Радости одиночества

Автор: Трегги Ди
Бета:Grammar Nazi
Рейтинг:PG
Пейринг:ГП/ДУ
Жанр:Humor, Romance
Отказ:все принадлежит Роулинг
Аннотация:Современной девушке Гарри Поттер для счастья не нужен. Наверное.
Комментарии:
Каталог:Пост-Хогвартс
Предупреждения:OOC
Статус:Закончен
Выложен:2012-03-24 04:07:24 (последнее обновление: 2012.03.23 09:16:10)
  просмотреть/оставить комментарии
Я сижу и бубню себе под нос всякие стремные оправдания, а Гарри пытается держать глаза открытыми и ни-че-гошеньки не понимает. Я его уговариваю, что спешить некуда, что я его ни в коем случае не бросаю, просто мне нужно немножко времени и пространства, что ему тоже стоит привести жизнь в порядок, определиться, чего ему хочется, и как вообще быть с этой послевоенной свободой… Он кивает, кивает, клюет носом, плед, в которой он замотался, когда я вывалилась из камина, сполз, и я вижу синие в полоску семейники, вижу вмятину от подушки на небритой щеке и пушистые ресницы, которые всегда кажутся длиннее, если Гарри снимает очки. Гарри весь такой сонный, теплый, притихший, и больше всего я хочу протянуть руку и обнять его, а еще лучше – ткнуться носом ему в плечо, почувствовать его запах, потереться щекой о его щеку и забыть про все свои глупые принципы…

Тогда я смотрю на свои коленки, тощие страшные коленки, я разглядываю их очень внимательно и сразу возвращаюсь из мира фантазий в суровую реальность; набираюсь сил для того, чтобы встать с дивана, вежливо кивнуть Гарри и выйти из комнаты, потому что так надо, надо! Мои коленки еще ни разу меня не подводили, когда надо было вспомнить свое место; наверное, чтобы иметь возможность всегда их видеть, я и ношу такие короткие юбки. Мама постоянно: «C такими коленками нельзя носить юбки, разве ты не понимаешь?» А я: «Мама! Зачем ты мне портишь настроение! И понижаешь самооценку! И вообще! Кому надо, тот на коленки не посмотрит! Если это любовь! Я ведь Гарри люблю, хоть он и в очках!» И мама машет на меня рукой, мол, что с ней говорить, а я потом иду и реву, потому что коленки и правда уродские, что я, не знаю, что ли?

Но сейчас я не реву, я очень спокойно и ласково все Гарри объясняю, я кажусь себе такой умной и взрослой, и пятками чувствую – я приняла правильное решение, пусть и неудобное для всех, но какая разница, кто и что там себе напридумывал, если мы с Гарри еще не готовы?

Гарри меня слушает, привалившись к подушке, и что-то мне подсказывает – он ни слова не понял из моей долгой и сумбурной речи. Так что я просто прощаюсь и неловко обхожу горы хлама на полу, выбираясь из дома на Гриммо, 12.

Понимаете, все очень сложно. Конечно, я люблю Гарри, я не помню, когда бы я не любила его. Кажется, я всегда знала, чувствовала, что мы с Гарри рождены друг для друга, как бы банально это ни звучало. Я улыбаюсь, как дурочка ненормальная, когда думаю о нем, я вижу его во сне, я до сих пор хочу кричать от мысли, что он мог умереть. Честное слово, тот случай, когда я опустилась на колени и завязала Гарри шнурки на кухне Норы, для меня одно из самых сильных эротических переживаний. Но в том-то и дело! Я не хочу опускаться перед ним на колени. Я не хочу хотеть опускаться перед ним на колени. Больше всего на свете я боюсь, что сотрусь, исчезну, стану приложением к Герою – всего лишь подружкой Гарри Поттера. Я никогда не была сама по себе, никогда. Всегда – часть чего-то; «одна из этих Уизли», «рыжая из Армии Дамблдора», «та девчонка из Гарпий». Словно по отдельности меня не существует, словно я не могу быть целой, если не являюсь частью чего-то большего. Я хочу быть Джинни Уизли, я хочу гордиться собой и своей жизнью, а не тонуть в ней, цепляясь за замужество, как за спасательный круг. Мама говорит – у меня вся моя хандра из-за того, что я непристроенная. А я не хочу, чтобы меня пристраивали. Я хочу… ну, я хочу, чтобы Гарри однажды взглянул на меня и подумал, что ему крупно повезет завоевать любовь такой девушки, как Джинни Уизли.

И плевать, что он ее завоевал уже тыщу лет назад, без каких-либо стараний, просто появившись на кухне ранним утром, лохматым и в одежде на три размера больше, застенчивым, вежливым и улыбчивым. Он до сих пор такой; столько лет прошло, Гарри, столько лет, а я до сих пор как будто только что спустилась вниз в своей ужасной пижаме, и наткнулась на твой взгляд, и окаменела от восхищения и стыда, смешанных в равных пропорциях.


***


Разумеется, я не надеялась, что меня поймут. Рон орет в моем камине уже битый час.

– Дура! Ты дууууура!

Объяснять ему что-либо – бесполезно.

– Я думал, ты любишь Гарри!

– Я люблю, Рон!

– Какая же ты дуууууура!!!

Иногда мне очень хочется ему врезать. Но тогда пришлось бы врезать и капитану команды Гарпий, и Терренсу, нашему огроподобному загонщику, и маме тоже, а после такого от меня бы только рожки да ножки остались. Поэтому, когда очередной человек обзывает меня «дууууурой», я вспоминаю слова Гермионы: «Не важно, кто что говорит, не важно, кто что думает, важно только то, как ты сама себя ощущаешь. А ты должна чувствовать себя Королевой. Каждая девушка должна так себя чувствовать!» Или, например, следую совету Луны: «Когда кто-то тебя обижает, вырасти у него на макушке воображаемый василек». «И что, помогает?» – «А должно??» У мамы целая клумба на голове, честное слово! Невилл говорит: «Просто представь, что ты в стеклянной колбе. Вокруг тебя стекло, оно прозрачное, и никто его не видит. Но еще оно очень прочное, и все плохое в него врезается и стекает вниз, а до тебя не долетает». Нет, я и не ждала, что Рон поймет меня. Его вопли – всего лишь репетиция того, что мне предстоит выдержать на семейном ужине в выходные. Хотя раздражают изрядно.

– Как ты не понимаешь?! Я хочу стоить чего-то сама по себе, я, как личность!

– Кто тебе вбил в голову эту ересь?!

– Это не ересь, это чувство собственного достоинства!!

– Вот выходи за Гарри и чувствуй собственное достоинство, сколько душе угодно!

– Ты говоришь, как мама!

– А ты говоришь, как Гермиона!!

Они с Гермионой, между прочим, тоже еще не поженились.

– Гермиона меня бы поддержала, – говорю ему, и Рон кривится. – Ей ты ничего не говоришь против, а ведь она тоже решила сначала самоутвердиться, а потом уже выходить за тебя.

– Одно дело – Гермиона, а ты – совсем другое!

Отлично. Гермиона, значит, может чувствовать себя Королевой, а я… ну, я «другое». Совсем другое.

– Не пошел бы ты, Рон, – предлагаю ему устало, вспоминая слова Летучемышиного сглаза.


***


Я люблю мою работу, несмотря ни на что. «Несмотря ни на что» – это вонючие мужские раздевалки, в которые я всегда вхожу последней, когда все парни уже переоделись. Это ржавые шкафчики, обклеенные изнутри картинками из порножурналов – голые бабищи игриво подмигивают и тискают свои собственные сиськи. Это постоянные скабрезные шуточки и подначки; это «девочка моя» в качестве оскорбления. Звучит так, словно я жалуюсь, но это не так. Мне действительно очень нравится летать, и большая честь – играть за Гарпий. Долгое время я была запасным игроком, и теперь, когда меня вывели в основной состав, я просто писаюсь от радости, собираясь на работу. Мне нравятся турне, нравятся огромные стадионы, нравится приносить очки команде, мне нравится, когда комментатор выкрикивает мое имя, как когда-то в школе... Мне нравится эластичная форма, в которой я мгновенно потею, мне нравится запах полироли для метел, который стал запахом моей кожи, моих рук. От мамы пахнет кремом и мылом; от Луны – травой и жженым сахаром; от Гермионы – типографской краской и чернилами. А от меня пахнет полиролью, и это правильно.

В команде меня приняли за свою; рано или поздно это должно было случиться. Пришлось нелегко, но я снова и снова повторяла себе: «Просто жди, жди, Джинни, и ты сломаешь их своим упрямством». Я не поддавалась на провокации, не обижалась на розыгрыши, не ябедничала капитану, не визжала, даже когда они запустили пикси мне в шкафчик. Парни из команды – огромные, громкие и с плоским чувством юмора, находиться среди них было неприятно. Но потом я увидела их в деле, летала с ними рядом, была на одной волне – и теперь я смотрю на них совсем другими глазами. Я помню, что любой из этих «шкафов» умеет маневрировать, развивать бешеную скорость и крутиться волчком на метле, если понадобится. Финт Вронского, которым так гордится Гарри – пустяки по сравнению с тем, что вытворяют эти ребята. Профессиональная лига, и я – одна из них.

Они тоже стали куда реже подшучивать надо мной после той первой игры, на которой я поймала снитч на двадцатой минуте. «Джинни-детка», «пупсик» и «девочка» превратилась в «эй, Джин, пойдешь с нами в бар?» или «отличная работа, Рыжеголовая!».

Нет, Рыжеголовая – это тоже не фонтан, но лучшее, на что я пока могу рассчитывать. И даже теперь, спустя восемь месяцев и четыре пойманных снитча, они все еще помнят мой первый день в команде, когда капитан выволок меня на поле перед всеми и орал мне в лицо. «Да что ты о себе возомнила?! – орал он. – Думаешь, если тискалась с Поттером, так теперь дороги во все команды открыты?! Может, тебе кажется, что спортивный талант, как драконий сифилис, передается половым путем?! Так вот ты ошиблась, деточка…» Тут я, понятно, влезла со своим жутко умным замечанием – драконий сифилис не передается половым путем, если только вы не трахаетесь с драконом, но даже в этом случае не наверняка, тут надо уточнить у брата, но сейчас вы все равно ляпнули какую-то глупость… Ох, зря я это сделала. Тут капитан совсем слетел с катушек и начал орать уже на новом уровне громкости, который мои уши не воспринимали. Видит мои глаза наглые, видит, что меня не пронимает ничего, и бьет по самому больному. «Ты бездарность, – говорит. – Если ты за деньгами сюда пришла, если думаешь, что квиддич – это легкий заработок…»

Знали бы вы, как меня это достало. Ну конечно! Если Уизли – то обязательно за деньгами. Если баба – то обязательно дура. Если хрупкая – то, разумеется, неженка. Хоть раз сначала дали бы шанс себя показать, а потом уже выводы делали.

«Я тебе дам! Я тебе дам шанс!» Он долго еще меня оскорблял перед всеми, а потом рявкнул: «Упала – отжалась!» Я рухнула пузом в грязь и разревелась.

Потом почти месяц таскала квоффлы и бладжеры, бегала за новыми битами, если кто сломал во время тренировки, или день за днем выполняла однообразные упражнения, сначала на поле, потом в воздухе. И не было ни одного, кто бы мне не припомнил тех слез в самый первый день. А капитан отжиматься меня все же научил. По локти в грязи, под дождем, пока остальные кружат высоко в небе.

Теперь-то это все позади. Я – единственная девушка в профессиональной лиге. Не, ну у Смерчей вроде бы две охотницы есть, но это же не серьезно! Вы видели, как Смерчи играют? То-то и оно.

Так что я – первая девушка, добившаяся места в команде, почета и уважения. Это огромная честь и большая ответственность. Мои личные проблемы не должны влиять на качество игры, снова и снова повторяю я себе, собираясь на работу. Ни коленки, ни маячащий на горизонте семейный ужин, ни тоска по Гарри.

Прихожу, и на тебе. Сразу все настроение ни к черту. Терренс нарисовал мне на дверце шкафчика член. И сделал вид, что он тут ни при чем. Я его подзываю, тычу носом в каракули.

– Ну? И что это значит?

Терренс – мерзкий тип, когда он усмехается, всегда кажется, будто у него за спиной камень или гигантская каракатица – но откуда бы он мог узнать, что я боюсь каракатиц?

Хуже всего, что Терренс на меня запал, и давно. Но показывает это единственным доступным ему способом – как первокурсник, льющий чернила в сумку любимой девочки.

– Что это вообще должно означать?! – спрашиваю Терренса, грозно хмурясь. Одно дело, если нацарапанный на моем ящике член означает, что Терренс считает меня бабой с яйцами, это даже своеобразный мужской шовинистский комплимент, который я постараюсь переварить. Но если этими каракулями Терренс выражает мнение, будто мне не хватает хорошего траха для того, чтобы вылечиться от стервозности, это уже совсем другое дело! И, клянусь Мерлином, если так оно и есть, я приду завтра со страпоном и покажу Терренсу, как мало помогают упругие одиннадцать дюймов во время экзистенциального кризиса!!
Терренс отвечает на мои излияния недоуменным:

– Джинни, детка… это всего лишь член. Он вообще ничего не должен означать.

Гермиона говорит, это особенность мужской психологии. Мы сидим у нее на кухне, пьем теплое вино из микроволновки, чтобы горло не болело, и Гермиона философски бултыхает пряной жижей в бокале:

– Иногда член – это просто член, Джинни-детка.


***


В пятницу мы с Гермионой выбираемся в туристический Лондон. Ходим по главным маггловским улицам, едим крендельки у фонтана, потом у сувенирного лотка дурачимся. Какой-то яппи приобнимает нас за плечи, шепчет: «Девчонки… впервые в Лондоне?» – но тут мы поворачиваемся к нему – Гермиона в гипно-очках, со вставной челюстью и мушкой на скуле, а на мне всего-то густые рыжие усы и монокль. Но яппи все равно отшатывается и быстрым шагом несется прочь, а мы бежим за ним по улице и вопим: «Молодой человек, давайте познакомимся!!!»

Честно говоря, я не очень люблю Гермиону. Сейчас, конечно, она не такая противная, какой была в школе – гонору стало поменьше, а смеяться стала чаще, но все равно иногда хочется стукнуть ее чем-нибудь тяжелым. Раздражает, что Гермиона очень много говорит, и всегда с видом знатока, рассуждающего об элементарных вещах. Кажется, она знает все – от строения нейрона до названия магазина, где можно купить лучшие пирожные в городе. При этом подразумевается, что все остальные не имеют права разбираться в чем-либо лучше Гермионы и должны слушать ее с благоговейным вниманием, ибо раз уж она соизволила поделиться своей мудростью, надо это ценить.

Раньше, когда я училась на младших курсах, я называла Гермиону Бобрихой. Я и сейчас ее иногда так называю – только про себя, конечно. Помню, я все пыталась понять: как такой бобрихе удалось заполучить двух самых лучших парней в Хогвартсе – моего брата и Гарри. Я приглядывалась к ней издалека, но даже издали Гермиона была так занудна, что следить за ней не хватало терпения. Но я все равно с ней подружилась, чтобы быть поближе к Гарри. И присматривать, так, одним глазком. Потом, на четвертом курсе, я разом как-то успокоилась на ее счет. Они с Гарри тогда пошли в Запретный Лес, их Амбридж потащила. А мы с ребятами побили эту поганую Инспекционную Дружину и рванули за ними. Помню, ведет нас Луна, уверенно так, будто до библиотеки провожает… а я все думаю – что там у них происходит? А потом мы выходим на опушку, и там Гарри с Гермионой, одежда порвана, у Гермионы листья в волосах… и стоят, обсуждают план спасения Сириуса Блэка.

И все. Тогда я поняла, что ничего между ними уже не будет, да и не могло быть. И стала дружить с Гермионой просто так.

Вообще, я не ревнивая. Это Рон почему-то бесится. Он достал меня уже с этим Снейпом.


***


От семейного обеда меня спас Гарри. Опять спас, ужас какой-то, это уже становится традицией – но я была очень рада получить его приглашение на посиделки на Гриммо. Впрочем, это могло значить, что он все-таки пропустил все мои слова мимо ушей, ну, тем утром. Хотя Рон сказал, что Гарри пригласил всех – вообще всех. Рон сказал, Гарри слишком одиноко в огромном пустом доме. И выразительно так на меня глянул. А я Рону объяснила, что Гарри не может быть одиноко хотя бы потому, что Рон пропадает у него в гостях двадцать четыре часа в сутки. И вообще, если судить по их с Гарри отношениям – долгим, надежным, постоянным – у них будет отличный брак.

В ответ на это Рон кинул в меня подушкой.

Но, так или иначе, я на вечеринку пришла. Во-первых, там действительно были все – даже Малфой с мамашей. Во-вторых, я не хотела, чтобы Гарри подумал, будто я теперь его избегаю – ведь мы не расстались и не поссорились, и все у нас прекрасно, только вот мне надо немного времени. С другой стороны, глупо заявлять человеку, что хочешь сделать перерыв в отношениях, но уже через пару дней припираться к нему в гости, а? Я решила, что приду, но к Гарри подходить не буду, разве что он сам ко мне не подойдет. Правда, в этом случае он мог подумать, что я пришла, только чтобы показать ему, как мне прекрасно и весело в окружении других людей. Но я ведь буду стараться делать печальный вид, такой, будто я скучаю по нему – а я действительно скучаю, – но не слишком грустный, ведь тогда он решит, что я жалею о своем решении, и попытается…

– Иногда член – это просто член, – напомнила я себе, пока Гермиона скорбно качала головой, а Рон пытался сделать себе харакири французским багетом.

Мы сгрузили на кухне продукты, и профессор Флитвик помог мне сделать бутерброды, пока Рон искал Гарри, а Гермиона общалась с Луной и Невиллом. Народу было столько, что весь дом гудел. Конечно, уже через пару минут я наткнулась на маму. Она уперла руки в бока и громогласно спросила: «Визит к дантисту, Джиневра? Серьезно?!» И тут же, прежде чем я оправдаюсь за предыдущее оправдание (и вообще-то, почему она не на семейном обеде, который сама и устраивает?): «Джинни, что это на тебе надето? Ты одевалась в спешке? В темноте? С завязанными глазами? Или тебя ограбили, и пришлось трансфигурировать мантию из носового платка??» Я быстро улизнула, но лишь для того, чтобы на мне повис Рон. Он бешено таращил глаза, тыкал пальцем мне под ребра и трагически шептал:

– А я предупреждал, предупреждал тебя!!

Но ничего страшного не произошло. Гарри просто ушел на балкон, а там уже стоял Снейп. И Рон, понятно, пришел к логичному выводу – они там занимаются сексом. Конечно, что еще можно делать на балконе с бывшим учителем, которому уже, страшно подумать, сколько лет, и который, Рон Уизли, вообще-то, мужчина!!! И, что еще хуже – он СНЕЙП. Но Рона доводы рассудка не убеждают.

У него вообще какой-то странный пунктик насчет Снейпа и Гарри. Стоит Гарри упомянуть Снейпа в разговоре или, вот ужас-то, заговорить с ним, как Рон начинает вопить и тыкать в них пальцем, обличая во всех существующих грехах. Вообще-то, мне Снейп не нравится, пусть даже он и оказался на нашей стороне; но я понимаю желание Гарри исправить ошибки прошлого и наладить отношения с этим человеком. Ведь если бы Снейп умер тогда, в Мунго – а он был близок к этому, – Гарри никогда бы себя не простил за то, что ненавидел сального упыря.

Нет, я не ревную. Вот еще, глупости.

Но Гарри так ни разу ко мне и не подошел за вечер. Только один раз, повернувшись, я встретилась с ним глазами. Он стоял в другом конце комнаты и глядел на меня, пока Симус что-то ему втолковывал. Я улыбнулась Гарри, и он тоже улыбнулся, правда, очень несчастной улыбкой. Потом шагнул вперед, словно собрался подойти ко мне, но тут же был взят в заложники Трелони, которая уже едва стояла на ногах, и Колином Криви, беспрестанно щелкающим камерой.

И я подумала, что это даже к лучшему. Ну, то, что он не подошел. Потому что если бы он подошел и снова так улыбнулся – вот так, жалобно и нежно, – то я бы не выдержала, разревелась или поцеловала бы его. Или даже и то и другое одновременно.

А так я просто напилась, наорала на Кричера и растянулась на лестнице, а потом полвечера рыдала, положив голову на колени не то Луне, не то маме Малфоя – они так похожи через алкогольную дымку.

В общем, обычные выходные.


***


В понедельник с трудом удерживаюсь в вертикальном положении. Голова болит ужасно, и странное пятно на платье наводит на подозрения, что меня все-таки вырвало на Нарциссу Малфой. И она действительно вытиралась моими волосами, брезгливо сморщив нос.

Я решаю, что лучше не буду вспоминать – самое интересное появится в газетах и на колдографиях Криви, а остальное пусть канет в Лету.

Жизнь продолжается, к сожалению – и работу никто не отменял.

И вот я стою на поле, дождь как из ведра, грязи по колено, а передо мной какая-то корова в юбке и с маникюром. Новая, мать ее, звезда квиддича. Новый игрок в команде. Тренер похлопал меня по плечу и сказал, что я достала уже зудеть по поводу дискриминации, так что он даст шанс этой девчонке. Только ради меня. Чтобы было с кем обсуждать критические дни и все такое.

Я как раз подумала, что неплохо было бы, если б меня вырвало прямо на него. А потом я бы похлопала ресницами: «Критические дни, сами понимаете – организм нестабилен».

А потом я сообразила: да ведь это же самое настоящее признание! Мне доверяют проводить отбор в команду! Мне дают подопечного! Это же все равно, что сказать: «Ну все, Рыжеголовая! Ты теперь одна из нас!»

И вот я была вся такая прямо гордая и невыносимо довольная собой – а теперь стою под проливным дождем на поле, все уже в воздухе давно, а эта дура отказывается надевать форму – видите ли, на ней пятна от спермы! – и в юбке тоже, понимаете, на метлу сесть не может! Ветер же! Юбка же!

Стоит и кривляется сладкая девочка, липкая, как конфетка, вот и Терренс ей уже глазки с воздуха строит, выпендривается, финтит, а я – я тоже конфетка была, детка-конфетка, а теперь я конфетка в пыли, камуфляжной пыли, и вроде даже не сладкая ничуть, и колени у меня уродские.

А девочка стоит и ногти свои разглядывает.

Нет, это кошмар какой-то. Это наказание небес. Это они так надо мной издеваются, все они. И Терренс с его каракатицной улыбкой. И тренер с его «доверием». И Гарри с его приглашениями. И эта чертова идиотка с ее ужасной юбкой, простроченной по подолу, прямо как та, которую я хотела, но денег не хватило.

На метлу она, значит, садиться не будет.

И голова, как назло, раскалывается. Чем громче я кричу, тем сильнее раскалывается.

Я ору на девчонку, обзывая ее никчемной курицей, позором женского рода, сообщаю, брызгая слюнями, что ей метла нужна, только чтобы полы подметать, что в гробу я таких спортсменок видала, что нос не дорос, а туда же, на поле ей, в квиддич ей: «Дура, ты себя-то хоть видела, чего губой дрожишь, чего носом шмыгаешь, дура, тушь потечет, уродина, кто тебя в люди-то выпустил, ты же квоффл от снитча не отличишь, откуда ты взялась вообще, вылезла, тоже мне, хватит трястись, дура, тут тебе профессиональная лига, а не школьная команда, думаешь, если там летала, так теперь игрок, что ли?!»

И вот стою я, дождь хлещет, голова болит, я ору: «Упала – отжалась!!!» – она бухается, как куль с картошкой, сиськами в грязь, и рыдает.

Парни с воздуха мне свистят и хлопают. А я стою, дождевые капли с носа сдуваю, смотрю на кудри этой девицы – у нее от воды волосы закручиваются в спираль – и корни каштановые…

И прихожу в полный ужас.

Что же это со мной стало?


***


Вываливаюсь из камина Гермионы.

– ГЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕР…

В спальне что-то гремит и чертыхается голосом моего брата.

– МИОООООООООООООООООНА!!!!

Гермиона появляется в гостиной, заворачиваясь в простыню.

– Что случилось? – охает она, помогая мне встать с ковра. Тут в комнату вваливается Рон, заворачиваясь в одеяло. При виде моей зареванной физиономии он оседает на пол и произносит обреченно:

– Это все Снейп? Я убью его. И Гарри.

Но это ни фига не Снейп, это я. Я стала Терренсом. Я стала Хмури. Я стала тренером. Я больше не детка-конфетка, и даже яппи со мной не знакомятся. И мама сказала, что я могу пожить в Норе, если на старости лет мне станет одиноко в моей квартире с двадцатью кошками.

И один только Гарри меня терпел, и даже хотел замуж позвать, а теперь я все на свете порушила. И, самое страшное – не жалею об этом.

– А чего рыдаешь тогда, если не жалеешь? – сварливо спрашивает Рон, поправляя на Гермионе простыню.

Если бы я знала. Если бы.


***


На следующий день Рон приходит ко мне в гости. Я узнаю об этом, выйдя из ванной и случайно наткнувшись на его зад, торчащий из холодильника. Пока он пожирает мои недельные запасы провизии, я стаскиваю со стола скатерть; одно дело, когда мне шесть, и он предлагает поиграть в доктора (почему-то прихватив пилу – хотя это уже другая игра, это «фокусник»), и совсем другое – щеголять перед ним своей новой интимной стрижкой (молния выбрита, и ни слова – я не желаю слышать ваши комментарии!) в двадцать.

– Как, ты все еще не одета?! – возмущается Рон, осыпая меня крошками изо рта. – Не, ну нормально!

Это в порядке вещей, просто такой прием у моего братишки. Он свято верит, что если что-то задумал, другие автоматически оказываются в курсе и должны готовиться к великим делам.

– Вижу, ты совсем не готова к великим делам!

– Рон, на мне нет голубей.

– Э?

– Не нужно посыпать меня крошками, здесь некого кормить!!

– Не переводи стрелки! – отмахивается он бутербродом. – Собирайся, мы едем в Хогсмид.

Я подумала, что будет дольше и занудней – выкурить брата слезоточивым газом и жалящими проклятьями, или смотаться с ним в чертов Хогсмид, выпить четыре бутылки отвратного приторного пива, послушать очередную речь на тему «почему крошке Джин нужно срочно замуж» и вернуться домой, к коту и сериалу. Правда, кота у меня нет и сериалов я не смотрю, но успею завести и досмотреть до сцены с выяснением, кто отец ребенка, пока Рон закончит трепаться.

– Але, земля вызывает Джинни! Морковная голова, если ты собираешься идти в этом, – неопределенный взмах в сторону скатерти, которой я обмоталась.

– Достал, достал, достал!!! – это я ору уже из спальни, выгребая шмотки.

– Бабы дуууууры! Где у тебя майонез??

Нет, ладно – я его сестра, кровь не водица, и все такое. Так что у меня есть какое-то оправдание. Но вот что скажет в свою защиту Гермиона?!

Вечер проходит в милой семейной атмосфере. Рон, как плохой транзистор, ловит различные волны: то придуривается, как Джордж, то начинает умиляться, какой самостоятельной стала «его девочка», как папа, то занудничает – хуже Перси в сто тысяч раз, – а под конец «включает маму»:

– В этой мантии ты действительно напоминаешь Хмури, знаешь, не только характером, но и…

– Я поняла, Рон.

– …буферами там, всяким… ауч! Джин, нас сейчас выгонят отсюда!!

Лишь бы. Но в трактире «Три метлы» слишком много народа, чтобы обращать внимание на каждую разбитую о голову бутылку.

Говорю же, здесь очень, очень много народа. Так что я только теперь замечаю знакомый хохолок.

Какой ужас. Я только что узнала его по хохолку. По этой безумно раздражающей и в то же время милой вертикально торчащей прядке, которую мне столько раз хотелось отстричь и еще столько же – потрогать пальцем.

В глубине зала, за столиком у окна сидит Гарри.

Я сползаю под стол, не слишком заметно – Рон все равно занят, распекая меня и пытаясь отскрести засохшее пятно на рукаве мантии. Может, катастрофы и не случится. Да и что такого, в самом-то деле? Подумаешь, позорный субботний вечер в компании брата. В самой дурацкой мантии, которую надела ему назло. Подумаешь.

А с кем это он там сидит?

Рон все-таки что-то замечает, потому что замолкает на полуслове. Щурится, потом таращит глаза, потом хватает ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

Остаток вечера я пытаюсь не краснеть или хотя бы краснеть с достоинством под насмешливым взглядом Снейпа. Рон с Гарри в нашу сторону не смотрят – слишком заняты выяснением отношений. Звонкий голос Рона разносится по всему трактиру.

– Я тебе верил! Я думал, это для тебя что-нибудь значит!! – душераздирающе, не правда ли? При слове «это» Рон машет рукой в мою сторону. – Как ты мог?!? Нет, ты скажи мне, как ты мог?!

– Да что такого, Рон… – вяло оправдывается Гарри, но Рон его не слушает, он трясет Гарри за плечи, машет руками и вообще ведет себя очень мило.

– Ты!! Ты!!! Предатель!

Снейп подливает мне пива. Знает, наверное, что я его терпеть не могу.

Потом мне приходится везти расстроенного Рона домой, потому что он слишком тяжело переживает «предательство» Гарри.

– Как он мог? – бормочет Рон всю дорогу, цепляясь за мою мантию и умоляюще заглядывая мне в глаза. – Снейп же носатый! Ужас! Джин, ты куда лучше!

Ну, спасибо, Рон. Я лучше Снейпа. Это, по-твоему, изумительный комплимент девушке в расцвете лет.

И потом, они просто пили. И разговаривали. И Гарри даже успел что-то мне пробормотать, что-то приветливое, надеюсь. Но я была слишком занята, выводя припадочного из трактира, и не ответила. О, Мерлин, теперь Гарри решит, будто я разделяю эту бредовую мысль насчет него и Снейпа, спаривающихся на всех ровных и неровных поверхностях.

Я представляю себе это в красках, сознательно растравляю рану, доводя эту картину до абсурда – поверьте, ей в любом случае до него недалеко. И смеюсь. Кажется, мне действительно лучше. Потому что хуже уже некуда.


***


Прихожу в раздевалку, а там Терренс старательно царапает член на шкафчике нашей новой охотницы. Мои лучшие годы позади. Я старательно давлю ревность и даже помогаю Терренсу, пририсовывая волоски на яйца. За этим занятием нас и застает Конфетка.

Потом все нормальные люди летают, а я натаскиваю Конфетку, как соскочить с метлы на полном ходу, как принять удар бладжера, не ломая рук и носа, как зайти в общий туалет и выйти оттуда живой.

К вечеру Конфетка выражает желание подняться в воздух. Наивная душа! Я объясняю ей, что летать она будет не раньше следующего месяца, если только я буду доброй. Но на всякий случай знакомлю ее с метлой.

– Конфетка, это метла. Метла – это Конфетка. Заботьтесь друг о дружке.

– Вообще-то, – вякает девица, – меня зовут Фэй.

Час от часу.

– Если я перекрашусь в рыжий, ты перестанешь меня изводить? – спрашивает Фея с надеждой. Словно я извожу кого-то. Пока я ужинаю с парнями в столовой, Фея отмывает квоффлы и бладжеры от жидкой грязи. И это справедливо – в конце концов, кто-то должен наводить чистоту?

Переодеваемся мы в молчании, последними – мальчишки ушли, оставив в раздевалке витать едкий запах пота. Фея открывает шкафчик и отскакивает в сторону – на нее высыпается град из вонючих носков, скатанных в шарики. В моем шкафу сиротливо лежат скомканные семейники; видимо, Терренс не хотел, чтобы я чувствовала себя брошенной.

– Очень мило, – ворчу я, схватив семейники и зажав пальцами нос. В ту же секунду они с громким хлопком превращаются в дохлого краба, а носки, в которых утопает по колено Фея – в крысиные тушки.

У Феи глаза размером как вратарские кольца, но она не орет. Я тоже не ору, хотя краб – это уже опасно, это уже близко к каракатице.

Остаток вечера мы взламываем шкафчики парней и набиваем их всякой пакостью. Я учу Фей Летучемышиному сглазу, она травит анекдоты про гоблинов, потом начинает ко мне подлизываться, мол, я виртуозно летаю, мол, она из-за меня и решилась подать заявление в команду, мол, я ее личный кумир, и прочую ересь.

Не верю ни на миг. Просто… ну, сколько можно быть стервой? Это для кожи вредно, между прочим.

Приглашаю Фэй выпить ко мне, завтра, после тренировки. К дороге идем вместе, обнявшись. Фэй садится в Ночной Рыцарь, а я решаю прогуляться по темным улицам – видимо, чтобы вспомнить о ценности жизни. Ночной Лондон тихий и сырой, небо тусклое от смога, и ни единой звездочки. Когда я уже неподалеку от дома, за мной увязывается подозрительный тип. Нащупываю палочку в кармане и лихорадочно припоминаю все заклятья, которые мы изучали в Выручай-комнате, когда были Отрядом Дамблдора. Тип уже совсем близко, пыхтит за моей спиной. Сбавляю шаг, готовая в любую секунду развернуться и пнуть его между ног; но тут он обгоняет меня, кидает взгляд на мои коленки и поспешно уходит.

Даже маньяки меня не хотят.

Наедаюсь всякой дряни до икоты и засыпаю на диване перед телевизором.


***


На следующий день солнце вспоминает, что сейчас лето, и вылезает из-за туч. Пользуясь редким случаем, все горожане высыпают на улицу; мы с Феей забираемся ко мне на крышу, чтобы позагорать и прикончить бутылку приторного вишневого вина. Вино я вытащила из морозилки, и пришлось вспоминать подходящие заклинания, чтобы привести его в нормальную консистенцию. Фея притащила джин, ей показалось, это будет забавно – если Джинни напьется джина.

– Шутить будем только над твоим именем, – объясняю я, швыряя джин с крыши. Фея бубнит что-то под нос, но не рыпается. Умница.

Загораем, мажем животы солнцезащитным кремом, пьем из одной бутылки и сплетничаем. Точнее, сплетничает Фея, а я ворчу, жалуясь сначала на маму, потом на братьев, а под конец – на Гарри. Вообще, я стараюсь с незнакомыми людьми про Гарри не говорить, потому что мало ли, что ляпну, а завтра уже будет в газетах. Но вино развязывает язык, Фея ерзает на горячей крыше, небо чистое, голубое и высокое, и хочется делать глупости: танцевать босиком, кадрить парней, украшать голову венками из австралийских вьюнов, которые прислал Невилл, и ныть – подробно, монотонно, откровенно.

Фея косится вниз, на край крыши, наверное, думает, как бы отсюда свалить поскорее, как бы спастись от моего бубнежа. Я таращусь на ее юбку, она надела ту самую, которая мне приглянулась, честное слово, ей будто надеть больше нечего было! А мне даже жалко опрокинуть на нее вино, потому что больно хороша юбка, портить не хочется. И конечно, я тут же неуклюже роняю бутылку, и начинаю пьяно извиняться, и отряхивать пальцами липкую жидкость с юбки и с ног, а Фея хихикает, извиваясь, будто я ей подмышки отряхиваю, а не бедра. И колени. Колени у нее красивые. Что еще возьмешь с Феи? Ее так теперь все называют. А меня по-прежнему зовут Морковная голова или Рыжеголовая.

А Гарри звал меня Джин. «Эй, Джин!» Свой мужик.

Пошатываясь, поднимаюсь на ноги. Надо спуститься в квартиру, найти мокрую салфетку, чтобы вытереть вино. На секунду от высоты и хмеля кружится голова, а небо как будто обнимает со всех сторон, и от ветра в волосах, от солнца, от свободы, клокочущей внутри, бродящей, выбивающей пробку из бутылки и уносящей крышу в дальний полет, замирает дыхание.

Я раскидываю руки и смеюсь, а Фея держит меня за ноги.

Потом-то я слышу.

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ…

Рон бежит по улице к моему дому, запрокинув лицо и размахивая руками. И кричит, отчаянно, оглушительно:

– НЕТ, ДЖИННИ!!!!! ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НААААААДОООО…


***


– Понимаешь, я боюсь, что больше не выдержу… – лепечет Рон, цепляясь за гермионины руки. Она держит его за плечи, слегка покачивая, и раскачивается вместе с ним. Волосы в беспорядке, на лбу морщинка. Рон неуклюже вытирает мокрое лицо о ее грудь, не расцепляя рук.

– Иногда мне кажется, что еще чуть-чуть – и сорвусь…

На подоконнике хилый букетик, окно накрепко запечатано, за дверью шумят колдомедики. Одеяло сползло одним углом на пол. Я жмусь к стенке, и Рон не обращает на меня ни малейшего внимания, он бормочет, и всхлипывает, и жалобно стонет, глядя только на Гермиону.

– Сначала мама, я все боялся, как же она справится теперь, она так боялась кого-то из нас потерять, а теперь дом пустой, там никого, вообще, она же с ума сходит, папа на работе, а она недавно, знаешь, заявила – надо найти могилу Лестрандж, мол, попросить прощения, мол, я ее убила, у меня душа умерла теперь… понимаешь?..

Гермиона гладит Рона по плечам, по спине, опустив ресницы.

– А еще Джордж, я к нему хожу, я просил взять в компаньоны, он же там настоящий алтарь соорудил, у него все вещи Фреда в отдельном помещении, он с ним разговаривает, как будто тот рядом, он говорит половину фразы и думает, мы слышим продолжение, а если я спрашиваю, он смотрит на меня, как на психа: «Я шучу, – говорит, – ты не понял, Ронни, малыш», он начинает издеваться, но не как раньше, а по-злому, и я вижу, по глазам вижу, что он серьезно говорил с Фредом, что ни хрена это не шутка, и в компаньоны взять меня не хочет, говорит, у меня чувства юмора никогда не было…

Рон шмыгает носом, мигает заплаканными глазами, глядит в потолок, словно там спасение.

– Перси, гад такой, притворяется, что мы не родня, он не приезжал в Нору с самых похорон, он вообще отдельно, а я его видел, он же несчастный совсем, я с ним пил, он все спрашивал, как мама, как папа, у него такое лицо было одинокое, Перси же не пил никогда, а тут напился со мной, говорит: «ты меня понимаешь», говорит: «мы похожи», а я не хочу быть похожим на него, мы ни фига не похожи, а он напился и глядел так, как будто больно, и хоть пьяный был, все равно заставил пообещать, что я маме не расскажу, что мы с ним виделись, гад такой…

Гермиона целует Рона в макушку, забираясь с ногами на его кровать. Туфли-лодочки падают на пол, Рон ерзает, устраиваясь удобнее, его бормотание уже почти неразличимо, и всхлипы все реже.

– А теперь Джинни, я же вижу, как ей грустно, она по Гарри всегда с ума сходила и теперь сходит, я так боюсь, что она наделает глупостей, она из вредности может, она же вредная до ужаса, ты помнишь, как она с этим мерзким Томасом целовалась, ты помнишь, как она строила из себя роковую женщину, я думал, я ее прибью, я так злился на нее, потому что они с Гарри как мы с тобой, им нужно просто быть вместе, а теперь Гарри с этим Снейпом пьет пиво, а Джинни на крыше, ты же не видела, я чуть не умер, лучше бы я умер, Гермиона, ты бы знала…

Я шмыгаю носом, но Рон за собственным бормотанием этого не слышит, он продолжает говорить, уткнувшись в грудь Гермионы:

– И мне одному есть дело, все притворяются, что все в порядке, а я как дурак, я один, не могу так, просто не могу, я больше не могу, Гермиона, я не могу…

– Тшшш, тшшш… – Гермиона продолжает покачиваться, прижав к себе Рона. Я судорожно вздыхаю. Гермиона поворачивается ко мне, говорит одними губами: «Успокоительное скоро подействует».

Я выскальзываю из палаты.


***


Я сижу в коридоре, уставившись на свои руки. Мимо проносится Гарри, бледный, перепуганный – он даже не замечает меня. Скрывается в палате Рона. Я ухожу к кофейному автомату, а когда возвращаюсь, замираю в отдалении. Гарри и Гермиона сидят на скамейке, где я провела предыдущий час, и разговаривают вполголоса. Но мне все отлично слышно.

– …проспит еще около трех часов, мне сказали, потом ему лучше вернуться домой – домашняя обстановка полезней, больницы многим действуют на нервы…

– Я так перепугался, – вздыхает Гарри, запуская руку в волосы. Дергает себя за мочку уха, поправляет подол рубашки. Эти нервные жесты знакомы мне хорошо, слишком хорошо. Сердце сжимается, и хочется подойти, взять Гарри за руку, успокоить. Прижать к груди, как это делала для Рона Гермиона. Пусть у меня грудь не такая пышная, и пятно на мантии… это все не важно, настолько не важно…

– Знаешь, я давно хотел с тобой поговорить, – Гарри кусает губу, глядит на Гермиону виновато и жалобно. – Это насчет Снейпа.

У меня сердце в пятки уходит. Гермиона тоже настораживается, хмурится, глядит на Гарри грозно.

– И что же насчет Снейпа?

– Меня слегка беспокоит… у меня есть подозрение… черт, Гермиона… мне давно нужно было тебе сказать, но сначала я думал, что это глупо, а потом боялся, что окажусь прав… Ведь у Рона в последнее время тяжело на душе? Он стал очень… эээ…

– Ранимым?

– Истери… да, ранимым. Он… ему… я думаю, ему нравится Снейп.

Ох.

Гермиона глядит на Гарри округлившимися глазами, а потом поспешно прячет улыбку.

– Нет, это… это серьезно! Послушай, Гермиона! Я никогда бы… мне и в голову бы не пришло, что Рон может любить кого-то, кроме тебя, но… он следит за нами… Я не хотел тебе говорить, но он постоянно спрашивает меня про Снейпа! Заводит разговор… с Роном вообще ни о чем больше нельзя поговорить! В прошлый раз он устроил такую сцену, когда увидел меня и Снейпа в трактире! Я думаю, он ревнует, Гермиона, это не смешно, что ты смеешься! Он таращился на Снейпа так, будто собирался его съесть! А как он вечно его обзывает? Носатый, сальноволосый, упырь… Ты же знаешь Рона, он не умеет нормально проявлять симпатию, он и с тобой поначалу цапался… Гермиона, ну хватит ржать уже, серьезное дело!!! Гермиона!!!

Спешу на помощь подруге. Увидев меня, Гарри мигом замолкает, начинает улыбаться и глядеть на меня своими невероятными зелеными глазищами. Мы идем в кафетерий, пьем дрянной кофе, и коленка Гарри касается под столом моей коленки. Я все еще слегка пьяная, а Гермиона глядит на часы, потому что боится прозевать момент, когда Рон проснется. Я просыпаю сахар, мы с Гарри сталкиваемся руками, когда тянемся к салфетке, Гермиона ворчит: «О, да сколько можно?!» – и закатывает глаза к потолку, и кажется, она не про сахар.

Гарри рассказывает какую-то смешную историю про то, как проходил собеседование, я неприлично громко смеюсь и даже, кажется, хрюкаю, Гермиона снова глядит на часы, а потом мы все идем к Рону. Он уже проснулся, улыбается, наглая рыжая морда, ведет себя, как ни в чем не бывало, называет меня дурой, проходится и по моему обгоревшему носу, и по пятнистой мантии, и по идиотской затее пить на крыше; Гарри вытаскивает из кармана смятые шоколадные лягушки, пакетик с бобами Берти Боббс и еще, кажется, канареечную помадку, и Рон пускается в воспоминания о том, как они ехали в Хогвартс в первый раз.

– У тебя был такой идиотский вид! – заявляет Рон.

– А у тебя? «Ты правда Гарри Поттер?» – передразнивает Гарри, и Рон швыряет в него подушкой.

– «Мне что, идти прямо сквозь стену?» – вопрошает он, наивно хлопая глазками. – Если бы ты нас не встретил, так бы и стоял, распугивал магглов на вокзале!

– Да ладно! Гермиона бы мне помогла! Она же всем помогала, помнишь, как она искала Тревора?

– «Я – Гермиона Грейнджер», – невероятно заносчиво сообщает Рон, задрав нос. Получается так похоже, что я смеюсь. Гермиона тоже смеется, а потом пихает Рона в плечо.

– У тебя тогда вся физиономия была в шоколаде. Как и сейчас!

– Годы идут, а ничего не меняется, – философски заявляет Рон, потом поворачивается ко мне. – А глупее всех выглядела Джинни! Она потом еще месяц мне писала письма: «Ты правда живешь в одной комнате с Гарри Поттером? Какая у него пижама? Что он ест на завтрак? Как часто он ковыряется в носу?»

– Что?! Это неправда!! Я такого не писала!!! – завываю я, пряча лицо в ладонях. Щеки горят так, что страшно подумать, на кого я сейчас похожа. На свеклолицую морковную голову. Овощной салат в винной мантии – новый рецепт из маминой кулинарной книжки.

– Я не ковыряюсь в носу! – возмущается Гарри, краснея пуще моего. Но Рону не до того. Он удивленно таращится на гермионину грудь.

– Гермиона! Почему у тебя вся блузка в соплях??..


***


Гарри устраивает очередную вечеринку на Гриммо, в честь выздоровления Рона, или в честь гоблинской революции, или в честь столетия со дня изобретения танца лимбо, или еще по какому поводу…

Я сдаюсь и позволяю маме одеть меня. В конце концов, что такого ужасного может случиться, если я один раз сделаю ей приятное? Ответ я узнаю, взглянув в зеркало. Но переодеваться уже поздно; точнее, я бы еще успела стянуть с себя ЭТО и надеть приличную мантию, но на скандал с мамой времени катастрофически не хватает.

– Вот видишь, уже почти на девушку похожа… – воркует мама, поправляя рюши, стягивающие мою грудь. Нечто бордовое блестит и топорщится, подозрительно похожее на перешитую мантию Рона со Святочного Бала.

Дом на Гриммо битком; завидев меня, Нарцисса Малфой торопливо протискивается к выходу, нервно оглядываясь. Анджелина и Кэти машут из дальнего угла гостиной, а Невилл улыбается мне, стоя у чаши с пуншем. Луна насыпает в пунш что-то круглое, пупырчатое и наверняка вызывающее галлюцинации.

Выискиваю в толпе рыжие головы. Джордж курит на балконе, Билл ссорится с Флер посреди гостиной, а Рон уже движется в мою сторону, распихивая всех локтями. Ему наперерез спешит Гарри, а с другой стороны скользит сквозь толпу Снейп. Я с интересом наблюдаю за этим, подсчитывая, кто успеет первым, и произойдет ли столкновение.

Рон, увидев Снейпа, тычет в его сторону пальцем и вопит:

– Нет!!! Ну уж нет!!

– Я хотел бы поговорить с вами, мистер Уизли, – заявляет Снейп, рот у него дергается.

Мы с Гарри провожаем их взглядами; Рон вырывается, но Снейп держит крепко и тащит добычу куда-то в сторону кухни. «Да нет, Снейп не сделает ничего ужасного», – бормочет Гарри без особого убеждения в голосе.

Потом мы глядим друг на дружку. Гарри в новой рубашке, светло-голубой, слишком бледной, на мой взгляд. Гарри идет красный цвет. И темно-синий. И изумрудный. Я размышляю над этим, пока Гарри вымучивает комплименты моему наряду.

– Мама одевала, – поясняю я, и Гарри облегченно вздыхает.

– Это ужасно, – говорит он.

– Да уж, – и мы смеемся. Гарри глядит на мои губы. Прядка на его макушке качается от гуляющих по комнате сквозняков. Я шагаю ближе, протягиваю руку и касаюсь ее.

– Джин, я… – шепчет Гарри, но в следующую секунду на нас обрушивается ураган по имени Оливер Вуд. Он выспрашивает у меня про Гарпий, принимается вспоминать с Гарри его первый матч, а потом простодушно спрашивает, когда у нас свадьба. Гарри что-то бормочет, а я пытаюсь уничтожить Вуда взглядом; потом Гарри неловко – бочком, бочком – линяет, а я начинаю объяснять Вуду, что все сложно, что спешить некуда, что рано загадывать, что я хотела бы сначала состояться, как игрок и как женщина, что… К концу моей тирады Вуд заметно скучнеет, взгляд у него мутный, а рот приоткрыт – именно такие лица были у всех нормальных людей на Истории Магии. Я злорадно продолжаю лекцию еще минут сорок, а потом милостиво отпускаю Вуда. Он идет топить горе в чаше с пуншем, который пузыриться сиреневой пеной и временами начинает цитировать немецких поэтов на языке оригинала.

Потом ко мне подходят Кэти и Анджелина. «Когда свадьба?» – спрашивают они. Я вновь пускаюсь в объяснения, мол, все сложно, рано загадывать…

«Когда свадьба?»

«Вы разве не собирались пожениться?»

«Гарри уже сделал тебе предложение?»

«У вас же скоро свадьба, верно?»

«На какое число назначили?»

К концу часа я уже никому ничего не объясняю. Все словно сговорились, чтобы достать меня. Даже пунш из бокала интересуется ехидно: «Так когда же вы с Гарри поженитесь?» – но так как он делает это на чистом немецком, мне нет необходимости отвечать.

Пробираясь сквозь толпу, я отворачиваюсь от старых знакомых, притворяюсь, что не слышу, как меня окликают, и напускаю на себя грозный вид, если кто-то оказывается на моем пути. Почти без потерь мне удается пробраться к выходу из гостиной.

Не успеваю я порадоваться освобождению, как замечаю Гермиону, несущуюся ко мне по коридору. Лицо у нее как раз такое, которое не предвещает ничего хорошего. Зато предвещает долгий и нудный разговор с элементами ролевых игр – словесные плетки и взгляд, который держит покрепче, чем наручники.

Так что я быстренько сматываюсь. Куда пойти в огромном старинном доме, принадлежащем твоему вроде-бы-как-парню-хотя-все-сложно? Пока я размышляю, из-за угла показывается Луна. Улыбается мне и открывает рот, чтобы что-то сказать. Я убегаю от нее с воплем и прячусь в чулане.

В чулане темно, тесно и Гарри.

Я оказываюсь аккурат у него на коленях, зажатая между подставкой для зонтиков и саркофагом.

– Джинни? – осторожно уточняет Гарри, ощупывая мою талию.

– Гарри! – тоненько пищу я. На секунду мне кажется, он спросит: «Когда у нас свадьба?» Но он не спрашивает. Он печально вздыхает и замирает, сцепив пальцы у меня на животе. Его нос прижимается к моей спине, и когда Гарри вздыхает, по позвоночнику бегут мурашки.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я сурово, будто это мой дом, а Гарри внезапно забрался в чулан и уселся ко мне на колени.

– Прячусь, – признается Гарри едва слышно. – Здесь тихо.

– Это как-то связано… – я поджимаю губы. Чувствую себя невероятной дурой, но все-таки заставляю себя продолжить, – с чуланом? Ну, с тем самым чуланом?

– Что? О… – Гарри растерянно сопит, прижимаясь ко мне носом. Потом повторяет: – Здесь тихо…

– Ага.

Я разворачиваюсь, неловко опрокинув на Гарри саркофаг и отдавив ему ноги; после нескольких минут пыхтения и приглушенных ругательств мы наконец лицом к лицу. В чулане так темно, что я не вижу лица Гарри, только неясные блики на очках. В горле словно клобкопух застрял, а может, это побочные эффекты пунша. Может, скоро у меня вырастет желтая шерсть на руках, а из носа вылезут бивни, и говорить я буду стихами. Тем более, надо успеть сказать то, что хочу, прежде чем все это произойдет.

– Я скучала.

Слишком тихо и слишком быстро; но Гарри улыбается. В темноте этого не видно, я просто чувствую.

– И я скучал, Джинни, – говорит он. – Ты бы знала, как мне надоело выдумывать поводы для вечеринок, чтобы ты пришла…

– Мама думает, я умру старой девой, – сообщаю я ему зачем-то.

– Рон присылает мне письма с угрозами, – жалуется Гарри.

– Я и правда дура какая-то…

– Мне кажется, я закричу, если еще кто-нибудь спросит меня о свадьбе.

– Гермиона дала мне номер психолога…

– Я чувствую себя таким ужасно несчастным…

– Я просто хотела… самостоятельность и все такое… понимаешь…

– Кажется, я заставил тебя ждать слишком долго? – усмехается он невесело. – Теперь моя очередь?

– У меня дурацкие коленки, – невпопад отвечаю я. Гарри кладет на них ладони. Тепло и щекотно.

– У тебя отличные коленки. А у меня… я… у меня совсем нет опыта. Я не знаю… Джин, поклянись, что никому не скажешь, – жалобно просит он. Я киваю, потом шепчу вслух:

– Чтоб мне сдохнуть!

– И даже Рону ни слова!

– Я никому не скажу.

– Знаешь, я целовался всего два раза в жизни. С Чжоу и с тобой. И я… я совсем не умею общаться с девчонками. У меня ничего не выходит. Особенно, если девчонка мне по-настоящему нравится, – он водит пальцами по моим коленям, а я разрываюсь между желаниями захихикать и всхлипнуть. – А ты мне не просто нравишься, Джин, я… я тебя… я тебя… эээ…

О нет, только не «эээ»!

Целую его, почти с первого раза нащупав губы, и отчаянно надеюсь, что Чжоу мне в подметки не годится. Уж хотя бы в этом я должна быть лучше других! Целоваться меня учил Дин Томас, и я практиковалась днями напролет, а теперь могу даже черенок вишенки завязать в узел. Еще я могу поймать снитч на десятой минуте, отжаться двадцать раз, одолеть маньяка и парочку Пожирателей, притворяющихся профессорами; я могу победить боггарта и вызвать Патронуса, могу провести наедине со Снейпом двадцать минут и ни разу не вздрогнуть, могу сказать «нет» маме и убедить ее принять такой ответ.

Возможно, этого не так уж мало. Даже не знаю, чего еще я хотела бы достигнуть. В ближайшее время. В самое ближайшее.

– Гарри, ты расстегнул мне лифчик?

– Нет, я…

– Кажется, ты говорил, что у тебя нет опыта с девушками?

– Это вышло случайно, – бормочет он, уничтоженный. И вздрагивает, когда я шепчу ему в ухо:

– Тогда ты очень талантливый.

– Джинни, – выдыхает он. Потом вдруг начинает неловко сдвигаться и сползать на пол; подставка для зонтов падает, стукнув меня по голове, сверху сыплется мелкий сор и дохлые паучки, Гарри пыхтит, сопит, ерзает, а я держусь за стены, чтобы не сесть ему на голову. В темноте неясно, так что я не сразу понимаю смысл этих перемещений – я-то уж решила, что Гарри пробирается к выходу, а он вставал на колени.

О, нет.

Он вставал на одно колено. Его нос теперь тычется мне в живот, и туда же, в пупок, Гарри проникновенно шепчет:

– Выходи за меня!

Клобкопух из горла проваливается куда-то в желудок. Я сгибаюсь буквой «зю», чтобы поцеловать Гарри, но целую его макушку. Он счастливо вздыхает.

Потом мы сидим на полу, обнявшись, заваленные хламом и мусором; в саркофаге кто-то скребется, а из-за двери доносятся музыка и голоса.

Скоро все уйдут; часа три-четыре, и можно будет выйти из чулана.

А пока нам и здесь хорошо.

"Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"