – его дыхание возле щеки - тёплое, как препарированные внутренности. – Эйлин, а как же ты решилась? У тебя же такие красивые волосы были. Нет, они и сейчас красивые, просто их меньше… – Да это меня так удачно расщепило! Ума не приложу: уже прилично аппарировала, а тут вдруг ни с того ни с сего… – Первый раз слышу, чтобы при расщеплении волосы отрезало! У нас такого не было! – Вот и Абраксас удивился. Но меня результат устраивает! – она пропускает волосы сквозь пальцы. У меня при такой длине волосы торчали бы во все стороны, но у неё ложатся мягко, и блестят так же, как раньше. Единственная надежда – на громовещатель от её матушки, которая уж точно не обрадуется новой причёске своей неудавшейся леди. Письмо, разрывающееся негодованием, предсказуемо приходит следующим утром. Но Эйлин направляет на него палочку, говорит «Инсендио!» и, как ни в чём не бывало, продолжает завтрак. Следующие несколько дней она экспериментирует с причёской, и с каждым днём выглядит всё более невыносимо. С этого дня мы общаемся ещё меньше. Она где–то бегает, с кем–то общается, варит свои зелья и играет в свои камешки, и набирает популярность… а я в это время делаю причёски. Как в наш первый вечер в Хогвартсе – когда я ужинала, а она в это время обдумывала, как бы меня скрутить! Я не могу отрезать волосы – и раньше не могла, а сейчас точно не могу, все ведь подумают, что я следую примеру Эйлин. Я наблюдаю за ней – глаза у неё сияют, иногда мечтательно опускаются, но, когда она смотрит на меня, – леденеют. Я не могу долго выдержать её взгляд, мне кажется, что она обо всём догадывается – и о моём Секо, и о моей зависти. Допустим, она ничего не сможет доказать – но это ведь не помешает ей натравить на меня своих дружков! Они – приятели Чарли. Они вряд ли что–нибудь сделают его девушке. Только это и удерживает меня от того, чтобы разорвать с ним отношения. * * * Не успели окончиться уроки аппарации, как началась подготовка к выпускному балу. Мне, конечно, ещё рано, но Чарли оканчивает школу в этом году, и я составляю ему пару. Заучивать танцы, движения которых знакомы с детства, немыслимо скучно, а смотреть на окружающих, которые двигаются невпопад, и того хуже. Я рассчитывала, что окажусь единственной из приглашённых с шестого курса. Но Эйлин даже в этом она не даёт мне выделиться! Она составляет пару Малфою – а я–то надеялась, что хоть на выпускном её не будет… И Локхарт, разумеется, здесь. Он уже не раз отметил причёску Эйлин, но здесь людей больше, чем в гостиной, и потому насмехаться над ней интереснее. – Мистер Малфой, не могу не отдать должное вашему вкусу, – говорит он, – вас сопровождает такой очаровательный мальчик! Ах, мисс Принс, это вы? Но вы же не могли не понимать, делая такую… хм… причёску… что увидеть в вас девушку будет крайне трудно… Малфой тут же взъерошивается, а следом за ним хватаются за палочки Крэбб и Гойл. И даже Чарли не оставил это без внимания – гриффиндорец, что с него взять! – Ах, какая досада, – безмятежно отвечает Эйлин. – Меня греет только мысль, что и в вас, мистер Локхарт, совершенно невозможно увидеть мужчину, – она кивает бровью на его длинные волосы, – в том числе – и исходя из ваших рассуждений. Впрочем, не могу сказать ничего дурного про вашу причёску, вас можно понять. У каждого павлина должен быть пышный хвост, иначе ему нечем будет очаровывать глупых самок! - Если после этой речи не предложишь ей руку и сердце – полным дураком окажешься, - говорю я Малфою, чтобы хоть как-то отвести душу. До конца дня он пытается испепелить меня взглядом – ещё более злобно, чем обычно. А я до конца дня думаю только о том, что Эйлин, помимо всего прочего, научилась отвечать своим обидчикам… Обычно ведь в свою защиту и рта открыть не могла, только других защищала. – Так ты, оказывается, и за себя можешь постоять? – спрашиваю я вечером в спальне. А Эйлин даже не сразу поняла, о чём я! – Я просто не хотела, чтобы они затеяли драку на глазах у всех, – объясняет она, не оборачиваясь ко мне, перебирая какие–то пергаменты. – Этому павлину ничего бы не сделали, а ребятам неприятности в конце учёбы не нужны. День за днём проходит так же, как и раньше, – даже странно. Хогвартская жизнь вошла в свою колею, на волосы Эйлин перестал обращать внимание даже Локхарт, они постепенно отрастают, всё забывается… и, наверное, только мне кажется, что Эйлин как–то странно на меня смотрит. Самое трудное – работать на уроках с ней в паре и делать вид, будто ничего не произошло, будто я ни при чём… * * * Мы с Эйлин идём по хогвартскому коридору, освещаемому только светом полной луны. Конечно, по ночам по школе ходить нельзя – но мы ведь с Астрономии идём. Эйлин как–то сказала, что и она, и Малфой взяли её после СОВ только затем, чтобы раз в неделю пройтись ночью по школе не прячась, гордо подняв головы. Хотя эти двое по–другому и не ходят. Тоже мне, король и принцесса, в заштопанных мантиях… А у меня есть ещё одно объяснение, почему Эйлин любит Астрономию. Стоит только взглянуть на неё, когда она поднимает лицо к луне! В такие моменты кажется, что её не то что Секо не испортит – даже Авада не возьмёт. Одно из окон приоткрыто, и в него веет ветер – ещё прохладный, но уже весенний. Мы, не сговариваясь, замедляем шаг. Эйлин сбрасывает с плеча свою сумку, широко распахивает окно – я ёжусь от прохладного ночного воздуха, а она подставляет лицо ветру и лунному свету, тянется к ним, вдыхает их, улыбается… Сейчас – весенней лунной ночью, в замке, свободном от шума и суеты, рядом с Эйлин – мне даже кажется, будто у меня по–настоящему есть подруга. Интересно, сколько раз Эйлин сидела так с Макмиллан? О чём они говорили? Как вообще они дружили, учась на разных факультетах? Оказывается, прожив с ней шесть лет, я всё же так мало её знаю… Сейчас, в свете полной луны, Эйлин выглядит почти незнакомой. Почти взрослой, и… без всяких «почти» – красивой. Как же я раньше не замечала, какая она… с виду – такая тонкая, а на самом деле – сильная, упорная, гордая. Необыкновенная. И мне уже всё равно, из какой она семьи, с кем общается, какие мантии носит, – мне так хочется назвать её своей подругой, так хочется просто быть рядом с ней, смотреть, как её руки легко и свободно взлетают вверх и в стороны в пассах заклятий или мерно режут что–то для зелий… хочется прикоснуться к ней, провести рукой по её гладким, сильным волосам, хочется смотреть в её глубокие серые глаза, слушать её успокаивающий голос и знать: что бы ни случилось, Эйлин найдёт выход, поможет, поддержит… Может, мы ещё станем подругами? Я смотрю на короткие волосы Эйлин и понимаю – не станем. Всё безвозвратно упущено. Когда я произнесла то самое Секо – а может, раньше, когда она порезала ногу об осколок своего флакона, или когда я впервые бросила его о стену… или ещё раньше… Эйлин сидит на подоконнике, перебросив ноги на ту сторону, как будто загорает в лунном свете. Она выглядит поистине волшебной… почти нереальной, неземной, но в то же время – такой настоящей… Свет солнца делает людей благодушными и расслабленными, а вот лунный, наверное, - загадочными, задумчивыми, непостижимыми, – такими, как Эйлин Принс. Она так запросто сидит на краю подоконника – а ведь под нами семь этажей. А кажется, будто мы ещё выше, в темноте не видно земли. И не боится же упасть с такой высоты – да она, кажется, вообще ничего не боится. А ведь что мне сейчас стоит столкнуть её вниз… она точно этого не ждёт, развернувшись ко мне спиной, не то по–хаффлпаффски доверчиво, не то по–слизерински заносчиво. – Не боишься свалиться? – спрашиваю. Она плавно разворачивается ко мне – такая гибкая, такая живая. – Свалиться? – спрашивает спокойно и слегка отстранённо. Она запрокинула голову, и её чёрные волосы спускаются чуть ниже плеч, а лицо в свете луны – чистое, светлое. – Нет. Свалиться – не боюсь. – А чего боишься? Она подпирает подбородок тонкими пальцами, задумчиво смотрит куда–то далеко. Дальше, чем Озеро, и Хогсмид, и даже Лондон… как всегда – когда всерьёз над чем–то задумывается. Надо же – мои слова заставили её так задуматься… от осознания этого как–то странно приятно. – Темноты, – говорит она. Ну надо же. Принс, после всех её похождений по ночному Хогвартсу, боится темноты. – Я тоже боялась в детстве… – почему–то я вспомнила ту ночь, когда пробиралась к телу своего отца, сначала одна, потом с Мариусом. Как же давно это было… – Мы по ночам свечи не зажигали. – Я не о том, – она слегка улыбается. – Темноты, которая в чьей–то душе. Это не та темнота, которую можно осветить свечами. Это… наверное, больше на гниль похоже. Да, точно – начинается с маленького пятнышка, а потом разрастается, захватывает весь организм целиком… Я вот думаю, – Эйлин поворачивается ко мне, но смотрит всё так же вдаль, – сколько разной бесполезной дребедени мы учим в школе, а того, что действительно нужно, не учим. И спросить не у кого… – О чём? Она поднимает на меня глаза: – О душе. О душах, – она медленно проводит рукой по волосам – не растерянно, как на том уроке аппарации, а наоборот… – Но то, что меня интересует, относится скорее к Тёмным искусствам, а их же мы не проходим. Я у Слагхорна спрашивала… – Нашла у кого спросить! Он же зельевар! – А чем тебе зельеварение не искусство? – Эйлин выпрямляется, и мне даже кажется, что она вот–вот спросит с меня домашнее задание и назначит отработку. – Тонкое и точное искусство, которое требует и гибкости, и строгости. Искусство найти золотую середину между правилами и экспериментами, искусство ходить по краю, рискуя остаться посредственностью, если не хватит смелости и изворотливости, и одновременно рискуя жизнью, если смелость окажется чрезмерной. Искусство видеть связь между самыми разными существами и веществами, находить среди миллионов возможных сочетаний то самое, единственное. Искусство искать и находить особенные ответы… и ещё более особенные вопросы. Змеиное искусство, опасное, порой даже смертоносное, доступное не каждому, гибкое, изменчивое, завораживающее... Если рассмотришь его красоту – потом уже не оторвёшься и не забудешь. Опасное, но прекрасное… Где–то вдалеке ухает сова, я стряхиваю с себя наваждение – эта Принс, кажется, может околдовать даже без палочки! Эйлин чуть заметно улыбается и подытоживает: – Из всех наших предметов Зельеварение – самый близкий к Тёмным искусствам. – А разве не Защита? – В том виде, в котором нам её дают? – она усмехается. – Как по мне – самый далёкий. Мне кажется, что она вот–вот поднимется и уйдёт – а когда ещё мне выпадет возможность вот так с ней посидеть, поговорить… – Эйлин, так о чём ты спрашивала у Слагхорна? – спрашиваю, чтобы что–нибудь спросить. О чём она могла спрашивать? О флоббер–червях каких–нибудь… – О крестражах, – будничным тоном отвечает Эйлин. – О том, осуществим ли раскол души в повседневной жизни, в бытовых условиях. Как же здесь холодно, оказывается. Как же здесь темно. Как же… страшно. В тёмном, холодном, пустом коридоре, рядом с человеком, у которого явно не всё в порядке с головой. – А конкретнее – о том, от каких именно деяний зла душа раскалывается, – продолжает она таким же будничным тоном, как будто и в самом деле о флоббер–червях, – после высшего деяния зла. Крестражи – это же… они ведь даже в нашей семье считаются слишком тёмными, слишком опасными. Я как–то слышала, Альфард спрашивал у дядюшки Сириуса, и тот отвечал неохотно, и быстро свернул разговор… – Вот скажи, Дори, – продолжает Эйлин, – человека заавадить – это убийство? – А ты что, сомневаешься? – А комара прихлопнуть? – Нет, конечно! – Вот я и спрашиваю: где эта грань, когда заканчивается «прихлопнуть» и начинается «убить»? Знаешь, кто–то сказал, что когда–нибудь убийство животного будут считать таким же преступлением, как убийство человека… И вообще, где та грань, за которой деяние зла уже считается таким, которое раскалывает душу? И почему деянием зла считается именно прекратить жизнь? Можно ведь простым бытовым заклинанием испортить её настолько, что Авада высшей милостью покажется. Или наоборот: прекратить мучения человека, который неизлечимо болен, – это тоже считается высшим деянием зла?.. А может, и нет никакой грани, и разница между пятнышком гнили на яблоке и полностью испорченным яблоком – вопрос всего лишь пары дней… Кто–то по полнолуниям превращается в волка, а Эйлин Принс – в заумного философа. – Когда сгнивает яблоко – этот процесс необратим, – говорит она. – А как насчёт души?.. Когда душа раскалывается – на что это больше похоже? На гниение – или всё–таки на трещину, которую можно склеить… Мне очень не по себе от этих её речей. – Допустим, высшее деяние зла душу раскалывает, – говорит она. – А не самое высшее? Какая–нибудь мелочь – в собаку Тарантеллегрой бросить для смеха, как Локхарт любит, или тем же Секо неугодной знакомой волосы обрезать, или Круциатус, в конце концов… как такие мелочи на душу влияют? Допустим, не раскалывают… эй, Дори, ты меня слушаешь? – Да–да, – как можно беспечнее и невозмутимее говорю я, – не раскалывают. – Но что–нибудь наподобие трещин вполне может появиться. Помнишь – как с твоим флаконом: один раз бросила – ничего, потом трещина пошла, а потом… сколько мы провозились с Репаро, и всё равно без толку. А душу расколоть – это тебе не флакон разбить. Ещё немного, и я сознание потеряю. Холод и ветер пронизывают до костей, и пальцы ледяные, и теперь я жалею, что не дала Эйлин подняться с подоконника, что мы сейчас стоим в тёмном, холодном коридоре, а не идём в нашу спальню, привычную, спокойную. – Принс, а ты и Слагхорну такую речь толкнула? – Ну да. Говорю же, много вопросов возникает иногда… – И как он отреагировал? – Кажется, испугался. Представляешь? А ещё он, похоже, выучил мою фамилию. Это скверно, придётся в ближайшее время вести себя потише. Ну да ладно, всё равно он ничего мне не сделает… – Запугала бедного старого профессора Слагхорна! – как же трудно говорить беспечным тоном… но, кажется, голос не дрожит… – Ай–яй–яй, какая я нехорошая! – отвечает Эйлин в тон мне, и тут же отворачивается и снова смотрит куда–то вдаль. – Знаешь, Дори… когда ты на меня кричала… если бы ты тогда спросила меня, не боюсь ли я, я бы ответила – боюсь. Не за себя. За тебя. Это действительно страшно – видеть, как человек теряет человеческий облик. – Хочешь сказать, что это тоже душу раскалывает? Она смотрит на меня – и не насмешливо, и не свысока… с жалостью, что ли?! – Во всяком случае, на пользу ей не идёт, – говорит она. – Сегодня накричишь на кого–то, завтра крики перейдут в действия… сама не заметишь, как душа расколется. Слагхорн мне так и не ответил, что хуже – одно высшее деяние зла или много мелких... и что происходит с душой не от действий, а от намерений… – Каких ещё намерений? – Например, – она пристально смотрит мне в глаза, её лицо так близко к моему... – если хочешь сбросить кого–нибудь с седьмого этажа. Перебрасывает ноги на мою сторону окна и спрыгивает с подоконника: – Пойдём. Не буду больше тебя искушать. У неё гладкие чёрные волосы и большие глубокие глаза… у неё такие нежные руки и такая тонкая фигура… У неё юбка задралась, обнажив колени, когда она с подоконника спрыгивала, – а она говорит, что не будет меня искушать! Всю дорогу к слизеринской гостиной мы молчим. В темноте я совсем не вижу Эйлин Принс, и не слышу – за годы своих ночных похождений она выучилась передвигаться совершенно бесшумно. Я даже не уверена, что она здесь, рядом со мной… а если она уже не здесь – я не могу сказать, в какой момент она меня покинула. Глава 9. Мы с Чарли снова идём на день рождения к Малфою. На этот раз – не в лесу, а где–то в Хогсмиде. Всё повторяется, как будто и не было этого года, – мы снова идём невозможно долго, только на этот раз не через лес, а под горячим июньским солнцем. Мне никогда не приходилось так долго идти по такой жаре, и, не дойдя даже до половины дороги, я начинаю чувствовать, как голову будто что-то разрывает изнутри. Я иду и не понимаю, что же мешает мне развернуться и уйти обратно в Хогвартс, почему я иду по этой горячей пыльной дороге с этим совершенно чужим человеком… Но, когда мы наконец приходим в Хогсмид, то направляемся не к назначенному месту. Я не осмеливаюсь поверить – Чарли ведёт меня в лавку украшений! Мы спускаемся по винтовой лестнице – внизу царит полумрак и приятная прохлада, я опираюсь на руку Чарли, и моё раздражение почти полностью улетучивается. А когда мы наконец входим, я забываю обо всём на свете. Грандиозные гоблинские работы и тонкие эльфийские узоры, утончённость серебра и изысканность платины, и грандиозные, манящие драгоценные камни – волшебные, загадочные, неповторимые. У меня сердце замирает – неужели Чарли всё же сделает мне подарок?... Да я ему всё на свете простить готова… – Солнце, – он так нежно держит за руку… – ты мне поможешь? – А в чём? – Ты же хорошо в этом всём разбираешься, – он кивает на всю эту красоту, – а мне подарок надо выбрать. – А кому, Чарли? – улыбаюсь я. Он тоже улыбается: – Маме. Я выдёргиваю свою руку. Маме. Ну, конечно. – У неё тоже на днях был день рождения... Да, припоминаю, – неделю назад Эйлин притащилась из лаборатории под утро, похожая на привидение, но довольная, приготовила с третьей попытки какое–то зелье для мамы Чарли. Весь день потом носом клевала, экзамен чуть не завалила. – И сколько ты готов потратить? – спрашиваю, отвернувшись. Наклоняюсь к серьгам – какие же они все красивые… но что толку восхищаться, если мне их всё равно никто не подарит. Он отвечает – а деньги у Поттеров, оказывается, действительно есть – мы долго рассматриваем и наконец выбираем серьги и кольцо. И почему–то не уходим. Он, оказывается, хочет ещё что–то выбрать… Неужели всё–таки для меня?.. Как бы не так. Для Эйлин. – У неё же тоже скоро, через месяц… Я снова отворачиваюсь от него, еле сдерживаюсь. Опять эта Принс, она просто повсюду! Чтобы не отвечать ему, наклоняюсь к браслетам – головная боль снова подступает, так резко, что я чуть не вскрикиваю… но вскрик тает на губах. Эту цепочку делали будто специально для Эйлин. С первого взгляда она совсем простая и неприметная, я даже не знаю, что заставило мой взгляд на ней задержаться… но, чем дольше я вглядываюсь в её переплетения, тем яснее понимаю: это что–то необыкновенное. Это даже не цепочка – это кружево из тончайших серебряных нитей, напоминающих морозные узоры на стекле, с несколькими лунными камешками, сияющими глубоким матовым светом. Именно то, что нужно для таких рук, как у Эйлин, – воздушное, почти невесомое, утончённое совершенство. А мои руки слишком грубы, на них смотреться не будет – просто потеряется. Ядовитое, зачаровывающее и завлекающее зелье, состоящее из плавных взмахов ладоней и хлёстких поворотов запястий, из быстрых, цепких, пристальных взглядов колдовских серых глаз… Этот ингредиент – который сейчас лежит передо мной – мог бы сделать это зелье поистине совершенным. Они бы так мило дополнили друг друга… согласно первому закону Голпалотта… – Солнце?.. Голос Чарли возвращает меня на землю, и я стараюсь взять себя руки, по возможности спокойно говорю: – Пусть её избранник ей такие подарки делает! – отворачиваюсь от витрины и от Чарли. – Если, конечно, у Принс хватило ума выбрать кого–то достойного, кто может сделать своей девушке такой подарок! Может, хотя бы такой намёк он поймёт?! – Слушай… – говорит Чарли. – А ведь ты права. Как же я сам не подумал? – О чём не подумал? – У неё же и вправду кто–то есть… Так что лучше ей украшения не дарить, чтобы лишней ревности не вызывать. Спасибо тебе, солнце! Очень трудно сердиться на человека с такой улыбкой, как у Чарли. Очень трудно не сердиться на того, кто боится вызвать чью–то ревность после того, как попросил свою девушку подобрать подарок для другой девушки! – Может, подскажешь? – продолжает он. – Она же, наверно, тебе говорила, что она хочет? Нет, всё–таки полезно иметь такую улыбку. Иначе я бы его уже убила. – Перчатки ей подари, – отвечаю я, в надежде, что он наконец–то закроет эту тему. – Специальные, для зелий, пока она напрочь себе руки не загубила. – Точно! У неё же постоянно руки в ожогах… Спасибо тебе! И мы направляемся ещё в одну лавку – выбирать перчатки для Принс. Чарли присматривается к драконьей коже… что тут скажешь, мальчишка, да ещё и из Гриффиндора! – Повезло мне с избранником, ничего не скажешь! – я невольно подношу пальцы к голове – снова такое чувство, будто она вот-вот расколется. – Чарли, ты же для девушки подарок выбираешь, не для Крэбба с Гойлом! Какая драконья кожа, наказание ты моё?! Она же грубая и жёсткая, и перчатки из неё бесформенные! Конечно же, мы с Принс не подруги и уже никогда ими не будем. Но это не значит, что я позволю Чарли выбрать что попало! – Опозоришься сам и меня опозоришь своей твердолобостью гриффиндорской! Выбирай из кожи саламандры, это более женственный материал, и от ожогов хорошо защищает. В конце концов он действительно заказывает ей перчатки из кожи саламандры. Стоят они раз в пять дороже, чем драконьи, – примерно столько же, сколько серьги и кольцо с сапфирами. Но это же ради Принс. Несравненной Принс, с которой они были друзьями ещё до Хогвартса, ещё тогда, когда я ждала школьной жизни в мрачном доме на Гриммо… И вот мы наконец–то идём на день рождения – а по пути встречаем Мариуса с Макмиллан. И Макмиллан тут же начинает щебетать в своей невыносимой манере – мол, не далее как вчера Малфой втянул Эйлин в какую–то передрягу, откуда они вернулись с котёнком, который родился у книззлов, а сам не книззл, то есть выглядит как книззл, и вообще он хороший, и даже немного волшебный, просто он больше похож обычного кота, чем на книззла… От бесконечных хождений под палящим солнцем и от её болтовни у меня раскалывается голова, и силы уходят только на то, чтобы сдержаться и не дать Макмиллан пинка. У меня темнеет перед глазами, я опираюсь на руку Чарли, и, когда мы наконец-то добираемся до места, я уже почти готова попросить у Принс этого её нашатырного спирта. И я бы попросила, если бы она со мной хотя бы поздоровалась по–человечески… если бы обратила внимание на то, что мне плохо! Но, когда мы приходим, Чарли оставляет меня одну и снова включается в приготовления ко дню рождения Малфоя, и я понимаю, какие чувства испытывала Эйлин, когда боялась потерять сознание. Не приведи Мерлин – никто ведь не поможет, никто даже не заметит… А потом Чарли начинает болтать с Эйлин – об этом мерзопакостном котёнке. Она подхватывает, и эти двое – как будто назло мне! – затевают разговор про то, как они вместе росли, наперебой вспоминают, как убегали от некоей миссис Норрис, домоправительницы Поттеров… Специально они это делают, что ли?! Как будто меня здесь и нет! Мне кажется, что ещё немного – и я не только почувствую, но и услышу, как раскалывается моя голова. Перед глазами мелькают разноцветные пятна, ноги держат только потому, что я не могу позволить себе слабости при посторонних, каждый звук кажется ударом, каждый вдох выжигает изнутри… почему же этот воздух такой горячий, почему же я не могу вдохнуть его полной грудью… Но никто этого не заметит – ведь в центре внимания, как всегда, Эйлин. И все её обожают. И мой Чарли. И мой Мариус – из–за того, что она приволокла ему этого паршивого котёнка. «Паршивый» – это не ругательство, это констатация факта. Он больше похож на мышь–переростка – хилый, худой, и неизвестно, какие у него болезни. Я не знаю, как они не брезгуют брать его в руки! Если Мариусу не хватало котёнка – почему ему было не сказать мне? Я бы нашла способ подарить своему брату фамилиара! Настоящего книззла, а не это недоразумение, которое, по словам Макмиллан, кто–то выбросил как раз из–за того, что книззлом ему не быть. Кто–то выбросил, а Эйлин с Малфоем подобрали, и Мариусу втиснули, а он и рад – так смотрит на эту распрелестную Принс, как будто она его способностями к магии одарила! – Это ведь даже не книззл? – не выдерживаю я. – Уж лучше обыкновенный кот, чем такое существо – ни рыба, ни русалка… Только ты, Принс, и могла устроить человеку такой подарок, нечто совершенно ущербное! Как только я это произношу… мне становится очень легко. Странно спокойно. Будто вокруг никого и ничего не осталось, будто я – повисла? Застыла? – в абсолютной пустоте… И тот самый голос, который я слышала на уроке аппарации, что-то произносит… но так тихо, так издалека, что я даже не могу его как следует расслышать. И не надо. Я не хочу его слышать. Нет, в самом–то деле! Зачем она притащила ему это ничтожное создание?! Хочет выглядеть всеобщей благодетельницей? Добивается того, чтобы все вокруг ей поклонялись? Да она уже этого добилась – вот как все уставились на меня, стоило мне зацепить их любимицу. Мариус выскакивает во двор, Эйлин убегает вслед за ним… и его в этот вечер и эту ночь я больше не вижу, а она по возвращении смотрит на меня так, словно пытается заморозить взглядом. Как будто это я у неё отнимаю по очереди все те редкие радости, которые у неё есть! * * * Вечер перед выпускным балом. Это не наш выпускной – но кто знает, может быть, этот вечер станет моим? Эйлин, в новом тёмно-синем платье, раскладывает что–то по карманам мантии такого же глубокого цвета, висящей перед ней прямо в воздухе. Пристально оглядывает её со всех сторон и надевает. В этом наряде она очень красива – какой–то незнакомой, холодной и строгой красотой. Ей так подходит это сочетание цветов – серебристые узоры на тёмном, почти чёрном фоне, словно отблески лунного света на глади Озера… А туфли – её старые, те самые, в которых она весь год ходила на уроки и в Хогсмид. Хоть и ухоженные, но уже разношенные. – Только на мантию хватило? – спрашиваю я. – На туфли не осталось? Что, новых туфель твой кавалер не заслуживает? Эйлин не отвечает – она поправляет причёску и вряд ли вообще что–то слышит. Всё–таки может быть красивой, если захочет… – Можно было бы… – говорит она, не отрывая взгляда от своего отражения. – Но в новых туфлях будет неудобно. Мы всё–таки всю ночь гулять собираемся… Всю ночь? Но ведь бал только до полуночи. – Собираешься устроить им незабываемый выпускной? – Тебе, оказывается, может прийти в голову мысль о том, что праздник можно устроить не только себе, но и другим? – спрашивает Эйлин. – Не ожидала. В её голосе звучат ледяные нотки – такие же твёрдые, как лёд, и холодные. Какие–то новые, незнакомые… недобрые. – Да, – говорит она, – мы собираемся прогуляться этой ночью. К Лесу, к Озеру, к Хогсмиду. Прощание со школой, – она пристально разглядывает себя перед зеркалом, как будто к зелью приглядывается – всё ли так, как надо, ничего ли не позабыла. – Жаль только, что Чарли с нами не будет. – Почему не будет? Она поворачивается ко мне: – Потому что он не согласился идти без тебя. – С чего ты взяла, что я хочу… – начинаю я и осекаюсь. Действительно, как можно не согласиться на прогулку по Хогвартсу в ночь выпускного?.. – Что значит – без меня?! – Да мы и не настаивали, – продолжает Эйлин, не обращая внимания, что я совершенно растеряна, – хоть его и хотели видеть… Но, даже если бы он и согласился, ты бы из него потом всю душу вымотала. Это что же получается? Они будут гулять, наслаждаться этой ночью, а я буду сидеть в своей комнате? – Принс, может, ты всё же соизволишь объясниться?! Она неспешно подходит к зеркалу, смахивает пылинку с плеча. Разворачивается ко мне и складывает руки на груди. – Не хотим портить себе праздник, – отвечает. – Один уже испортили, три дня назад. – Что?!! – Это будет только наш праздник, – продолжает она. – Для друзей. – А я тогда – кто?! Враг, что ли?! – Да кто тебя знает. Но стать нашим другом ты даже не пыталась. – Это я не пыталась?! – у меня просто дух перехватывает от возмущения. – А вы, Принс? Вы хотя бы пытались меня понять? – Пытались?.. – выдыхает Эйлин. – Пытались?! Дори, да я полжизни только тем и занимаюсь, что пытаюсь понять твои бесконечные мерзости! Меня как будто накрыло снежной лавиной… – Я столько лет находила тебе оправдания. Как будто лёд под ногами провалился, и я тону в обжигающе холодной воде. – Мои друзья не понимают, почему я вообще с тобой разговариваю! Я никогда не была на море – но сейчас я понимаю, как чувствует себя человек, когда на него обрушивается волна, сбивает с ног, тянет за собой по холодному, колючему берегу. Я не вижу, не чувствую ничего вокруг, я только впитываю её слова, захлебываясь их ядом, не в силах это прекратить. Какой–то дурной сон… Голос Эйлин становится совсем холодным, чужим, каким–то нечеловеческим: – Ты же не думала, что мы всё время будем терпеть твою беспардонность? Или, по–твоему, нам нравится, когда ты за наш счёт тешишь своё высокомерие? Ты ведёшь себя всё более мерзко, и, если ты этого даже не видишь и не осознаёшь, то с какой радости мы должны тебя понимать? Мы ехали в Хогвартс не для того, чтобы осуществлять твои капризы и ублажать твоё себялюбие, и не для того, чтобы пытаться понять человека, который нас ни во что не ставит. Ты шесть лет показывала, какие мы для тебя ничтожные, ты смешивала людей с грязью при первом же знакомстве! Того же Абраксаса, того же Чарли! Ты постоянно нас оскорбляла, а на дне рождения Абраксаса твои оскорбления перешли все пределы. Я не знаю, зачем ты сказала то, что сказала. То ли ты специально хотела втоптать человека в грязь, то ли у тебя просто не хватило ума обдумать свои слова, – меня это не волнует. Я устала от твоих бесконечных грубостей, и мы все устали. Я действительно старалась быть с тобой терпеливой, я действительно хотела тебе помочь – но ты ведь не утруждаешься тем, чтобы замечать кого–то кроме себя! Я больше не собираюсь терпеть твои отвратительные грубости. Если ты добивалась того, чтобы остаться одной – мои поздравления, ты этого добилась, а что будет с тобой дальше – на твоё усмотрение. Постарайся подумать, что ли, постарайся понять, каким образом ты сделала больно парню–сквибу, когда в его присутствии назвала ущёрбным котёнка–сквиба. Постарайся понять, почему нас это возмутило, постарайся понять, почему нельзя делать людям больно. Когда поймёшь – может, и станешь человеком. А сейчас ты – просто злобная кукла без единого проблеска ума, и мы не хотим видеть тебя рядом с нами. Она замолкает, и я только сейчас осознаю, что сижу на краю своей кровати, не удержавшись на ногах, и Эйлин смотрит на меня сверху вниз, недостижимо высокая. Как в первый наш вечер в этой спальне – когда я так же смотрела на неё снизу вверх. Как будто и не было этих шести лет, как будто нам ещё только предстоит и совместная учёба, и дружба… как будто я не потеряла все свои шансы на сколько–нибудь счастливую жизнь… Как будто я василиска встретила – вижу перед собой только её глаза, большие, полные какой–то холодной ярости, без единой капли жалости. Зеркало души… – Ещё что–то хочешь спросить? – интересуется Эйлин. Очень спокойно интересуется, почти ласково. Я выпрямляюсь, расправляю плечи, поднимаю подбородок. Я ничего не могу ей ответить. Что можно сказать, когда тебя только что разнесла об острые камни огромная ледяная волна… * * * Играет музыка, вокруг танцуют пары, Чарли что–то мне говорит, а я смотрю на Эйлин и не понимаю... как они все могут? Сначала её, такую лёгкую и сияющую, кружит в вальсе Малфой, и даже всерьёз пытается быть галантным кавалером, затем её подхватывает Блэтчли, затем Крэбб с Гойлом по очереди – Гойл даже покинул свою Венди. Все они улыбаются, поддерживая её, словно величайшую драгоценность, что–то говорят ей на ухо, она с улыбкой им отвечает… А у меня в ушах звенят её слова. И я не понимаю, как она может улыбаться, как они могут ей улыбаться – после того, что она сказала, после того, на что она способна. Она ведь совсем не такая добрая и милая, какой они её видят. Они все, наверное, считают её примером для подражания, чистой и безупречной, не зная, на какую разрушительную жестокость она способна! Какое право имеет она веселиться – через какой–то час после всего того, что обрушила на меня… Очередная мелодия умолкает, и они сбиваются в кучку, все – беззаботные, сияющие, все в предвкушении радостной жизни, ожидающей их за воротами школы, и Эйлин среди них – счастливая, словно сытая пиявка, вдоволь напившаяся чужой крови, словно дементор, выпивший чужую душу – до дна. Серебристые узоры змеятся на её тёмной мантии, чёрные волосы высоко собраны и оттеняют бледную кожу. Её глаза, когда они так сияют, особенно отчётливы и глубоки, а улыбка на лице обосновалась настолько прочно, что, кажется, ничто не сможет её стереть. А я смотрю на Эйлин Принс и хочу только одного – чтобы и она когда–нибудь прочувствовала эту боль, это унижение, это бессилие. Те самые, которые чувствует отброшенный, растоптанный, изгнанный за ненадобностью человек. Те же, которые чувствую я, пока она беззаботно кружится в танце с Малфоем… Я хочу только одного – чтобы Принс получила по заслугам. Чтобы её жестокость вернулась к ней, чтобы она поняла, каково это – быть отброшенным. До чего же невыносимо стоять в стороне, смотреть на чужую радость, бессильно смотреть, как твоё единственное, такое простое и такое сильное желание – быть нужной, быть ценной – сбывается… для другого, для ненавистного тебе человека! Чарли приближается к ней – пригласить её на танец, наверное – а она кивает в мою сторону и что–то ему говорит. Что именно, я не могу расслышать… наверное, грязью меня поливает, – как же, ради защиты своего дорогого друга от того, кто его «мучает», можно наговорить чего угодно! И тут я вспоминаю… день рождения Малфоя. Не этот. Предыдущий. Там тоже были и Чарли, и Эйлин. Там Чарли сказал мне, что в Запретном лесу обитают кентавры. Играет музыка – как будто где–то вдалеке – а я сажусь на первый подвернувшийся стул, и всё то, что обрушила на меня Эйлин Принс, как будто отступает… или преобразуется? Когда–то в семейной библиотеке я нашла книгу, в которой подробно описывались яды, отравляющие не изнутри, а снаружи. Первой в их перечне шла кровь кентавра. Кажется, даже у маглов есть легенда про какого–то героя, которого она погубила… Если пропитать одежду кровью кентавра, то снимется эта одежда разве что вместе с кожей. А не снимать её не захочется – о, как не захочется… Я смотрю на Эйлин Принс, яркую и недосягаемую всеобщую любимицу, правильную, понимающую всё на свете, – всё и всех, кроме меня. Прекрасную во всех отношениях девушку, способную связать человека и спокойно лечь спать, способную растереть неугодную знакомую, словно зёрнышки для зелий, в порошок, в пыль, и спокойно отправиться на бал. У Эйлин очень красивые руки. А она этого не ценит. У неё слишком много всего, чтобы ценить такие мелочи. Что ж, Эйлин… не ценишь то, что у тебя есть – посмотрим, каково тебе будет, когда этого не станет! Играет музыка, Чарли мне что–то говорит, но это всё как будто обтекает меня, не задевая, – мои мысли полностью занимает другое. Перчатки из кожи саламандры, которые Чарли заказал в Хогсмиде. Кровь кентавра – а ведь кентавры обитают недалеко от нас. И прекрасные руки прелестной Эйлин. Какая четкая, аккуратная мозаика из трёх элементов – даже странно, насколько всё просто. Я представляю, как милая девушка Эйлин Принс надевает перчатки, подаренные ей другом детства, и с её лица постепенно и неотвратимо исчезает спокойствие – попробуй быть спокойной, когда твои руки сгорают до костей… Я представляю, как её лицо искажается от боли, и она кричит – она будет кричать, пока не сорвёт голос, пока не потеряет сознание, пока не обезумеет от боли и ужаса… и её руки никогда не будут такими, как прежде. Ни её камешков, ни зелий, ни изящных пассов заклятий – посмотри, Эйлин, каково это, терять что–то дорогое для тебя... Пусть и тебе станет так же больно, как больно сейчас мне! Даже интересно: будет ли она нужна своим приятелям такой, изувеченной? Будет ли общаться с ней Малфой? Она ведь постоянно готовит для него какие–то зелья, а какой зельевар без рук… Будет ли нужна она этому таинственному дядюшке Макмиллан? Или он с отвращением отвернётся от калеки с навсегда почерневшими руками, которые уже ни на что не будут годны? Эйлин, такая прекрасная в своей мантии цвета ночного озера, кружится в вальсе с каким–то незнакомым мне мальчишкой, светится изнутри и ничего вокруг не замечает. А я уже знаю, чем займусь завтра, пока она будет отсыпаться после их праздника. Я ухожу спать – мне нужно набраться сил перед тем, что я собираюсь сделать. Наслаждайся своим праздником для друзей, Эйлин. Радуйся – пока у тебя есть эти самые друзья. Глава 10. Предупреждение от автора: глава содержит сцены насилия, и по общей атмосфере далеко не радужная. Добыть кровь кентавра оказалось так просто. Всего лишь попросить у Чарли Мантию, всего лишь пойти в Лес и подстеречь кентавра. Всего лишь Секо – и капли крови орошают буйную зелень под его копытами… Красные капли на зелёных листьях такие яркие… где–то я это уже видела – крупные красные капли, такие неуместные на зелёном фоне. Но мне некогда вдаваться в воспоминания. Кентавр ревёт дурным голосом, и я, перепугавшись, накладываю на него Конфундус – усиленную фамильную версию. Вот так. Всё очень, очень просто. Что–то внутри снова шепчет, что поступаю я неправильно – но мой карман оттягивает маленький хрустальный флакон с опаловой крышкой. Силли принесла – не знаю, где она его взяла… как хорошо иметь такое существо, которое для тебя сделает всё, что ни попросишь! Крупные красные капли на ярко-зелёном… Я осторожно собираю их, стараясь не коснуться, и неожиданно ловлю себя на том, что стараюсь не упустить, не оставить ни одной. «Это кровь, её нельзя просто так оставлять». Голос Эйлин прозвучал так отчётливо, что я вздрогнула, чуть не уронив флакон… Но я здесь одна. Никто мне не помешает. Это всего лишь воспоминание… Я возвращаюсь в Хогвартс, отдаю Чарли Мантию. Он улыбается и спрашивает, как прошла встреча, и я не сразу вспоминаю, что сказала ему, будто иду повидаться с Мариусом. «Встреча прошла успешно» – говорю я, и от его улыбки мне становится так гадко, что не передать. Но я уже продумала, как буду доставать те самые перчатки, и карман оттягивает флакон с кровью кентавра, и пути назад, наверное, нет, – а я его и не ищу. Всё, что нужно, – добраться домой и отдать приказ домовому эльфу принести мне те перчатки, которые лежат в лавке под номером заказа таким–то. И, разумеется, потребовать, чтобы он хранил это в секрете. Домовики обязаны выполнять приказы, а моя Силли и вовсе ни в чём мне не откажет… * * * Дома, за семейным ужином, я смотрю на Силли и отмечаю, насколько она постарела. И Поллукс говорит, что и этот эльф уже слишком стар. Я не придаю этому значения, только думаю, что придётся отдавать приказ не ей, а домовику помоложе – она, чего доброго, что–нибудь перепутает. После ужина мы переходим почему–то в комнату с фамильным гобеленом. Я ужасно устала за последние дни, и очень хочу спать, но не могу уйти, пока Поллукс мне не позволит… Поллукс, мой опекун, которого я так и не привыкла воспринимать как брата. Поллукс и Кассиопея – рядом со мной на фамильном гобелене, а между нами чернеет выжженное пятно – на месте имени Мариуса. Поллукс и Кассиопея – рядом со мной в этой комнате, всего в нескольких футах, но настолько далёкие – будто мы и не родственники вовсе… Мы ведь живём под одной крышей, под одной фамилией, - неужели это ничего не значит? И – если это не значит, то что? Как люди становятся близкими, если они могут оставаться далёкими, даже будучи родственниками? – Что ж, Дорея, – нарушает тишину голос Поллукса, – пришло время тебе проявить себя. Все смотрят на меня, и у всех на лицах одинаковое выражение вежливого ожидания, леденящего, тщательно скрываемого любопытства. – Мы хотим видеть, насколько ты достойная продолжательница семейных традиций, – поясняет Кассиопея, не глядя на меня. Передо мной, почему–то опустив голову, стоит Силли. – Всего лишь Секо, – говорит Поллукс. – Оно ведь даётся тебе достаточно удачно, мы не можем не признать. Я пытаюсь понять, о чём он… что он имеет в виду… Если я переспрошу, Кассиопея в очередной раз назвёт меня безнадёжной… Я перевожу взгляд с неё на Поллукса. На Силли. И… вдруг на меня обрушивается понимание. Упоминание семейных традиций. Слова Поллукса о том, что домовой эльф уже стар. Его слова о моём Секо. Мозаика из трёх элементов. Мне приходит в голову нелепая мысль – этот домовик уже не сможет выполнить мой приказ – а потом я в полной мере понимаю, чего от меня требуют!.. Я не… я же не… Я не то что сделать – я даже назвать это не могу!.. Совершенно неожиданно, совершенно неуместно я вспоминаю Эйлин Принс. «– …чуть не свалилась с нашей лестницы? – …что–то такое припоминаю… – …удаётся мне на редкость удачно…» Она так ясно предстаёт у меня в памяти, – маленькая девочка ростом с домовика, в широкой мантии и с огромными серыми глазами, которая была так шокирована в свой первый и единственный визит к нам… Я вдруг понимаю, что это единственная правильная реакция на отрубленные головы живых существ. «Постарайся понять… нельзя делать больно, нельзя…» Девушка в лунном свете, чистая, тонкая, которую не испортить ни Секо, ни Авадой… она знает, как поступать правильно, она училась этому с детства, и она нашла бы выход. Но сейчас её нет со мной. Её давно нет со мной. – В чём дело, Дорея? – так же холодно, как и всегда, произносит Кассиопея. – Это ведь очень простое заклятие. – Такое же простое, – продолжает Вальбурга, – как чары выжигания с фамильного гобелена! Я не знаю, что делать, – сказать, что потеряла палочку, сослаться на мигрень... Бессмысленно. То, что от меня требуют, – неотвратимо. Неотвратимо и отвратительно. Но мне же будет совершенно некуда идти, если моё имя выжгут с фамильного гобелена! Друзей у меня нет, и денег нет ни кната, и я даже не знаю, о чём общаться с моим собственным братом... и потом, это попросту страшно – быть оторванной от своих корней. Я не смогу так, как Мариус… Моя палочка только чудом до сих пор не упала на пол, так дрожит моя рука. Зато палочка в руке Вальбурги направлена точно на моё имя, – ни тени дрожи, ни капли слабости. «От каких именно деяний зла душа раскалывается?» Голос Эйлин прозвучал так отчётливо… Но это всего лишь воспоминание. Я здесь одна. Никто мне не поможет. Силли стоит передо мной на коленях, наклонив голову. Та, которая была со мной всё мое детство, которая выручила меня в начале шестого курса… Единственный мой друг в этом доме, единственный мой собеседник, единственный из всех здесь присутствующих, который хоть немного меня любит… – Мы ждём, Дорея, – холодно и с любопытством произносит Поллукс, а с палочки Вальбурги уже срываются искры… неужели ей так не терпится избавиться от меня?.. Сквозь крохотную щель в плотно занавешенных шторах пробивается кроваво–красный луч заходящего солнца. Как же душно здесь, за этими непроницаемыми шторами… какой же огромный, незнакомый мир – там, за ними… мир, в котором нет никого, кто помог бы мне. * * * Когда Поллукс сказал, что мы можем расходиться, я не сразу поверила. Моих сил хватило только на то, чтобы добраться до своей комнаты и упасть возле двери, привалившись к стене. Меня трясёт, но я чувствую – я знаю – я понимаю – что у меня нет права одеться теплее. А вызвать домовика, чтобы тот разжёг камин, я точно не могу. Я не заслужила этого. Меня трясёт – но рядом нет Эйлин, которая дала бы зелья из своих запасов. А Силли… сейчас можно было бы её позвать… Я так хочу это сделать, так хочу убедиться в том, что ничего не произошло, что это какая-то ошибка, что всё каким-то неведомым образом обошлось! Тот страшный, глухой удар чего-то твёрдого об пол мог ведь оказаться чем угодно… и ковёр, который из серо-зелёного стал ярко-красным, - это ведь ничего не значит, ничего, правда ведь? Ничего! Краем сознания – оно всё ещё со мной?.. хоть что-то я ещё не потеряла… – я осознаю, что стою на коленях. А ведь я – Блэк. Я всё ещё Блэк. Я осталась в семье. И я мечтаю сбежать отсюда. Но мне некуда бежать… Мариус после моих слов не захочет меня даже видеть, да я и не смогу так, как он, - оторванной от своих корней, на грязной работе… а Альфарду ещё в школе было наплевать на меня. Он уже давно сам по себе, и сегодня его здесь не было… и, может быть, он даже не узнает… – Молодая хозяйка сидит на полу? Странно… почему ко мне пришёл домовик? Они все должны меня ненавидеть – после того, что я только что сделала… – Молодой хозяйке лучше встать, иначе она заболеет. Мне, несмотря на мелькающие перед глазами красные пятна на зелёном фоне, становится смешно… какой простуды может бояться человек, который только что расколол свою душу?.. - Кричер позовёт хозяина! – Нет! Ни за что! – Как прикажет молодая хозяйка... Молодой хозяйке нужно согреться, она дрожит. Кричер принесёт вина. – Нет, Кричер. Не нужно… ничего не нужно. Я вдруг вспоминаю то, что когда-то говорил мне Мариус. Ещё до того, как его выгнали, до того, как умер наш отец… Кричер – это сын Силли. Почему я это вспомнила? Неужели мне без этого недостаточно плохо?.. – Кричер… Ты, наверное, меня ненавидишь?.. За то, что я сделала? – Кричер верой и правдой служит благородному семейству Блэков, – скрипит он. Какой-то он… странный… пугающий… – Кричер не может ненавидеть молодую хозяйку. Молодая хозяйка выполнила свой долг, соблюла традицию семьи! Он кланяется мне, касаясь носом пола. Выпрямляется и оказывается выше меня – я ведь всё ещё сижу на полу. Подниматься я не хочу – какое-то странное наслаждение получаю, сидя на твёрдом, холодном полу, испытывая неудобства – после того, что сделала… Но ведь я Блэк. То, что я сделала, - ради того, чтобы остаться в этой семье. И я должна соответствовать правилам, принятым в ней. Быть сильной. Не растекаться по полу, не быть ниже домового эльфа… Быть выше. Выше. Выше… Кажется, я знаю, что нужно делать. * * * Я стою на краю крыши. Тонкий серп луны не может разогнать эту темноту… её слишком много, этой темноты, здесь, в особняке Блэков. Темнота… наша фамильная темнота. За мной стоит вся тьма многих поколений моих предков… и она передастся и моим детям, и детям моих детей… Подо мной – всего три этажа… а может быть – и все тридцать, в темноте не видно земли. Я отмахиваюсь от непрошеных воспоминаний о девушке в ярком свете полной луны. Я подаюсь вперёд, вглядываюсь в эту темноту и… Лечу. * * * Я всё ещё могу летать. Несмотря на всё то, что мне пришлось перенести, на всё то, что я натворила, - у меня осталось хотя бы это. Я могу летать. Этого у меня никто не отнимет. Я лечу над рекой и порой касаюсь носками упругой, холодной воды, чувствую её запах, принимаю в себя её свежесть, и впервые за всю свою жизнь чувствую себя живой. Я направляю метлу вверх, на какой-то момент переворачиваюсь, и подо мной оказывается небо… как же оно огромно, как же огромен этот мир. Я лечу, не зная, куда, ведь я не была нигде, кроме особняка Блэков и вокзала, и совсем не знаю Лондона, и не представляю, как буду искать дорогу обратно, – но сейчас это кажется таким же далёким, как и все проблемы с высоты полёта метлы. Так же, как когда-то давно из меня рвались радость и счастье – теперь рвутся злость, отчаяние, боль, вылетают смехом - горьким, злым, колючим, рвущим горло, переходящим в слёзы… а может, это просто капли речной воды остались на лице?.. Неужели я схожу с ума? Или я засыпаю на метле?.. Что это – видения, сны или… воспоминания? Да нет же, этого не было… или было?.. Я поднимаю руку с палочкой, а передо мной стоит, опустив голову, домовик, и я произношу такое простое, знакомое с детства заклинание, которое так хорошо мне даётся, его луч устремляется к склонённой передо мной голове, и тот, кто стоит передо мной, в последний момент поднимает голову – и я вижу лицо Эйлин Принс. Её большие серые глаза, такие ясные и чистые, зеркало цельной, нерасколотой души, долю мгновения всматриваются в моё лицо без малейшего упрёка, с каким-то тихим пониманием… а потом всё перед моими глазами становится красным. Я кричу, и мне кажется, что я буду кричать, пока не сорву голос, пока не потеряю сознание, пока не сойду с ума, - я ведь никогда, никогда бы не направила палочку на неё! Никогда бы не направила на неё своё Секо… А потом Эйлин открывает глаза, - я и забыла, её ведь не возьмёшь ни Секо, ни Авадой. Приподнимает бровь, проводит по моим плечам, смахивая с них свою кровь. «Её нельзя просто так оставлять» – произносит она. – «Это действительно страшно – видеть, как человек теряет человеческий облик. Ты подумай, Дори. Хорошо подумай…» Что это – видения, сны или… воспоминания? Да нет же, этого не было… или было?.. * * * Я всё же вернулась в особняк Блэков – когда небо начало светлеть. Было бы глупо отрубить голову своему единственному другу ради того, чтобы остаться в этом доме – а потом потерять дорогу к нему. Я возвращаю Кричеру метлу. А потом достаю из кармана своей хогвартской мантии флакон с кровью кентавра и долго смотрю на совсем чёрную в тусклом свете, густую жидкость. – Кричер… - я не знаю, как это назвать: просьбой? Приказом? – Ты можешь выполнить для меня… одно поручение? Глава 11. Мы сидим в кафе Флориана Фортескью, под широким жёлто–голубым тентом, в стороне от снующих мимо волшебников. На столе перед нами – три вазочки с мороженым, ещё одна – с тыквенным печеньем, и сверток цвета морской волны – подарок Чарли на день рождения Эйлин. У неё ещё больше отросли волосы – теперь ниже плеч, и всё такие же блестящие. На ней новая мантия – очень летняя, свежего, сочного зелёного цвета, из лёгкой струящейся ткани… Три дня назад Эйлин стала совершеннолетней. Чарли только что закончил поздравлять. Искренне и сбивчиво, как только он умеет. Эйлин осторожно разворачивает оберточную бумагу, осторожно достаёт перчатки: – Кожа саламандры? – она не скрывает восхищения. – Чарли, это же так дорого… – а сама так и сияет. Так же сияет хогвартское Озеро с высоты полёта метлы, в лучах заходящего солнца… Я смотрю, как Эйлин распутывает на них шнуровку – а пальцы у неё длинные и ловкие – как вертит перчатку на солнце, любуясь перламутровыми переливами – красиво, ничего не скажешь – как неспешно, бережно, растягивая удовольствие, надевает их на свои прекрасные руки. Такая прелестная картина. Она ведь очень мила – эта девушка в лёгком летнем наряде. Такая нежная и славная, с живым, лукавым и чистым взглядом из–под гладких чёрных волос… и эти перчатки, изящные, дорогие, как нельзя лучше ей подходят. Непревзойдённа, недостижимо прекрасна, эта Эйлин Принс. А вокруг – самая середина лета, и столько июльского солнца, что даже не верится, будто на свете бывает зима. Не верится, что может произойти что–то плохое. Мы втроём сидим в стороне от шума и толчеи Диагон–аллеи, и впереди у нас – целая жизнь. У меня – совместная с Чарли, в Годриковой лощине, где я буду самой лучшей женой и самой заботливой матерью… где у моих детей будет всё то, чего не хватало мне – забота, внимание, яркие краски и общение с друзьями. У Эйлин… тоже, наверное, что–то будет. Парень за соседним столиком глаз с неё не сводит – ещё бы, в этой своей мантии непривычного покроя, сшитой явно на заказ, она так хороша. А Эйлин не замечает – осторожно разглаживает складки на перчатках. Отводит ладонь, любуется – как же не любоваться такими ладонями! Переливчатая чешуйчатая кожа саламандры плотно облегает её руки, оставляя открытыми кончики пальцев. Чарли выжидающе смотрит на неё: – Нравится? – Ещё бы! – улыбается Эйлин. – Хочешь примерить? – А хочу! Эйлин тянет перчатку правой рукой с левой. Сначала – осторожно, потом – чуть сильнее. Чешуйчатая кожа саламандры облепила её руку, будто приросла, и не сдвигается ни на волосок. Даже кажется, что это продолжение рук Эйлин, эта чешуя так плавно переходит в её руку… Эйлин закусывает губу, дёргает перчатку: – Да что такое?! Вскидывает взгляд на моего Чарли, переводит на меня – и на какой–то миг я вижу в её глазах растерянность, как на том уроке аппарации, испуг, как в тот вечер, когда она порезала ногу… – Что такое… – хмурится Чарли. – Дай, я… Эйлин протягивает ему руку – так доверчиво, с таким напуганным взглядом: – Не могла же она прирасти? – ещё и улыбаться пытается. Чарли присматривается к её руке. И вдруг начинает смеяться. – Застёжки! – говорит он. – Она сами собой застёгиваются. Вот, смотри, такие маленькие… давай помогу! Со смехом они высвобождают её руки, и Эйлин сообщает, что эти перчатки и от жары спасают, в них рукам прохладно. Чарли тоже примеряет – кожа саламандры, растягиваясь, хорошо ложится на любую руку – они снова возятся с застёжками, Эйлин заворачивает подарок обратно в бумагу и укладывает в сумку, и они с Чарли наконец–то вспоминают про подтаявшее мороженое, болтают о саламандрах и драконах, и всё смеются… А я смотрю на них, счастливых, радующихся жизни, и думаю, что ещё немного – и сейчас всё могло быть совсем по–другому. Я представляю, как всё могло быть, если бы я всё–таки использовала, как собиралась, содержимое флакона, который сейчас лежит запечатанным в моей комнате. Окружившая нас толпа, испуганные посетители кафе, колдомедики из Мунго… Эйлин с навсегда почерневшими руками – наверное, потеряла бы сознание, а может, и рассудок… я только сейчас понимаю, что не только у неё будущее было бы непоправимо испорчено – сам Чарли, добрый, открытый, всю жизнь винил бы себя из–за такого подарка. Как же я раньше этого не понимала?.. Это как в детстве, как тогда, когда я в темноте пробиралась к отцу, чтобы в последний раз его увидеть… как же давно это было… Когда домовые эльфы казались мне чудовищами – пока кто-то не зажёг Люмос. Поначалу этот свет ослеплял, а потом я слышала чей–то суровый, холодный голос: "Что ты здесь делаешь, Дорея?" "Что ты делаешь, Дорея?.." – спрашиваю я себя. – "Что ты чуть не сделала?!" Эйлин и Чарли беззаботно болтают, не зная, чего они только что избежали. А я снова чувствую себя так, будто тьму прорезал ослепительный Люмос – только на этот раз всё не так, не чудовища превратились во что–то безобидное. В этом ярком свете оказалось, что вещи, на которые я даже внимания не обращала, на самом деле чудовищны. Как будто в темноте передо мной виднелся силуэт чего-то незначимого, и вдруг включили яркий свет – и этот смутный силуэт превратился в нечто ужасное, такое, чему и названия нет, в какое-то немыслимое чудовище… а потом оказалось, что никакого чудовища нет, а передо мной стоит зеркало. Когда я стала такой?.. Почему Эйлин – не такая? Я вспоминаю. Вспоминаю всё – детство, первую поездку в школу, первый курс… Эйлин, Чарли, Мариус, Альфард… Я пытаюсь понять – в какой момент я оступилась? В какой момент наши с Эйлин пути разошлись настолько, что она сейчас сидит яркая, светлая, беззаботная, с многообещающим будущим, а я – с расколотой душой? – А ты давно видела Абраксаса? – спрашивает Чарли. – Как он там? Куда–то устроился? – Чтобы это чудище – и не устроилось? – улыбается Эйлин. – Мотается по всей Британии, общается с людьми, совмещает деловое с личным, превращается в важного человека. Я его уже заранее боюсь! От кого зависит то, каким станет человек? От него самого – или от его родных, от принятых ими правил… Он сам растёт – или его растят? Неужели человеком так просто управлять, лепить из него что-то по своему усмотрению? Но ведь из Эйлин её матери так и не удалось вылепить леди… Или всё же удалось? – …в Шармбатоне, да. Так вот, я познакомилась там с одной милой девушкой, Лисенн её зовут, она тоже в этом году выпустилась. Руки у неё… знаешь, бывает, что у человека обе руки левые, а у неё их по меньшей мере четыре, и все правые. А вот делового чутья ей не досталось. Зато ей достался Малфой. Он в неё вцепился всеми конечностями, кричит, что у неё огромное будущее. Он теперь везде ходит в мантиях её работы, ещё и раздаривает… – Эйлин с нескрываемым удовольствием проводит рукой по складкам своего наряда. – И моей маме понравилось! – Ещё бы! Не знаю, как Кричеру это удалось, чтобы никто и никогда не смог открыть, не смог использовать, чтобы летний день на Диагон–аллее не разрезали крики боли и ужаса. Я ведь уже знаю, как это – когда раскалывается душа. Я не хочу этого повторять, не хочу, чтобы кому–то пришлось пережить подобное... Я не позволю своей душе снова дать трещину. Ни своей, ни чьей-либо ещё. Я не скажу своему мужу и слова поперёк, я дам нашим детям всё то, чего не хватало мне, - тепло, внимание… любовь… – …Вместе с ней приехала, и очень правильно сделала – ей не только делового чутья, но и общительности не досталось. Как сказал Абраксас, «не то кузина, не то племянница, не то из Австрии, не то из Австралии, манеры – шармбатонские, характер – дурмштранговский, в общем, прелесть что такое». Фамилию её не назвал – говорит, нет смысла, всё равно скоро изменится. – Что, уже так быстро? – Пока нет, но это же Малфой – он просто так не отступится! Скачет по всей Британии, а в перерывах упрямо убеждает ни в чём не повинную девушку, что Маргарет Малфой – это звучит гордо… Я так ясно осознаю, что же будет со мной дальше… Я не смогу занять своё место в семье Поттеров – стоит только вспомнить все те удивлённые перешептывания, когда мы с Чарли начали ходить вместе. Перейти из одной семьи в совершенно другую, не принадлежать ни той, ни другой… Я всю жизнь буду одна, лишняя, ненужная, неуместная – так же, как предыдущие шесть школьных лет. И единственный, кто может спасти меня от этого одиночества, от этой пустоты… тот, право на чью любовь у меня никто не отнимет, тот, кто будет любить меня просто потому, что это – я. Тот, с кем мы будем связаны на всю жизнь, кто не оттолкнёт и не предаст, кому я буду нужна… Я только надеюсь, что у меня будет сын, а не дочь. Я ведь уже жила под одной крышей с девушкой – ничего хорошего из этого не вышло… – Она станет известной как человек, у которого одеваются лорд и леди Малфой, а Абраксас – как человек, который нашёл и вывел в люди Лисенн Малкин. Твилфитт ещё тысячу раз пожалеет о том дне, когда не взял её на работу! И Клер они к себе устроили, наводить красоту и порядок… – Это они хорошо придумали! – Ещё бы. Я же говорю, это чудище своей выгоды не упустит! А оно так и бывает – пока одни распускают хвост, другие захватывают мир! – Ты про Локхарта? Да уж, не повезло… Я внимательнее прислушиваюсь к из разговору. В чём это Локхарту не повезло? Таким, как он, везёт всегда и во всём... – Бедный, бедный Локхарт… – вздыхает Эйлин, выбирая самое большое печенье. – И без денег, и без дома, и без места, и без связей… – И без невесты! – Хоть кому–то повезло! Берите печенье, пока я не всё съела. – А что случилось с Локхартом? – спрашиваю я. Спрашиваю, почти уверенная в том, что ответа не дождусь - даже если они меня услышат. Но Эйлин пускается в объяснения. Она рассказывает почти беспристрастно – только голые факты, за которыми стоит ровно столько злорадства, сколько положено слизеринке – но мне, при всей неизжитой ненависти к Локхарту, становится не по себе. – Многовато для школьной вражды… – осторожно говорю я. – Это же Малфой его так? – И он в том числе, – усмехается Эйлин. Нехорошо усмехается. – Видишь ли, Дори: у Локхарта хватило глупости нанести оскорбление некоему Альфарду Блэку. Оскорбление из тех, которые не прощают и ради которых можно полтора года строить план… скажем так, достойного ответа. Полтора года… Что же произошло полтора года назад? Мы с Эйлин тогда перешли на пятый курс, меня назначили префектом, а потом Локхарт… Я тянусь к вазочке с печеньем – но там остались только крошки. Эйлин вздыхает: – Говорила же – берите, пока я не съела! Чарли отправляется за новой порцией печенья, и я остаюсь наедине с Эйлин. Мне очень не по себе, я не знаю, что ей сказать… у меня снова такое чувство, что я каждым словом, каждым жестом могу выдать себя, если ещё не выдала. И мне очень хочется поподробнее узнать про Альфарда – но я не знаю, с чего начать, как спросить, и ответит ли Эйлин. – Тебе очень идёт эта мантия, – говорю я, и она улыбается в ответ – как-то нерешительно, будто не успела привыкнуть к комплиментам по поводу своей внешности. – Если даже я признала – значит, действительно идёт. Не думай, что я тебе польстила. Я не могу общаться с ней как ни в чём не бывало. Наверное, даже если пройдёт несколько десятков лет, – то, что я сделала и то, чего я чуть не сделала, то, о чём Эйлин догадывается, будет стоять между нами. – Я просто признала факт. А лести терпеть не могу. – Я знаю. Привлекательная. Умная. Интересная. Далёкая и чужая. – Всё–то ты знаешь, Принс. Даже про Альфарда знаешь больше, чем я. – А почему ты с ним не общаешься? – она не обвиняет, не читает нравоучений. Она просто спрашивает. Кажется, ей даже интересно. – Такие племянники на дороге не валяются. Я отвечаю не сразу. Но эта обида вот уже шесть лет сидит занозой в сердце, не даёт спокойно жить. – Когда–то, в самом начале учёбы, я попросила его заступиться за меня, – эта обида засела так глубоко, стала частью меня, настолько привычной – сейчас даже не верится, что я о ней рассказываю. Кажется, что говорю о ком–то постороннем… или это кто–то посторонний говорит за меня? – Моя соседка по комнате связала меня и оставила так на ночь… такая милая девушка, правда? Всеобщая любимица… – я говорю с трудом, слова царапают горло, я ничего перед собой не вижу. – Я не говорю, что не была виновата, но с моей стороны были только слова, а с её стороны – действие, и какое! Знаешь, каково это – целиком оказаться во власти незнакомого человека? Совершенно беззащитной! Лежать и понимать, что с тобой могут сделать всё, что угодно, а ты ничем не сможешь помешать! Это самое мерзкое чувство – беспомощность! – я словно вернулась в тот вечер, когда в незнакомом замке, полном незнакомых людей, одиннадцатилетняя, я лежала на холодном полу, у ног Эйлин Принс. Когда боялась уснуть, не зная, что ещё придёт ей в голову, когда просыпалась несколько раз за ночь – от страха, когда не могла даже вытереть слёзы, потому что руки были связаны… – Знаешь, как это – попросить о помощи у старшего, а в ответ услышать, что сама виновата?! Мне с детства вбивали в голову, что наша фамилия – это первая и единственная ценность, а потом оказалось, что им на меня наплевать. А если я не нужна им, то никому, выходит, не нужна! – Дори… – Это у тебя с детства были и Чарли, и Макмиллан твоя с её дядей, который с тебя пылинки сдувает, и родители, которым на тебя не наплевать! Меня учили правилам этикета, поведению в светском обществе, музыке, танцам, иностранным языкам… да куче всего бесполезного… А самому важному, общаться с другими, меня не учили! Я вообще понятия не имела, как себя вести, я не умею так, как ты! Когда–то мне даже казалось, что я единственный ребёнок на свете, я же других детей не видела! Дома я всегда чувствовала себя неполноценной и ничтожной, потому что была меньше всех, и до сих пор себя так чувствую! Твоя мама твоими делами, по крайней мере, интересовалась… я в какой–то момент уже начала завидовать твоим громовещателям! Я ведь потому и поверила тогда Локхарту, когда он сказал, что Блэки не захотят скандала с моим участием! Потому что ты говорила то же самое, потому что я в первую же неделю в Хогвартсе поняла, что никто за меня не заступится! Я стараюсь сделать вид, что мне просто что–то попало в глаз. Не хочу лить слёзы в присутствии Принс. Я говорю себе, что полтора года не ревела – и сейчас не разревусь, и эта мысль немного помогает. Эйлин, к счастью, делает вид, что всё в порядке. Как всегда, эта правильная девушка поступает самым правильным образом… не бросается утешать, понимает, что для этого мы слишком далеки. – Я знаю, как это – когда тебя отчитывает Альфард, – говорит она, негромко, как будто обращаясь к самой себе. – Тогда, на первом курсе, когда он вызвал меня на разговор, я сначала думала, что лучше бы меня отчислили, потом просто хотела умереть на месте… а он ведь даже голоса не повысил. Дори… ты что, действительно думала, что он спустил мне это с рук? Нет ни того нечеловеческого спокойствия, которое способно свести с ума, ни её насмешливости, ни правильности. Передо мной сидит живой человек, не правильный, не идеальный, удивлённый и смущённый. А я так растеряна, что даже слёзы пропали: оказывается, Альфарду не было всё равно?.. – Я же до сих пор его побаиваюсь, – продолжает Эйлин. – Не представляешь, сколько мне понадобилось смелости, чтобы на пятом курсе ему написать. Написала только потому, что просила не за себя. Да за меня бы он и не заступался… по крайней мере, с таким размахом. Я ещё удивлялась, почему он не добился, чтобы Локхарта отчислили, думала, такое не в его силах. А оказалось, что он просто ждёт, когда этот гад поднимется повыше, чтобы ему падать было больнее… Собственно, когда Локхарт протянул к тебе свои грязные лапы, он уже подписал себе смертный приговор. Вот это я понимаю – не давать своих в обиду! Я ничего не понимаю. Вернее, понимаю, но не могу поверить… Получается, я могла не делать того, что сделала. Альфард принял бы меня, если бы меня выгнали из семьи... – Не знаю, поймёшь ты или нет, - продолжает Эйлин, - но, если бы Альфарду действительно было наплевать на тебя, он бы попросту требовал, чтобы тех, кто тебя обидел, отчислили. Но он вникал в ситуацию, разбирался… он ведь пытался достучаться до тебя. Я не знаю, что ответить, что тут можно сказать… На моё счастье, возвращается Чарли со своей улыбкой. Эйлин – мне кажется, или она тоже смущена?.. да нет же, как она может быть смущённой… - улыбается ему, благодарит за подарок, говорит, что ей пора бежать. Чарли порывается обнять её на прощание, но она отстраняется – мне показалось, или она отдёрнулась?.. да нет, просто показалось. Она машет нам рукой, и мне кажется, что сейчас она просто аппарирует, растаяв в солнечном июльском дне, будто её и не было никогда. Но она разворачивается, взметнув полами мантии и на какой-то миг став похожей на большую бабочку, и сбегает по ступенькам кафе. Я смотрю ей вслед – ей, в её яркой мантии и с её летящей походкой, долго не удаётся затеряться в толпе – и знаю: что бы с ней ни произошло, что бы она ни сделала за оставшийся нам год учёбы, какой бы она ни стала – в моей памяти она останется именно такой. Яркой, светлой, сияющей… Недостижимой. – Почему ты со мной? – спрашиваю я Чарли. Он удивлённо, внимательно смотрит на меня: – Прости, что? – Что ты видишь во мне хорошего?.. Он искренне пытается найти ответ. Я не тороплю. Ты хорошо подумай, Чарли… – Ты красивая, – наконец отвечает. – И умная, – продолжает после недолгой паузы и тут же со всей своей честностью добавляет: – иногда. – А Эйлин? Её ты как видишь? На этот раз он не задерживается с ответом. – Я очень её уважаю, – говорит. – Она отличный капитан, то, что называется – строгая, но справедливая. Она же, когда её капитаном назначили, почти отличницей стала, чтобы пример подавать… Упорная, целеустремлённая. – А во мне есть что-нибудь, что… что тебе нравится больше, чем в ней?.. Чарли смотрит прямо мне в глаза. Так… пристально… – Да, - говорит. – Ты. Лёгкий летний ветерок касается моего лица. Я смотрю на Чарли – на его немного детское лицо, нелепые очки… – Что-то непонятно? – спрашивает он. Так… мягко, тепло, терпеливо. – Мне всё непонятно! – говорю я и опускаю голову. – Я же не такая, как она. Она замечательно играет в свои камешки, её обожают приятели – да ей вообще удаётся абсолютно всё! А я – совершенно никакая… пустая… неинтересная… Почему ты со мной? Не с этой хорошей Эйлин? Он осторожно приподнимает моё лицо за подбородок. Я не могу поднять к нему взгляд, и тогда он опускает лицо ко мне. – Потому что, - говорит шепотом, - человеку не обязательно хорошо играть в камешки, чтобы быть кому-то нужным. Потому что тем, кто не умеет, тоже нужно, чтобы их любили. И даже нужнее. Потому что хороших любить легко – а любить по-настоящему легко не бывает… Всё ещё не понимаешь? – спрашивает он так тихо и так тепло… Я качаю головой. Я всё ещё не могу поднять на него взгляд. – Ничего, - говорит он немного громче. – Со временем поймёшь. – Не страшно быть со мной? Я наконец-то решаюсь поднять на него глаза – но теперь уже Чарли опускает взгляд. – А как же хвалёная гриффиндорская смелость? – тихо спрашивает он. Мы долго сидим вместе, ни о чём не говорим, и я наконец-то понимаю, как Эйлин удавалось перемалчиваться с Малфоем. Оказывается, с человеком можно не только говорить, но и молчать. Я смотрю на тонкую серебряную цепочку с лунными камешками на моей руке. Я никогда не узнаю, как бы смотрелась она на руке Эйлин, но к моей она неожиданно подошла – а я-то думала, что не будет смотреться. Я-то думала, что Чарли не заметил, как я на неё смотрела… Я смотрю на толпу на Диагон-аллее, в которой скрылась Эйлин Принс, и впервые в жизни радуюсь лету, и чувствую себя живой. Ещё ничего не кончено. Да что там – всё только начинается! |
| "Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом" |