— Какого хрена ты к нему таскаешься?

Кроуфорд стоит, засунув руки в карманы брюк. Рукава рубашки закатаны по локоть, на запястье поблескивает «Ролекс». Шульдих изучает Кроуфорда, скользит взглядом по расслабленной фигуре, рассматривает шею и грудь в вырезе полурасстегнутой рубашки.

— Шульдих? — вопрос звучит обманчиво мягко. Как перед ударом. Кроуфорд на пределе. Он не понимает.

Это было бы очень смешно — не понимающий ни черта Кроуфорд — если бы Шульдиху не было так хуево. Он смотрит на свое отражение в оконном стекле: на бледном лице темнеет щетина, под глазами залегли тени, сухие губы сжаты в полоску.

Пора сваливать. Потом он вернется в еще худшем состоянии. Рациональный Кроуфорд не понимает, зачем его телепату такая жизнь. А Шульдих не собирается рассказывать, что «до» и «после» не имеет значения, главное — ему хорошо «во время». Хоть ненадолго, но хорошо.

Он поднимает взгляд — глаза Кроуфорда скрыты за бликующими стеклами очков, даже предположить невозможно, о чем тот думает. Телепатические способности Кроуфорда слабы, очень слабы — но их хватает, чтобы держать разум на амбарном замке. Его можно взломать — иногда Шульдих развлекается, представляя, как он это сделает.

Облизывает сухие губы:

— Телефон не отключаю.

Он разворачивается, идет к двери, чувствуя, как взгляд Кроуфорда впивается между лопаток. Когда-нибудь он поймет. Может быть.


Шульдих открывает поцарапанную железную дверь и слышит хрипловатый голос:

— Я скучал.

Балинез трется о Шульдиха, словно сонный кот, утыкается в шею и перебирает пряди волос. Его пальцы — тонкие, длинные, чуткие — всегда в движении, они ласкают кожу за ухом, щекочут кадык, невесомо ощупывают лицо, словно Ёдзи не доверяет своим глазам.

Шульдих прислушивается к знакомым мыслям — они текут лениво, как река. Эмоции Ёдзи болезненны до рези в висках — и окатывают теплом, смешанным с настороженностью. Он тянется к Ёдзи, греется о дрожащий огонек его сознания; сведенные мышцы расслабляются, внутри расходится тугой узел. Шульдих гладит Едзи по плечам и зарывается пальцами в распущенные волосы.

— Трахни меня.

С Балинезом хорошо и просто — его не надо уговаривать. Он просто сдергивает с Шульдиха штаны, разворачивает лицом к стене и засовывает пальцы ему в задницу.

— Зажатый, — шепчет Кудо. — Люблю, когда ты такой зажатый. Люблю…

Он грубо растягивает задний проход, тяжело дыша в затылок. Липкие, полные возбуждения мысли обволакивают Шульдиха с ног до головы, он улавливает желание Едзи и, не дожидаясь просьбы, широко расставляет ноги, прогибаясь в пояснице.

Шорох открываемого тюбика со смазкой проходит мимо сознания по касательной, Шульдих забывает о нем сразу же, как только скользкая головка толкается ему в анус. У Ёдзи большой член. Почти такой же большой, как…

Шульдих стонет, тянется к своему паху, пока Едзи вколачивается в его задницу. Сейчас эмоции Ёдзи напоминают рев ветра, а мысли скручиваются в темный водоворот из образов — распятого, подчиненного, с красными отпечатками пальцев на белых ягодицах Шульдиха…

Едзи кончает с коротким всхлипом, сползает на колени и утыкается лицом Шульдиху между ягодиц. Он вылизывает растянутый, саднящий анус, целует рассыпанные по коже веснушки, мурлыча, словно кот.

Шульдих смаргивает, отгораживаясь от мыслей Едзи, и быстро дрочит. Сперма брызгает между пальцев, цветочный рисунок обоев раскрашивается потеками. Шульдих устало прислоняется лбом к стене и ждет, когда перестанет колотиться сердце.

Балинез встает, отвешивает ему шлепок и, не застегивая штанов, идет на кухню. У открытой форточки вытряхивает из пачки последнюю сигарету и жадно затягивается. Влезает с ногами на широкий подоконник и следит голодным взглядом за Шульдихом. Тот сбрасывает упавшие до щиколоток брюки, отыскивает салфетку и вытирает пальцы. По бедрам, остывая, стекают остатки спермы — откуда в этом кобеле столько — а вместе с ней уходит тепло.

— Иди сюда, — Балинез похлопывает ладонью рядом.

Его улыбка освещает крохотную кухню, Шульдих садится рядом и расслабляется, когда Едзи притягивает его к себе, прижимает к груди и целует в макушку.

— Ты перепутал меня с одной из своих девок…

Балинез продолжает молча курить. Шульдих снова пропахнет табаком, он откидывает голову на плечо Едзи и довольно жмурится, втягивая горьковатый запах дыма. Кроуфорд будет в бешенстве.

Потом Кудо трахает Шульдиха на широкой кровати, единственном месте в холостяцкой квартире, содержащимся в идеальном порядке — простыни пахнут крахмалом, лавандой и смазкой. Ёдзи большой, теплый и голодный, его руки скользят по телу, кажется, что они везде. Шульдих выгибается, продлевая ласку, широко разводит ноги и подтягивает колени к груди, предлагая себя. Едзи засовывает внутрь пальцы, ласкает простату, и от этого тело наполняется сладкой истомой.

Балинез засыпает, вытянувшись на кровати во весь рост, на запястье — поцарапанные часы с погнутым корпусом, он их никогда не снимает. Однажды Едзи серьезно сказал, сплющивая окурок о лакированную поверхность стола: «Бросишь меня — задушу». Сдохнуть можно, какая патетика. Шульдих сворачивается клубком и смотрит на мерно вздымающуюся грудь.

Когда заканчивается секс — приходит откат. Это закон. Каждый раз Шульдих притаскивается домой оттраханный, разбитый, со сбоящим даром. Кроуфорд давно на пределе, отношения напарника с Ёдзи не вписываются в его картину мира, он не может их контролировать. А все, что он не контролирует, Кроуфорд уничтожает. Балинез хмурится, и Шульдих инстинктивно успокаивает его, погружая в глубокий сон.

Мысли едва двигаются — тяжелые, словно булыжники, и такие же бесполезные. Шульдиха учили работать с чужими головами, но он не знает, что делать со своей. В постели с любовником одиночество ощущается почему-то всегда острее. Он возится, придвигаясь ближе к Едзи, но не решаясь прикоснуться к нему. Если опустить челку на лицо, станет темно. Никого нет, я в домике. Шульдих смеется, уткнувшись в подушку, сползает с кровати и стекает на пол.

Поднимается и шлепает босыми ногами к бару — у Едзи отличная коллекция алкоголя, купленная на деньги Шульдиха. «Балблейр», пожалуй, подойдет. Залпом выпивает стакан, горло перехватывает, и Шульдих давится кашлем — он не хочет разбудить Балинеза. Только не сейчас. Потом, когда-нибудь они надерутся вместе. В желудке разгорается огонь, растекается в разные стороны, и Шульдих торопливо наливает второй стакан. Так намного лучше.

А сейчас ему надо позвонить.

Кроуфорд берет трубку после первого гудка.

— Идите на задание без меня.

— В чем дело?

— Имею право на отвод. Я никогда им не пользовался, Кроуфорд, я имею право на отвод. Сегодня я не могу идти на задание.

Кроуфорд молчит, и Шульдих тоскливо вслушивается в тишину на том конце линии. Сердце обреченно сжимается.

— Окей, — коротко роняет Кроуфорд и кладет трубку.

Шульдих пьет виски прямо из горлышка. Он лежит, уткнувшись в скрещенные руки, его трясет, лицо заливают слезы. Где-то стоит бутылка, или лежит, но это уже неважно, на ковре под ногами — осколки и пятно, остро пахнущее спиртом. Шульдих отламывает горлышко у очередной бутылки, на руках остаются порезы, и он слизывает с ладоней кровь. Черная дыра в груди не уменьшается, скоро она поглотит весь мир. И тогда можно будет не дышать, потому что сейчас это тяжело, горло болит от каждого глотка кислорода.

Чьи-то руки отрывают его от стола, волокут по полу, Шульдих бьется коленом о косяк, по глазам лупит яркий белый свет. А в следующий момент на него обрушивается поток ледяной воды.

Шульдих пытается встать, но скользит в ванне и падает. Сильные пальцы разжимают челюсть, словно щенку, лезут в рот — нет, совсем не так, как надо — а грубо, доставая до самых гланд — давят, Шульдиха начинает рвать.

Перед лицом маячит стакан, Шульдих мотает головой, отворачивается, но ему снова разжимают челюсти и вливают холодную воду. Его опять выворачивает наизнанку, горло горит, словно по нему прошлись наждачной бумагой, льются слезы.

От холода Шульдиха колотит, хочется сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть. Он смотрит сквозь мокрые пряди, облепившие лицо, на Кроуфорда. Его костюм залит водой, галстук расстегнут, рукава пиджака мокрые по локоть. Он выкручивает кран и набрасывает на Шульдиха огромное пушистое полотенце. Белое.

А потом начинает растирать — сильно, жестко; Шульдиха мотает из стороны в сторону, зубы продолжают стучать. Ёдзи появляется в дверях ванны бесшумно, но в ту же секунду слышится щелчок предохранителя — Кроуфорд бесстрастно рассматривает Балинеза, целясь ему в лоб. А потом довольно улыбается.

Шульдих изучает помертвевшее лицо Кудо, отмечает муть, затягивающую его глаза — в последнее время она почти исчезла — желваки на высоких, четко вылепленных скулах, дрожание ресниц. Едзи медленно отступает вглубь комнаты, поглаживая запястье.

Кроуфорд толкает Шульдиха вперед, и он путается в длинном, обернутом вокруг талии полотенце, откидывает волосы назад и смотрит на Едзи. Мысли Кудо полны такого восхитительного страдания — Шульдих мог бы остаться только ради них. Ненадолго. Он смог бы.

Он изучает Едзи, смакует его надежду, единственная внятная мысль — «Останься» — ласкает теплом. Она такая яркая, что Шульдих чувствует присутствие Ёдзи, даже зажмурившись и подняв все щиты. Шульдих уходит, его все еще ведет от выпитого, и он цепляется за перила, спускаясь по лестнице. Позади слышится легкая поступь Кроуфорда.

Коротко пищит сигнализация, Кроуфорд распахивает дверь машины, толкает Шульдиха на переднее сиденье и рвет с места. Шульдих обхватывает себя за плечи и меланхолично говорит:

— Он меня придушит.

Кроуфорд замирает, его взгляд плывет, и Шульдих привычно хватает руль, выворачивая на обочину. Машина замирает.

— Не придушит, — уверенно отвечает Кроуфорд, усмехнувшись. Не глядя, тянет руку на заднее сиденье и достает пушистый плед. Встряхивает его — темно-зеленая шерсть в крупную клетку почему-то пахнет хвоей — разворачивается лицом к Шульдиху, осторожно укутывает его и вдруг говорит: — Иди ко мне.

Шульдих не верит, но какая, в сущности, разница? Он тянется к Кроуфорду, льнет к его груди; мокрый костюм холодит кожу, но от Кроуфорда идет тепло, такое тепло, что Шульдих сминается в гармошку, плавится в его объятьях.

Ёдзи — это огонь. Пламя костра, к которому можно протянуть озябшие руки. Но стоит отойти на пару метров, как ночной холод набрасывается, разрывая душу в клочья. Дружеские объятья Кроуфорда — солнце, сияющее в миллионе километров. Бесконечный источник тепла и света, познав который, уже невозможно оторваться.

Шульдих дрожит, а Кроуфорд тихо поглаживает его между лопаток.

— Я тебя не люблю, рыжий.

Это не имеет значения, если можно вдыхать запах одеколона и кожи Кроуфорда и согреваться в кольце его рук. Шульдих кивает, он согласен. Только хочется знать, откуда взялся Кроуфорд, почему он его вытащил. Почему…

Он неожиданно легко проваливается в чужое сознание. Там тихо и пусто, Кроуфорд без очков, он стоит, скрестив руки на груди, и широко ухмыляется. Он здесь совсем другой, легкий и несерьезный. Молодой.

Кроуфорд смеется и швыряет ему в лицо воспоминания — о том, как Шульдих, надравшись, вломился в его разум, пройдя сквозь щиты словно сквозь рисовую бумагу, о том, что нес в пьяном бреду, а потом вывалился из сознания, оставив после себя растерзанный разум и дикую мигрень.

Это пиздец. Солнце взрывается черной дырой, затягивает внутрь, сминая и раскатывая на молекулы.

— Но я буду рядом всегда, когда попросишь, — добавляет Кроуфорд, и Шульдих обмякает. Грубая манипуляция — профессионал внутри надрывается от хохота. Кроуфорд всегда предпочитал идти напролом. Но сил на ненависть нет — слишком хорошо.

Черт, ему не хорошо, он готов сдохнуть от счастья. Прямо сейчас. Кроуфорд продолжает его обнимать, непривычно, слишком сильно, слишком властно, и Шульдих проваливается в сон. Его последняя мысль о Балинезе. Мстительный сукин кот никогда не бросал слова на ветер — он действительно попытается придушить Шульдиха. Надо устроить ему обширную амнезию. Как-нибудь. При случае. И плевать, что там привиделось Кроуфорду.